Петр все прекрасно понял: и цели заговора, и очаг, откуда распространялся огонь, и причину «страха бабьего» у бояр, не наказавших стрельцов сурово. Он уже знал, что нужно делать. Но Ромодановский еще сомневался. В конце мая в Москве был издан указ всем стрельцам оставаться на своих местах, а тех, кто покинет службу и вернется в столицу, – посылать в Малороссию на вечное житье. Жить там, тем более вечно, в тот век было несладко.
Стрельцы указ выслушали, но не подчинились ему. Пришлось применить против них силу. В быстротечном сражении Гордон нанес бунтовщикам поражение.
Бунтовщиков переловили и отправили в темницы Воскресенского монастыря. Начался розыск. Царю послали очередное письмо. Он застал его в Вене. Петр, не мешкая, уехал в Россию.
Пока его не было, бояре повесили 56 зачинщиков бунта. Розыск и дознание они вели по всем правилам тогдашней «пыточной» науки, пытаясь отыскать письма Софьи. Но стрельцы не сдали царевну: самые жестокие пытки выдержали они, ни намеком, ни полусловом не обмолвились о письмах. Нас обижали, мы не видели жен и детей, хотели отдохнуть – твердили они. Бояр это устроило. Они повелели повесить «всего» 56 человек, остальных заключили в темницы разных монастырей. (По сведениям Гордона, воевода Шеин, руководивший дознанием, приказал повесить около 130 человек, отправить в монастыри 1845 человек, из которых впоследствии сбежало, на свое счастие, 109 человек.)
В конце августа в столицу явился Петр. На следующий день, 26 августа, в селе Преображенском он начал преображать Россию: самодержец лично обрезал боярам бороды, укорачивал длинные их одежды, приказывал одеваться по-европейски. Стрельцы, борцы за русскую старину, две недели молча наблюдали за происходящим обновлением. Они боялись худшего, и худшее пришло.
В середине сентября царь приказал свезти в Москву и ближайшее Подмосковье провинившихся стрельцов, и началось новое, страшное следствие. В селе Преображенском Федор Юрьевич Ромодановский, получивший нагоняй от Петра, теперь исправлял свою ошибку. В четырнадцати специально оборудованных камерах производились пытки стрельцов. Их руки со спины привязывали к перекладине и били кнутом «до крови на виске». Если пытуемый держал удары кнута хорошо и не сдавался, не наговаривал на себя, то его выводили на улицу, где постоянно горели около тридцати костров: один, например, горел ярким пламенем, «заготавливая» в огне угли, а на другом, в углях уже жарился стрелец молчаливый. Многие пытку углями не выносили, кричали так, что у пытавших что-то вздрагивало внутри, но даже в диком крике стрельцы не сдавали Софью. Не руководила она мятежом, и все. Некоторые воины, пыток не выдерживали, «сознавались»: мы, мол, хотели перебить иностранцев в Немецкой слободе и посадить на русский престол Софью. Но даже поджаренные, истекающие кровью стрельцы, даже в полуобморочном состоянии не сознавались в главном, не сдавали царевну: она не участвовала в мятеже.
Петр повелел пытать еще изощреннее.
И тогда те, что были послабее, не вынесли. Оказывается, стрелец Васька Тума получил письмо Софьино от нищенки, привез его товарищам. Нищую нашли. Васька признал ее. Она не признала его, не созналась ни в чем. Я – нищая, хожу по миру, прошу милостыню, просила и у Софьи. Никаких писем ее никому не передавала.
Никто нищенке не верил. Ее пытали. Она, тихонько шевеля губами, читала молитву. Нищенка умерла тихо. От боли. Душевной и физической. Люди Ромодановского очень старались. Сам царь иной раз присутствовал на пытках, на казнях. На допросы и пытки брали слуг царевны, сестру ее Марфу.
Следствие зашло в тупик. Пора было кончать со стрельцами. В последний день сентября перед воротами Белого города плотники установили виселицы. Патриарх попытался приостановить расправу. Петр I обошелся с ним сурово. Монарху не нужны были патриархи, царь разговаривал с владыкой как с мальчишкой. Остановить Петра не смог бы никто. Если верить некоторым данным, сын Тишайшего собственноручно отрубил головы пятерым стрельцам, перед тем как длинная вереница телег потянулась из Преображенского к виселицам, аккуратно расставленным перед воротами Белого города.
На каждой телеге со свечами в руках сидели, угрюмо озираясь, по два приговоренных. За телегами шли стрельчихи и их дети, стрельчата. И стоял бабий вой над Москвой. В первый день повесили 201 стрельца.
Затем был устроен перерыв на одиннадцать дней. Царь, видимо, решил, что Казань двухсот одного человека научит стрельцов, и они сдадут Софью. Пытки продолжились.
С 11 по 21 октября в Москве ежедневно казнили, колесовали, вешали, рубили головы. На Красной площади, в Преображенском, у ворот Белого города. Неподалеку от Новодевичьего монастыря, перед окнами кельи, где проживала Софья, повесили 195 человек. В феврале казнили 177 человек. (К делу стрельцов царь возвращался еще не раз, вплоть до 1707 года, когда казнили наконец-то Маслова, читавшего «письмо Софьи» соратникам.)
