Законопослушные и страшно напуганные, они пытались найти защиту у Елизаветы Петровны, но все эти попытки пресекались, как говорится, на корню. Помещица, видимо, была прирожденным начальником тюрьмы, она зорко следила за своими «пожизненными арестантами», перешедшими к ней по наследству, и только злее становилась и дичалее.
Чудом удалось кому-то из крепостных пробиться, как гласят легенды, к другой женщине – императрице Екатерине II. Началось следствие. Салтыкова вела себя гордо и независимо. Она не хотела менять свои московские хоромы, расположенные на перекрестке «Кузнечного моста и Лубянки», и была уверена, что выиграет дело. Хорошо известно, какие профессионалы служили в те годы у российских монархов, какие изощренные пытки они применяли, невзирая на положение подследственного в обществе. Знатный или не очень знатный, богатый или не очень богатый – безразлично, лишь бы царь приказал или царица.
Салтычиха упрямо отказывалась от всех обвинений, говорила, что ее оклеветали враги, и дело долго стояло на месте, видимо, еще и потому, что потерпевшие боялись эту страшную особу (не хочется называть ее женщиной!). А потерпевших было много! «Загублено ею было крестьян и дворовых людей до 138 душ», – пишет М.И. Пыляев в книге «Старая Москва». А доказать это судьи почему-то не могли. Почему же? Потому что страх великий обуял потерпевших, «вечных арестантов» салтычихинской тюрьмы. В этом деле существуют неясные моменты, причиною которых являются еще и «недоработки» в законодательстве Российской империи. Почему-то судьям очень важно было для вынесения окончательного приговора признание Салтыковой. Она, естественно, не признавалась.
Судья обратился к императрице с просьбой разрешить пытки. Екатерина II почему-то в просьбе отказала. Почему? В России пытали женщин царских кровей, а тут какая-то вдова, пусть и знатная по мужу. В конце 60-х годов XVIII столетия Екатерина II уже уверенно восседала на троне, дело Салтычихи при любом его исходе вряд ли могло поколебать положение императрицы. Исходя из этого, можно сделать вывод о том, что в данном деле Екатерина II вела себя больше как человек, как «личность в себе», нежели как повелитель огромной державы, заинтересованный в накоплении политических дивидендов. Наверняка она знала о «самой нежной, сердечной любви» Дарьи Николаевны к некоему инженеру Ткотчеву, и может быть, это обстоятельство в какой-то степени мешало императрице дать добро на пытки? Любовь – чувство доброе, хоть порою и агрессивное в ласках и в самой себе, в любви. Тут ведь все зависит от темперамента. Взрывной человек и любит взрывно, яростно. Но если человек способен любить нежно, ласково, то может ли он быть одновременно злым, убийцей? В предыдущих рассказах мы вынуждены были, опираясь на исторические реалии, признать, что и такое случалось в жизни людей, и случается по сию пору, к сожалению. Но, запрещая пытать Салтычиху, Екатерина II, женщина любвеобильная, мягко говоря, любовь познавшая, видимо, верила в любовь как в некое доброе начало. Она разрешила судьям пытать на глазах у Салтычихи кого-нибудь из осужденных.
Дарью Николаевну пытки над арестантами не взволновали: мало ли подобных изуверств она видела в своих поместиях?!
Императрица поняла: любовь и злость могут сосуществовать в одном человеке независимо друг от друга, и Салтычихе зачитали приговор.
А вскоре палач вывел помещицу на Лобное место. В саване, со свечой в руках, с листом, на котором было написано «Мучительница и душегубица», стояла Дарья Николаевна на эшафоте, смотрела отсутствующим взором на робких и смелых, добрых и злых, равнодушных и потрясенных ее видом людей и о чем-то, спокойная, думала: то ли о бывшем муже, то ли о Тютчеве, то ли о недобитых ею крепостных и дворовых, которые наверняка за шесть лет следствия совсем разучились стирать белье и мыть полы. В некоторых армиях земного шара в той или иной исторической ситуации появляется то и дело нужда в командирах младшего звена, очень похожих по внутренней зверовидности на Салтычиху. Но даже в самых критических моментах повелители и военачальники высокого ранга, как правило, не решаются нанимать таких Дарьюшек на эти важные, скрепляющие армию изнутри должности. Это уж слишком. Даже для армии, даже для тюрем, в которых содержатся самые оголтелые урки.
После стояния на эшафоте «душегубицу и мучительницу отправили в подземную тюрьму, расположенную под церковью Ивановского монастыря, основанного в XVI веке на территории Белого города в местности Кулишки – совсем рядом от того места, где в московских хоромах жила-была недавно Салтычиха.
Пищу подавал ей в окно солдат вместе со свечой. После принятия арестанткой пищи свечу гасили, и жила Дарья Николаевна в полной темноте, хотя и не без женского интереса! Если верить тюремным легендам, то Салтычиха родила от своего «кормильца» – солдата ребенка. Это, конечно же, являлось вопиющим нарушением тюремно-монастырского режима, но жизнь сильнее всех режимов, она рушит все законы.
