говорил, что ее ждет дурной конец, боюсь, этот конец уже наступил. Кэтерик нашел множество кружевных носовых платков, и два дорогих перстня, и новые золотые часы с цепочкой – все это было спрятано у нее в комоде. Все эти вещи впору иметь только настоящей леди, и никому более… а его жена не хочет признаться, как они ей достались». – «Уж не думает ли он, что она их украла?» – говорю я. «Нет, – говорит он, – и украсть-то было бы само по себе довольно скверно, но дело обстоит еще хуже. Ей негде было их украсть, да она и не стала бы, не такая она женщина. Это подарки, Лиззи: на внутренней стороне часов выгравированы ее инициалы, и Кэтерик сам видел, как она шепталась и секретничала с этим джентльменом в трауре, с сэром Персивалем Глайдом. Никому ни слова об этом, Лиззи. На сегодня я успокоил Кэтерика. Я сказал ему, чтобы он до поры до времени придержал язык за зубами, и посоветовал ему выждать пару дней, понаблюдать да послушать, что к чему, пока не убедится в своих подозрениях окончательно». – «Мне кажется, вы оба ошибаетесь, – говорю я. – Чего ради миссис Кэтерик, живя тут в полном довольстве и почете, станет путаться с каким-то чужаком, с этим сэром Персивалем?» – «Э, да чужой ли он ей? – говорит мой муж. – Вы забыли, как Кэтерик на ней женился. Она сама пришла к нему, и это после того, как снова и снова твердила „нет“, когда он просил ее руки. И до нее бывали безнравственные женщины, Лиззи, которые выходили замуж за честных, порядочных, любящих их мужчин, используя их как средство, чтобы скрыть свой позор. Боюсь, эта миссис Кэтерик едва ли менее порочна, чем худшая из них. Увидим, – говорит мой муж, – скоро увидим». Не прошло и двух дней, как мы действительно увидели.
Миссис Клеменс помолчала с минуту и снова продолжила свой рассказ. Но в это мгновение я уже начал сомневаться, приведет ли меня та нить, которую, как я полагал, я отыскал, к разгадке главной тайны. Разве могла эта обычная, слишком обычная история мужского вероломства и женской слабости являться ключом к тайне, ставшей ужасом всей жизни сэра Персиваля Глайда?
– Ну, так вот, сэр, Кэтерик послушался моего мужа и стал ждать, – продолжала миссис Клеменс. – И как я вам уже сказала, ждать ему пришлось недолго. На второй день он застал свою жену и сэра Персиваля шепчущимися наедине, словно два голубка, в ризнице старой приходской церкви. Полагаю, они думали, что никому и в голову не придет искать их в ризнице, но, как бы то ни было, именно там их и застали. Сэр Персиваль, сконфуженный и взволнованный, оправдывался с таким виноватым видом, что бедный Кэтерик (я вам уже говорила, что он был вспыльчивым человеком) пришел в исступление и ударил сэра Персиваля. К сожалению, по силе он не мог сравниться со своим обидчиком, так что тот избил его жесточайшим образом, прежде чем соседи, сбежавшиеся на шум, успели разнять их. Это случилось ближе к вечеру, а позднее, ночью, когда мой муж пошел к Кэтерику домой, то уже не застал его: тот исчез, и никто не знал, куда он девался. С тех пор ни одна живая душа не встречала его больше в деревне. К тому времени он слишком хорошо понял, что за низкая причина заставила его жену искать брака с ним, и очень остро ощутил свой позор и несчастье, особенно после того, что случилось между ним и сэром Персивалем. Приходский священник поместил в газете объявление, в котором просил его вернуться и уверял, что он не лишился ни своего места, ни поддержки друзей. Но Кэтерик был слишком гордым, как говорили одни, а по-моему, слишком исстрадавшимся, чтобы снова встретиться с теми, кто знал его и был свидетелем его позора. Мой муж получил от него весточку, когда Кэтерик решил уехать из Англии, а потом еще одну, когда он поселился и обжился в Америке. Насколько мне известно, он по-прежнему живет там, и, по всей вероятности, никто из нас, его соседей, а тем более его безнравственная жена никогда больше не увидят его.
– А что потом произошло с сэром Персивалем Глайдом? – поинтересовался я. – Он остался в ваших краях?
– Нет, сэр. Весь Уэлминхем был возмущен его поведением, и ему было бы трудно ужиться здесь. В ту же ночь многие слышали, как они что-то обсуждали на повышенных тонах с миссис Кэтерик, а на следующее утро он уехал.
– А миссис Кэтерик? Она, конечно, не осталась жить там, где все знали о ее позоре?
– Осталась, сэр. Она была такой бессердечной и бесчувственной, что ни во что не ставила мнение своих соседей. Она объявила всем, начиная со священника, что стала жертвой ужасной ошибки и что никакие местные сплетники не смогут заставить ее уехать, ибо она ни в чем не виновата. В мое время она продолжала жить в Старом Уэлминхеме, а после моего отъезда, когда построили новый город и люди побогаче начали переселяться в него, она тоже перебралась туда, словно раз и навсегда решила поселиться рядом с ними и до последнего возмущать их покой. Она и теперь еще живет в Уэлминхеме и, по всей вероятности, останется там, вопреки всем и вся, до самой своей кончины.
– Но на какие средства она жила все эти годы? – спросил я. – Был ли ее муж в состоянии помогать ей и хотел ли он это делать?
