– Еще бы! Он думал, никто ничего не узнает, восемь лет все-таки. А тут оказалось, что запись сделал и хранил с какой-то целью его лучший друг Ребров, что это была квартира, куда девушки приводили мужчин, и камера там тоже работа Реброва. Ежу понятно, в случае чего, он бы ее предъявил и… сам понимаешь. По-моему, сильный мотив. А может, действительно предъявил или намекнул.
– Речицкий не знал про запись, – сказал Монах. – Ребров помог ему избавиться от трупа. Он сам замешан по уши. Не думаю, что он стал бы шантажировать. Они были в одной связке. Мы даже не знаем, кто установил камеру. Да-да, ищи, кому выгодно, – сказал Монах, видя, что Добродеев собирается возразить. – Скорее всего, Ребров, на девяносто девять процентов Ребров, но свидетелей-то нет! И потом, ну, записал он своего приятеля, ну и что? Быль молодцу – не укор, Речицкого таким не запугаешь. Наоборот, только рад будет засветиться. Ребров не мог ожидать, что произойдет убийство. Ему бы уничтожить запись, так как это улика против него тоже, но он решил придержать ее… на всякий случай. Что было идиотским решением.
– Ты думаешь Речицкий не знал про запись? Может, и не знал. А может, знал. Сейчас это не важно, доказать ничего невозможно. Допустим, Яник попросил у него денег, а тот отказал, и тогда Яник показал ему кино… Или нет! – Добродеев рассуждал увлеченно. – Он стал шантажировать его тайно, надеясь, что Речицкий заплатит. Ты же понимаешь, что все жертвы клали деньги в условленное место, а не передавали из рук в руки. Они даже не знали, кто их шантажирует. Это элементарно.
– Ага, все знают, криминальное кино смотрят. Речицкого не шантажировали, Лео. А если бы даже и шантажировали, то, по твоим словам, он не знал, кто, а потому ему незачем было убивать Реброва. Ему бы не пришло в голову, что замешан его друг. Не думаю, что Ребров стал бы его шантажировать. Ему достаточно было время от времени напоминать о том, что он его вытащил. Я уверен, Речицкий и сам не забывал, чем ему обязан.
– Как версия! А ты не допускаешь, что он как-то узнал, кто шантажирует? Догадался! – Добродеев с горящим взором выдвигал одну версию за другой. – Допустим, принес деньги и увидел Реброва… Или отказался платить, проанализировал то, что произошло, и догадался. И устранил!
– Ты веришь, что он мог… устранить его именно так? Давай-ка смоделируем ситуацию, Лео. Ты убил женщину, тебя шантажируют, ты принимаешь решение убить шантажиста, который, как ты обнаружил, в то же время твой близкий друг. Давай, Лео, действуй, напряги фантазию. Ты спец в криминальной хронике, всякого навидался. Давай! Мне интересно, как ты проделаешь всю операцию. В деталях, пожалуйста. Представь, что я тебя шантажирую, и ты приходишь разобраться. Ты звонишь в дверь, я спрашиваю: кто. Дальше! Ну! Поехали.
– Ну, я вхожу, говорю, давай посидим, я тут принес… А он… то есть, ты, говоришь, заходи, гостем будешь. Потом мы сидим и пьем в кухне, и я, допустим, подсыпаю тебе в коньяк…
– Вроде ничего не выявлено, – сказал Монах.
– Ну, тогда коньяк и пиво… В большом количестве.
– Он пил виски, бутылка была в ванной комнате.
– Ну или виски, не суть. Он… То есть ты, пьянеешь, и я тебя…
– Что?
Добродеев задумался.
– Тебе нужно меня раздеть, налить в ванну горячей воды, дотащить меня туда и погрузить. Или принести, исходя из того, что я ничего не соображаю, упитый до положения риз и самостоятельно передвигаться не могу. Потом взять мою бритву и… Ты готов поверить, что Речицкий способен на такое?
– По-твоему, самоубийство?
– Не все так однозначно, Лео. Не знаю. Если не самоубийство, то… месседж.
– Какой месседж?
– Не знаю. Убийца зачем-то устроил спектакль, технически трудный для исполнения. Зачем так сложно? Ну-ка?
– Месть? – предположил Добродеев.
– Возможно, месть. Им двигало сильное чувство. А что ты скажешь о характере убийцы?
– Ну, какой-то… одержимый. С отклонениями. Одержимый идеей мести!
– Именно! Сильное чувство. Ему мало убить, ему нужно шоу. Зрелище. Много крови! Враг захлебнулся собственной кровью, выставлен на обозрение… Даже иллюминация в квартире – шоу. Сцена. Софиты. Кроме того, Лео… – Монах замолчал.
– Что? – выдохнул Добродеев.
– На полу в прихожей нашли еще чью-то кровь. Причем, кровь не Речицкого. Одного этого достаточно, чтобы разбить обвинение Речицкого в убийстве Реброва. Как сказал мэтр Рыдаев, желающих потрогать Яника за шею было много. Даже разговор, который я случайно услышал, говорит о том, что у него были враги. Лично меня настораживает другое. Адвокат при всех его связях не мог заполучить копию записи и знает о том, что на ней, только со слов Речицкого. Почему?
– Почему? Да какая разница! Ну, увидел бы своими глазами… ну и что?
– Кроме того, Речицкий также не видел всей записи, а только куски. Ему не показали. Опять возникает вопрос: почему?
– Ну и как, по-твоему?