Легенда о рождении тюремного ребенка Салтычихой поучительна еще и тем, что (если ребенок-таки родился!) никто из обитателей Москвы и ее окрестностей, ближних и дальних, не осмелился назвать себя дитем этой женщины (а она ведь богатой была!), никто не решился назвать себя «Лжесалтыченком». Никто.
Шли годы. Память людская хранила жуткую историю женщины-помещицы, которая, по народным поверьям, питалась женскими грудями убитых ее крепостных и дворовых девиц, а заодно и их младенцами. Москвичи и москвички приходили в Ивановский монастырь к склепу, в котором отбывала вечный срок губительница 138 душ, одергивали плотную зеленую занавеску ее окошка, открывавшегося в летнюю пору, и смотрели на нее, как на диковинного зверя. Салтычиха злилась, плевалась, тыкала в людей палкой, и это тоже являлось нарушением тюремного режима: кто-то ей палку дал, кто-то разрешал устраивать смотрины! Безобразие, да и только.
А годы все шли и шли, неторопливо. С годами Дарья Николаевна потолстела (опять нарушение режима: или кормили их там хорошо, или болезнь у нее приключилась какая-то?), но не подобрела.
Тридцать три года сидела в подземной темнице Салтычиха, пережила она Екатерину II, не дождалась от Павла I освобождения, а может быть, и не ждала его, смирилась, привыкла, человек-то ко всему привыкает, и умерла в 1801 либо в 1800 году. Похоронили ее в Донском монастыре.
На рубеже XX–XXI веков во многих высокоразвитых странах отменили смертную казнь, дав губителям человеческих душ возможность «умирать» всю свою жизнь в тюрьме. Приговор, вынесенный Д.Н. Салтыковой не без «подсказки» Екатерины II в 1768 году, говорит о том, что российская императрица на два столетия раньше опередила законодателей ХХ века, проявив при этом высочайший гуманизм по отношению к «мучительнице», загубившей самолично 138 человеческих душ и пережившей свои жертвы, как минимум, на 39 лет. Жизнь, конечно, самое дорогое для любого живого существа, ей цены нет. Ее беречь надо. В этом гуманные законодатели, последователи высокогуманой Екатерины II, пожалуй, правы.
Но если вспомнить вышеописанную историю Салтыковой Дарьи Николаевны с начала следствия по ее делу, то можно задать себе и следователям, и Екатерине II, и судьям, выносившим приговор женщине, способной любить нежно и сердечно обыкновенного инженера, один каверзный, но совсем не бестолковый вопрос: «А что, если Салтыкова никого не губила, что, если действительно ее оклеветали некие заинтересованные люди, и она, так и не сумев доказать свою невиновность, отсидела за это свое неумение 33 года?!»
Говорят, будто история не терпит сослагательного наклонения. Никаких «если бы…». Как было, так и должно было быть. Но… как же было-то?
Законы, нравы, обычаи
Считается, что создание большой регулярной армии в XVIII в. увеличило и количество «незаконнорожденных» детей. Петр I издал указы о запрете детоубийства «незаконнорожденных» (1712, 1715) и их воспитании. В крупных российских городах были открыты госпитали для зазорных («незаконнорожденных») детей. Чтобы снизить количество детоубийств, здесь ввели практику «тайного приноса» младенцев через окно. Повзрослевших «незаконнорожденных» детей отдавались в гарнизонные школы, после чего пополняли российскую армию. Вскоре, однако, «гошпитали» переполнились «незаконнорожденными», и мальчиков с 10 лет стали определять в матросы или на фабрики. Екатерина Великая открыла специальные приюты для подкидышей. И. Бецкой разработал программу воспитания и социализации «приносных детей».
Близ Новгорода, в Холмово-Успенском монастыре, учрежден был митрополитом Иовом в 1706 году первый в России приют для незаконнорожденных, или «зазорных», младенцев; на содержание этого приюта Петр Великий определил доходы с некоторых монастырских вотчин. В 1715 году Петр приказал в Москве и в других городах, подле церковных оград, устроить госпитали, в Москве каменные, а в других городах деревянные и «объявить указ, чтобы зазорных младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно через какое закрытие, дабы приносимых лиц не было видно».
Сведения о результатах деятельности таких домов петровского периода до нас не дошли; известно только, что при преемниках Петра они стали закрываться один за другим. Екатерина II вскоре после своего воцарения, 10 января 1763 года, утвердила «генеральный план Императорского Воспитательного дома в Москве», составленный знаменитым Бецким. 21 апреля 1764 г. состоялось открытие Воспитательного дома, которое сопровождалось особым торжеством, а 15 марта 1770 г. Бецкому разрешено было открыть Воспитательный дом в Петербурге, первоначально в виде отделения московского. Государственных средств на содержание Воспитательного дома не было назначено, и он должен был довольствоваться «доброхотными подаяниями» благотворителей, которым за это предоставлялись некоторые привилегии.
Кроме того, Воспитательному дому указаны были специальные источники доходов (налог на привозные карты) и разрешено было учредить сохранную и ссудную казны, доходы которых впоследствии достигли громадных цифр и дали возможность поставить дело призрения на широкую ногу. Чтобы упрочить благосостояние нового учреждения, ему предоставлены б