– И мог, и хотел, сэр, – сказала миссис Клеменс. – Во втором письме моему доброму мужу он написал, что, раз она носит его фамилию и живет в его доме, какой бы скверной она ни была, она не должна умереть с голоду, будто нищая-попрошайка с улицы. Он хотел назначить ей небольшое содержание, которое она могла бы ежеквартально получать в банке в Лондоне.
– И она приняла помощь от него?
– Ни единого фартинга, сэр. Она заявила, что ничем не будет обязана Кэтерику, проживи она хоть до ста лет. И слово свое сдержала. Когда мой дорогой муж умер, письмо Кэтерика попало мне в руки, и я сказала ей, чтобы она дала мне знать, когда будет в нужде. «Сначала всей Англии станет известно, что я в нужде, – заявила она, – прежде чем я скажу об этом Кэтерику или его друзьям. Вот вам мой ответ, и передайте его ему, если он когда-нибудь напишет вам снова».
– Полагаете, у нее были собственные средства?
– Если и были, то очень небольшие, сэр. Поговаривали, и, боюсь, не без основания, что средства к существованию она тайно получала от сэра Персиваля Глайда.
После этого ответа я ненадолго прервал свои расспросы, желая поразмыслить над тем, что только что услышал от миссис Клеменс. Если я безоговорочно принимаю всю эту историю за чистую правду, то становится совершенно ясно, что я ни прямо, ни косвенно ни на шаг не приблизился к раскрытию тайны и что мои розыски снова привели меня к очевидной и обескураживающей неудаче.
И все же в рассказе миссис Клеменс было одно обстоятельство, которое не позволяло мне принять на веру всю эту историю целиком и заставляло думать, что есть в ней нечто скрытое под спудом.
Я никак не мог объяснить себе, почему уличенная в измене жена причетника добровольно решила остаться жить там, где все кругом знали о ее бесчестье. Меня не удовлетворяло заявление самой миссис Кэтерик, будто бы своим странным поступком она желала доказать собственную невиновность. Более естественным и вероятным мне казалось, что она была не столь уж независима в своих поступках, как надеялась показать это. Но в таком случае, кто же имел над ней власть, чтобы заставить ее остаться в Уэлминхеме? Несомненно, тот, кто снабжал ее средствами к существованию. Она отказалась от помощи своего мужа, у нее не было достаточно собственных денег, она была одинокой, лишенной друзей и уважения женщиной, – к какому же еще источнику она могла прибегнуть за помощью, как не к тому, на который указывали слухи, – сэру Персивалю Глайду?
Обдумывая эти предположения и все время держа в голове тот несомненный факт, что миссис Кэтерик является хранительницей тайны сэра Персиваля, мне со всей очевидностью открылось, что оставить миссис Кэтерик жить в Уэлминхеме было полностью в интересах сэра Персиваля, ибо испорченная репутация не позволила бы ей завести в городе близкие отношения с соседками, а значит, и не предоставила бы ей случайных возможностей неосторожно проговориться в минуты задушевных бесед с закадычными друзьями. Но в чем заключалась тайна, которую следовало так тщательно скрывать? Разумеется, не в постыдной связи сэра Персиваля с покрывшей себя позором миссис Кэтерик, так как об этом знали все в округе, и не в подозрении, что он был отцом Анны, поскольку Уэлминхем был именно тем местом, где это подозрение, совершенно определенно, должно было бы существовать. Если бы я принял на веру суть проступков этих двоих в том виде, в каком она была мне преподнесена и чему безоговорочно поверили другие в этой истории, если бы я пришел в результате этого к тому же поверхностному умозаключению, к которому пришли миссис Клеменс и все ее соседи, где же во всем услышанном мной содержался тогда хотя бы малейший намек на общую страшную тайну, связавшую сэра Персиваля с миссис Кэтерик, тайну, которую они с таким тщанием скрывали до сих пор?
И все же именно в этих встречах украдкой, в этих перешептываниях жены причетника с «джентльменом в трауре», без всякого сомнения, существовал ключ к разгадке.
Могло ли в данном случае быть так, что внешний ход событий указывал на одну причину происходящего, в то время как истина заключалась там, где ее вовсе никто не ожидал? Могло ли оказаться достоверным заявление миссис Кэтерик о том, что она стала жертвой ужасной ошибки? Может быть, между нею и сэром Персивалем существовала связь совершенно иного рода, чем та, которую заподозрили окружающие, и сэру Персивалю было выгодно поддерживать одно подозрение, чтобы отвести от себя другое, гораздо более серьезное? Вот где, если бы только мне удалось обнаружить ее, скрывалась путеводная звезда, которая могла бы привести меня к разгадке тайны, глубоко скрытой за довольно обычной, только что услышанной мной историей.
Целью моего следующего вопроса было выяснить, убедился ли мистер Кэтерик в измене своей жены или нет. Ответ, полученный от миссис Клеменс, развеял все мои сомнения. Будучи еще незамужней женщиной, и тому есть подтверждения, миссис Кэтерик скомпрометировала себя связью с каким-то неизвестным человеком и вышла замуж только затем, чтобы спасти свое доброе имя. Путем сопоставления времени и места, сопоставления, в подробности которого мне не было смысла вдаваться, мистер Кэтерик окончательно удостоверился, что не был отцом дочери, носившей его имя.