– Как по-моему? Запись очень низкого качества или повреждена, с провалами, иногда изображение очень темное…
– Ну и что? Куда ты клонишь?
– А подумать, Лео? Напряги серые клеточки. Ну? Никаких мыслей?
Добродеев уставился в пространство. Пауза затягивалась. Наконец он пожал плечами.
– Сдаешься? – ухмыльнулся Монах. – Речицкий не видел всей записи, Рыдаеву не показали… Ничего не светит?
Добродеев выглядел озадаченным.
– Я понимаю, Лео, сочинять легче, чем думать. По одной-единственной причине: на записи нет сцены убийства! Потому ее не хотят показывать адвокату и не показали подозреваемому.
– Тогда о чем речь? Если нет сцены убийства…
– Она предполагается. Антураж, мизансцена, то, как он судорожно собирал одежду, его собственные показания… Все за то, что он совершил убийство. Но главной сцены у них нет.
– Подожди, ты думаешь, это не он? Ты думаешь, убил ее кто-то другой? – Добродеев снова задумался. – А что… очень может быть, – пробормотал. – Допустим, вернулся ее парень… Потому и на записи ничего нет. А кто вырезал сцену убийства?
– Никто. Качество слабое, как я уже сказал, и она просто выпала, понимаешь? Случайность. Запись – косвенная улика, она имеет смысл только вкупе с показаниями самого Речицкого. А он верит, что убил. Верит! Что именно произошло, не помнит, был пьян. Помнит только, что была размолвка, она его оттолкнула, и он ее ударил. Насчет кого-то другого… черт его знает, Лео. Пока туман. Давай ввяжемся, а там посмотрим. Не будем множить сущности… пока.
– Что будем делать, Христофорыч?
– Покопаемся, Лео. Речицкий сказал, что она несколько лет ему снилась, что она зарыта где-то, как падаль… Я обещал найти ее. Пусть хоть похоронит по-человечески. Посмотрим, что удастся выудить.
– Похоже, сломался, – заметил Добродеев. – Сильный характер, драчун, скандалист – и сломался…
– Драки и убийство далеко не одно и то же, Лео.
Добродеев кивнул, соглашаясь, и сказал:
– Христофорыч, мы можем поговорить с кем-то из девушек Реброва, спросить, правда ли, что он давал наводку на денежных тузов… как-то так.
– Интересная идея, – заметил Монах. – Можно попробовать. Только вряд ли признаются. Кто же в таком признается? Я бы на их месте не признался. А ты? Пусть майор с ними говорит, у него полномочия.
Добродеев подумал и спросил:
– А куда он дел труп?
Монах передернул плечом: мол, мало ли, куда.
Сказал после паузы:
– Ты рассказал Мельнику о телефонном звонке Реброва?
– Нет! Он бегает от меня. Я набирал его раз десять, и облом. Но я его додавлю. С чего начнем? – деловито спросил Добродеев.
– У меня есть адрес квартиры, где произошло убийство. Оттуда и начнем. Можно завтра же с утречка, как тебе?
– Согласен. – Добродеев помахал Митричу; тот встрепенулся и стал нагружать свою тележку…
Глава 23Сны как явь…
…Женщина, осторожно и бесшумно ступая, бродила по дому, переходя из комнаты в комнату.
Была ночь, дом был чужим, наполненным неравномерным серым свечением. Она кружила по дому, снова и снова проходя через двери в комнаты, которые всякий раз казались другими, то бо́льшими, то меньшими. Она скользила медленно, стараясь не наткнуться на стены и мебель, каким-то образом чувствуя преграду и уклоняясь.
Черная фигура шагнула ей навстречу ниоткуда, и она почувствовала, как ледяные пальцы сжались у нее на запястье. Она закричала и рванулась, но звука не было. И тогда она ударила руку ножом, целясь наугад. И снова закричала от резкой боли и выпустила нож. Нож воткнулся острием в пол, и теперь слегка раскачивался, напоминая маятник. Мужчины больше не было, он исчез. Она с ужасом смотрит на свою руку, на кровь, стекающую к локтю и капающую на пол. Она зажимает рану другой рукой и кричит, запрокинув голову. Но звука по-прежнему нет. Вокруг ночь и тишина…
…Добродеев наконец дозвонился до майора Мельника и попытался заинтересовать его подслушанным телефонным разговором Реброва, когда тот обещал размазать кого-то по стенке. В ответ он рассчитывал на информационную косточку, но просчитался.
Мельник буркнул: «Спасибо» – и отключился.
Они выявили всех, с кем Ребров говорил за последние несколько дней перед не то убийством, не то самоубийством, и теперь благодаря Монаху он знал, о чем шла речь. Вернее, о том, что Ребров угрожал звонившему.
Да, был звонок в указанное время, но звонивший забыл упомянуть об этом во время их беседы.
Говорил Ребров с Ольгой Полторак. С Одри́.
Видимо, придется поговорить с ней еще раз и спросить, о чем был разговор. Заодно прояснить некоторые моменты с тайным бизнесом покойного. Спросить прямо: было? И показать фотографии девушки с записи восьмилетней давности. Может, она ее узнает.
Оля постучала в дверь кабинета, услышала энергичное «Войдите!» и толкнула ручку. Поздоровалась и улыбнулась.
Майор Мельник на улыбку не ответил и сказал сухо:
– Прошу вас, Ольга Ивановна, присаживайтесь.
Девушка села на край стула. Она больше не улыбалась, на лице ее появилось растерянное выражение.