Уцелевших после казни воинов разбросали по тюрьмам, а тех, кому повезло, сослали в приграничные города на каторжные работы. Некоторые добросердечные люди обвиняют в неоправданной жестокости Великого преобразователя, но жестокость та была оправданной, как это не печально звучит. «Стрелец Жукова полка, Кривой, содержащийся в Вологодской тюрьме, со зверским бешенством кричал перед другими колодниками и посторонними людьми: “Ныне нашу братию, стрельцов, прирубили, а остальных посылают в Сибирь: только нашей братии во всех странах и в Сибири осталось много. И в Москве у нас зубы есть, будет в наших руках и тот, кто нас пластал и вешал. Самому ему торчать на коле”»[27].
На коле торчать охочих мало. Петр I знал о настроениях стрельцов, иллюзий по отношению к ним он не питал, и в делах этих воинов «боярского века», «бунташного века» повинна в большей степени царевна Софья, чем ее великий брат. Это она раздразнила стрельцов просьбами подавать челобитные в Кремль и требовать от Боярской думы, от правительства принятия государственных решений. Политика несостоявшейся «самодержицы», опиравшейся на стрелецкие полки, избаловала воинов: выборные стрельцы и полковники ощущали себя государственными людьми, и это ощущение передавалось несчастным воинам. Софья и только Софья повинна в трагедии 1698 года. После подавления восстания она была пострижена под именем Сусанны в Новодевичьем монастыре, где и умерла в 1704 году.
Евдокия Федоровна Лопухина
Евдокия Федоровна, дочь боярина Федора Лопухина, родилась в 1669 году. В 1689 году она, на радость Наталье Кирилловне Нарышкиной, вышла замуж за Петра Алексеевича. Но радость матушки буйного, активного молодого царя была преждевременной. Петр оставался самим собой. Во всех делах. И в семейных тоже. Евдокия Федоровна родила ему сына Алексея в 1689 году, но это, во-первых, не привязало к ней царя, во-вторых, не изменило его.
Через восемь лет супружеской жизни Петр охладел к Евдокии. По этому поводу существует много разных версий, хотя нет ничего удивительного в семейном разладе чрезвычайно активного, нацеленного на решительные преобразования во всех государственных и бытовых сферах, стремительного, прозападно настроенного супруга и тихой сторонницы русской старины, упрямой в своей кротости супруги, которая, в довершение ко всему, была еще и старше Петра. Удивительно другое: почему Наталья Кирилловна выбрала Лопухину?! Хорошо известно, что сама царица, вдова Алексея Михайловича, отличалась прогрессивными взглядами, да и супруг ее, царь, в последние годы жизни сделал многое для Петра I, заложил основу для будущих преобразований. Почему же она остановила свой выбор на Евдокии Федоровне? Видимо, ей показалось, что Лопухина сможет исполнить роль этакого отграничивающего, сдерживающего фактора в судьбе сына, а значит, и всей страны. Не исполнила. Буйная натура Петра не поддавалась никаким ограничениям.
Связь с немкой Анной Монс, вольные отношения между мужчинами и женщинами в Немецкой слободе, куда зачастил Петр, довершили дело. Петру нравились резвые, открытые иностранки. Можно себе представить, с каким чувством он читал письма Евдокии Федоровны, которая смиренно умоляла его вернуться в семью. Не вернулся царь всея Руси к своей законной жене.
В 1696 году он отправился за границу, ему там было интересно и хорошо. Он многому научился у чужеземцев. И послал из Лондона в Москву письмо, в котором царственно просил Льва Нарышкина и Т.Н. Стрешнева уговорить царицу постричься. Она отказалась.
Чуть позже уже из Амстердама Петр I писал в письме Ромодановскому, который в то время был его правой рукой: «Пожалуй, сделай то, о чем тебе станет говорить Тихон Никитич (Стрешнев. – А.Т.)». Но и Стрешневу не удалась сия акция.
Вернувшись в августе 1698 года в Москву, Петр первым делом отправился к разбитной иностранной бабенке Анне Монс. Любил он ласкаться с ней. Истосковался по ее немецким ласкам. Отдохнув от бурной встречи со своей любовницей, царь принял патриарха всея Руси. Тот, пряча глаза, доложил, что Евдокию так и не удалось добровольно отправить в монастырь, что этому важному государственному делу мешали некоторые бояре и священнослужители.
Недовольный монарх, как гласят легенды, призвал в дом почтмейстера Виниуса непокорную русскую жену и четыре часа говорил там с ней. О чем говорил – неизвестно, но явно не о высокой любви, не о разнице между аппетитными, во всем пластичными и подвижными, бойкими немками и закованными в кандалы обычаев и нравов старорусскими дамами. Высокая любовь политикам подобного ранга и нрава вообще не свойственна, а бить свою супругу, мать престолонаследника Алексея, грубыми словами Петр вряд ли бы решился. Впрочем, как знать!
Евдокию он не любил, это ясно. А когда нелюбимая стоит поперек дороги у такого норовистого супруга, то сказать ей он может любую гадость.
Норовистой оказалась и Евдокия Федоровна, и понять ее можно: как женщину и как представительницу русского старинного рода, а то и целой партии, несогласной с политикой, намерениями Петра I и самой манерой его жизни.