Ответа на этот вопрос нет. Некому уже ответить…
Монах и Добродеев отметили окончание «картинного» дела у Митрича. Митрич суетился, выспрашивал подробности и время от времени уединялся на задворки заведения позвонить мамочке и доложить свежие новости.
– Что будем делать, Лео? – спросил Монах. – Урожай созрел, и жатва собрана. Даже жалко, я как-то втянулся.
– Кстати, Христофорыч! – воскликнул Добродеев. – Забыл сказать! Нашелся Димка Щука. Он провел две недели на Магистерском озере, на пленэре, так сказать. Но вдохновения не было, и он все время пролежал на песке, загорал. Даже искупался два раза, хотя вода уже холодная. Очень удивился, узнав про убийства, оказывается он понятия не имел о том, что творится в городе, так как газет не читает, в Интернете не сидит и сплетен не слушает. Яника Реброва он прекрасно знал, но не уважал, потому что тот зажал его гонорар и они подрались, одним словом, пустяковый был человек; Артур Ондрик, у которого галерея, очень хитро… э-э-э… мудрый, так и вился, с улыбочками и ужимочками. И вторая жена бросила. Он по его просьбе написал «Голубую женщину», хотя, говорит, с души воротило. Дерьмо! Плюнул в вечность. А пейзаж отдал буквально за копейки. А убитую женщину он вообще не знал. А еще сказал, что не похож Ондрик на убийцу, видать, крепко прижало чувака.
– Психолог, – заметил Монах. – В двух словах обрисовал суть.
– Художники, они такие. Проникают в нутро. Я пригласил его к Митричу, не против? Ты давно хотел с ним познакомиться. Димка очень обрадовался. – Добродеев посмотрел на часы. – Сейчас подгребет. Вот он! – Добродеев вскочил и помахал рукой.
Через зал размашистой походкой спешил высокий мужчина в коротких джинсах, растянутой футболке и вьетнамках. Похоже, после кемпинга на Магистерском озере он так и не успел заскочить домой и переодеться.
– Привет, Леша! – Он обменялся рукопожатием с Добродеевым. – Я вас знаю! – заявил, уставившись на Монаха. – Леша рассказывал. Вы монах Христофор. – Он протянул Монаху руку: – Дмитрий Щука, свободный художник. – После чего упал на стул, утер лицо подолом футболки и сказал: – Ну и жарища! А вода холодная, купался всего два раза, да и то судорога схватила, чуть не сплел лапти.
Было художнику примерно тридцать с небольшим гаком, был он поразительно красив, смугл, нечесан и небрит. Кроме того, у него был сочный синяк под левым глазом. Голос у него был хриплый и очень громкий, удивительно неприятного тембра. И говорил он без передышки обо всем, что приходило в голову. Он рассказал, что провел две недели на озере, взял холсты и кисти, но ни фига не работалось, спал в мешке под звездами, разобрался с компанией по соседству, которая пила и голосила всю ночь…
Тут он потрогал синяк под глазом.
Потом ходил за грибами в соседний лесок, набрал до фига белых, но местный дедок-грибник сказал, что ядовитые, и пришлось высыпать, а потом пожалел и вернулся, а их уже нету, видать, спер тот дедок. Ночью приходила лиса и сожрала все мясо, а потом тявкала и не давала спать.
– Ты, Дима, кушай, – заботливо приглашал Добродеев. – Это фирмовые Митрича, пивко вот тоже. Давай!
– Ага, а то я без горючего малость привял, думал, обойдусь, пора завязывать, не взял, а те паразиты гуляли всю ночь, ну, я и пошел!
Дима жадно ел и жадно пил. Монах и Добродеев переглядывались.
Митрич неодобрительно наблюдал издалека. Диму он прекрасно помнил, так как полтора года назад тот подрался с другим гостем, и пришлось вызывать наряд полиции.
Наскоро перекусив и утеревшись рукавом, Дима рассказал, что вернулся домой, а дверь открыта, забыл запереть, хорошо, что не обнесли хату. И вспомнил, как однажды их грабанули, в смысле, городскую квартиру, когда он еще жил с Ленкой, а она дура вызвала полицию и сказала им, что это он, Дима, спер плазму на бухло. После чего рассказал, что сейчас встречается с одной врачихой, и она хочет за него замуж, а он не собирается, ну на фиг, нахлебался семейной жизни!
