– Письмо будет написано, Уолтер. Но вы бесповоротно решили ехать в Уэлминхем?
– Совершенно бесповоротно. Следующие два дня я посвящу рисованию, чтобы заработать денег на неделю вперед, и на третий – поеду в Хэмпшир.
С наступлением третьего дня я был готов отправиться в путь.
Поскольку могло случиться так, что мне пришлось бы задержаться в Хэмпшире на некоторое время, мы с Мэриан условились писать друг другу ежедневно, конечно в целях предосторожности используя вымышленные имена. Если я буду регулярно получать от нее известия, значит все обстоит благополучно. Но если в какое-то утро я не получу от нее письма, я с первым же поездом вернусь в Лондон. Я постарался примирить Лору с моим отъездом, сказав ей, что еду искать нового покупателя для наших с ней рисунков, и оставил ее занятой работой и счастливой.
Мэриан проводила меня вниз, до входной двери.
– Помните о любящих сердцах, которые вы оставляете здесь, – шепнула она, когда мы стояли в передней. – Не забудьте, что все наши надежды зависят от вашего благополучного возвращения. Если с вами случится что-нибудь неприятное во время вашей поездки… если вы с сэром Персивалем встретитесь…
– Почему вы думаете, что мы встретимся? – спросил я.
– Не знаю. Мне в голову приходят разные страхи и мысли, объяснить которые я не в силах. Смейтесь над ними, если хотите, Уолтер, но, ради бога, держите себя в руках, если вы сойдетесь лицом к лицу с этим человеком!
– Не бойтесь, Мэриан! Я ручаюсь за свое самообладание.
С этими словами мы расстались.
Я быстро зашагал на вокзал. Во мне зарождалась надежда и крепла уверенность, что на этот раз мое путешествие будет предпринято не напрасно. Стояло чудесное, ясное, холодное утро. Нервы мои были напряжены, и я чувствовал, как моя решимость наполняет всего меня с головы до ног.
Пробираясь вперед по железнодорожной платформе, я осматривался по сторонам в поисках знакомых мне лиц среди людей, ожидавших поезд. Вдруг мне пришло в голову, не лучше ли было бы мне переодеться и замаскироваться, прежде чем ехать в Хэмпшир. Но в этой мысли было нечто отвратительное, напоминающее о доносчиках и шпионах, для которых переодевание является необходимостью, и я тут же отогнал ее от себя. Кроме того, сама по себе целесообразность этого переодевания была крайне сомнительной. Если бы я попробовал сделать это дома – домовладелец бесспорно узнал бы меня рано или поздно, и это немедленно возбудило бы в нем подозрение. Если бы я попробовал переодеться вне дома – меня могли узнать какие-нибудь знакомые, встретившие меня на улице по чистой случайности, и тем самым я лишь привлек бы к себе внимание и снова возбудил бы подозрение, которых в моих интересах надо было избегать. Не в моем характере было прибегать к переодеванию, и я решил действовать так и впредь.
Поезд доставил меня в Уэлминхем вскоре после полудня.
Могла ли какая-либо дикая пустыня Аравии, какие-либо унылые развалины где-нибудь в Палестине соперничать с отталкивающим видом и гнетущим воздействием на воображение английского провинциального городка в первой стадии его существования и на переходной ступени его благополучия? Я спрашивал себя об этом, проходя по безупречно чистым, невыносимо уродливым улицам Уэлминхема, пребывавшего в чинном оцепенении. И лавочники, глазевшие на меня из своих пустынных лавок, и деревья, уныло поникшие в безводном изгнании запущенных садиков и скверов, и мертвые каркасы домов, напрасно ожидавшие живительного человеческого присутствия, которое могло бы вдохнуть в них жизнь, – все, кто попадались мне навстречу, всё, мимо чего я проходил, казалось, отвечали мне хором: пустыни Аравии не столь мертвы, как наши цивилизованные пустыни, развалины Палестины не столь унылы, как иные города Англии!
Я спросил дорогу до той части города, где жила миссис Кэтерик, и очутился на небольшой площади, по сторонам которой тянулись маленькие, одноэтажные дома. Посреди площади расположился небольшой клочок земли, покрытый чахлой травой и окруженный дешевой проволочной изгородью. Пожилая няня с двумя детьми стояла у ограды и смотрела на тощую козу, щипавшую травку. На одной стороне мостовой, перед домами, разговаривали двое мужчин, а на противоположной стороне ленивый маленький мальчик вел на веревочке ленивую маленькую собачонку. Я услышал, как уныло тренькало где-то вдали фортепиано, сопровождавшееся непрерывным стуком молотка, звуки которого доносились откуда-то неподалеку. Вот все признаки жизни, замеченные мною, когда я вышел на площадь.
Я сразу же подошел к двери дома номер тринадцать, где жила миссис Кэтерик, и постучал, не раздумывая над тем, как мне было бы лучше представиться хозяйке, когда я войду. Прежде всего нужно было увидеть миссис Кэтерик. И тогда я уже мог бы судить, опираясь на собственные наблюдения, о том, каким способом, наиболее безопасным и простым, мне следовало бы попытаться достичь цели моего визита.
Дверь мне отворила служанка средних лет и печальной наружности. Я дал ей мою визитную карточку и спросил, могу ли я видеть миссис Кэтерик. Служанка отнесла мою карточку в гостиную и тотчас же вернулась с приказанием узнать, по какому делу я пришел.
– Скажите, пожалуйста, вашей хозяйке, что сюда меня привело дело, имеющее отношение к дочери миссис Кэтерик, – отвечал я.
Это был лучший предлог для визита, который я мог придумать в ту минуту.
Служанка снова ушла в гостиную, снова вернулась и на этот раз, с выражением мрачного удивления на лице, попросила меня войти.
Я оказался в маленькой комнатке, стены которой были обиты обоями кричащей расцветки с крупным рисунком. Стулья, столы, шифоньеры и софа – все сияло мутным блеском дешевой обивки. На большом столе посреди комнаты, точно по центру желто-красного шерстяного коврика, лежала Библия в красивом переплете, а рядом со столом, у окна, с корзиночкой для вязанья на коленях и дряхлой пучеглазой болонкой, сопевшей у ее ног, сидела пожилая женщина в черном тюлевом чепце, в черном шелковом платье и темно-серых митенках. Ее черные с проседью волосы свисали тяжелыми локонами по обе стороны лица, темные глаза смотрели прямо перед собой сурово, недоверчиво, неумолимо. У нее были полные квадратные щеки, выдающийся твердый подбородок и пухлый, чувственный бледный рот. Фигура у нее была плотная и крепкая, а обращение дерзко-самоуверенное. Это была миссис Кэтерик.
– Вы пришли говорить со мной о моей дочери, – сказала она прежде, чем я успел произнести хоть слово. – Будьте добры, объясните, о чем, собственно, вы хотите говорить.
Голос ее был таким же суровым, недоверчивым и неумолимым, как и выражение ее глаз. Она указала мне на стул и окинула меня внимательным взглядом, когда я садился. Я понял, что единственный шанс добиться расположения этой женщины заключался в том, чтобы разговаривать с ней в таком же тоне, как разговаривает она. С самого начала необходимо было поставить себя на равную с ней ногу.
– Вам известно о том, что ваша дочь пропала?
– Я достаточно осведомлена об этом.
– Вы, вероятно, чувствовали, что вслед за этим несчастьем может нагрянуть другое – ее смерть?
– Да. Вы пришли сказать мне, что она умерла?
– Да.
– Зачем?
Она задала мне этот удивительный вопрос без малейшей перемены в голосе, выражении лица и поведении. Ничто не изменилось в ней. Она не могла бы выглядеть более бесчувственной, даже если бы я сказал ей, что за оградой на площади сдохла коза.
– Зачем? – повторил я. – Вы спрашиваете, почему я пришел сюда сказать вам о смерти вашей дочери?
– Да. Какое вам дело до нее или до меня? Каким образом вы вообще узнали что-либо о моей дочери?
– Вот каким. Я встретил ее на дороге в ту ночь, когда она убежала из лечебницы, и помог ей добраться до безопасного убежища.
– Вы поступили очень дурно.
– Мне жаль слышать это от ее матери.
– И, однако же, ее мать говорит именно так. Откуда вы знаете, что она умерла?
– Пока что я не могу ответить на этот вопрос, но знаю, что ее нет в живых.
– А ответить, откуда вы узнали мой адрес, вы можете?
– Конечно. Я узнал ваш адрес от миссис Клеменс.
– Миссис Клеменс глупая женщина! Это она послала вас ко мне?
– Нет.
– В таком случае я спрашиваю вас снова: зачем вы приехали сюда?
Поскольку она вознамерилась получить от меня ответ, я дал ей его самым прямым образом.
– Я приехал, – сказал я, – потому что предполагал, что мать Анны Кэтерик, безусловно, должна интересоваться тем, жива ее дочь или нет.
– Справедливо, – сказала миссис Кэтерик еще более невозмутимо. – Другой причины у вас не было?
Я заколебался. Нелегко было в один миг найти подходящий ответ на этот вопрос.
– Если другой причины у вас не было, – продолжала она, спокойно снимая свои темно-серые митенки и складывая их, – то мне остается только поблагодарить вас за визит и сказать, что больше я вас не удерживаю. Ваше сообщение было бы более удовлетворительным, если бы вы объяснили, каким образом вы получили его. Во всяком случае, оно может, как я полагаю, служить мне оправданием для облачения в траур. Как видите, мне не придется делать для этого большие изменения в моем туалете. Когда я сменю митенки, я буду вся в черном.
Она поискала в кармане своего платья, вынула оттуда пару черных кружевных митенок и надела их с каменным, неизменно невозмутимым выражением лица, а затем преспокойно сложила руки на коленях.
– Итак, прощайте, – сказала она.
Ледяное презрение, сквозившее в ее манерах, побудило меня признать, что цель моего визита еще не достигнута.
– Я приехал сюда и по другой причине, – сказал я.
– А! Я так и думала, – заметила миссис Кэтерик.
– Смерть вашей дочери…
– От чего она умерла?
– От болезни сердца.
– Да. Продолжайте.
– Смерть вашей дочери послужила предлогом и дала возможность причинить серьезный вред очень близкому мне человеку. Как мне стало известно, повинны в этом двое мужчин. Один из них – сэр Персиваль Глайд.