И так далее, и тому подобное…
…Вечером Монаху позвонила Анжелика и закричала:
– Олежка, Кира в разводе уже полгода! Мы столкнулись в городе, посидели в «Шарлотке», она расспрашивала про тебя, как ты да с кем. Я сказала, что ты один, никого не встретил… ну, и все такое.
«Все такое!» Видимо, это значило, что ему прилично перемыли кости.
– Ты давай, не зевай, Олежка! Она хорошая… Может, она из-за тебя развелась, а что? Ты уехал, она как в омут бросилась замуж, а тебя не забыла.
– Спасибо, Анжелика, – поблагодарил Монах. – Приму к сведению. Кланяйся Жорику.
Потом позвонил Добродеев и, хихикая, спросил:
– Ну, и что ты думаешь про Димку, монах Христофор? Каков колорит, а? Это не я, честное слово, это он сам придумал. Я же говорил, он даже не заметит, что ты спер пейзаж. Между прочим он не имел ни малейшего понятия, что Артур торгует его картинами. Представляешь, если бы он увидел на вернисаже свою «Голубую женщину»? Артуру повезло!
– Да уж, везунчик, – заметил Монах.
– Димка – добрая душа, если попросишь, он тебе надарит своих картин… до фига! Как он тебе?
– Понравился, – сказал, подумав, Монах. – В единственном экземпляре, штучная работа. И картины ничего, приятные глазу.
– А я тебе о чем! – обрадовался Добродеев. – Уникум!
Элегия
На распутье в диком древнем поле
черный ворон на кресте сидит…
…Монах сидел в парке на своей любимой скамейке и смотрел на далекую Троицу.
Осень уже ощущалась в прозрачном воздухе, в резких светотенях, в запахе увядшей зелени и грибов. Он переводил взгляд на сверкающую реку и опустевшие пляжи. Река была густо-синяя, пляжи – ярко-желтые. В их пустоте тоже чувствовалась осень. Рядом с ним на скамейке лежал мобильный телефон.
У парапета, где когда-то зимой стояла женщина в шубке, никого не было. По аллее, ведущей к пушкам, никто не шел. Парк был пуст, меланхоличен, пронизан лучами неяркого уже солнца. Солнечные пятна лежали на зеленой притомленной слегка траве, и воробьи прыгали в ветках не так энергично и жизнерадостно, как летом.
Время от времени Монах брал в руки мобильный телефон, задумчиво рассматривал его и клал на место. Переводил взгляд на парапет, у которого никто не стоял, и на пустую аллею. Чесал бороду и задавал себе философский вопрос: «Почему?»
Она же тебе нравится, правда? И картинка красивая: она у парапета, синий шелковый шарфик вьется, а вокруг снег… Помнишь, как ты смотрел на нее? Помнишь предвкушение добрых перемен? Любопытство? А потом радость узнавания, когда они разговаривали долгими зимними вечерами…
Он представил, как они пьют кофе у него на балконе… Или нет, она не пьет кофе, она пьет цветочный чай. Они любуются вечерним городом, беседуют о… О чем? О книгах? О кинофильмах? О музыке? Ходят в театр, в концертные залы и в художественные галереи, а потом обсуждают… Он поежился: из жизни голубей! И бороду придется сбрить, Анжелика давно требует, да и Добродеев время от времени высказывается негативно… «Синяя борода», – говорит Анжелика. Далась им всем его борода!
Он вспомнил трех своих жен… ведь любил же! А потом что-то происходило… где-то: в космосе, на Солнце, в недрах, и он бросался стаскивать с антресолей громадный рюкзак. Должно быть, ему интересно бежать куда глаза глядят, в неизвестное, и дышать воздухом свободы, а в супружестве сильно не побегаешь и все известно до оскомины. Должно быть…
Монах вздохнул и посмотрел на трость с головой собаки, прислоненную к скамейке.
Какой рюкзак? Какие пампасы? Все в прошлом. Так, может, самое время пересмотреть ценности и сделать шаг в нужном направлении? Как советует умная Анжелика…
Надо все взвесить, подумал он. На одну чашку весов положить одно, на другую – другое. И, замирая, смотреть, как они ходят вверх-вниз. Пусть решает жребий. Миром правят знаки и жребии. Или символы. Конфуций вроде. Если на аллее в следующие пять минут… Нет, в три!
«В следующие три минуты появится кто угодно, хоть бродячая собака, звоню», – решил Монах. И замер в ожидании, уставившись на аллею…