– Потому что, если так, ваш топорик должен был быть невероятной длины, иначе ваши лесничие не смогли бы нагнуться, не поранив себе серьезно бедро или…
– Пах, – великодушно пришла на помощь Эдма. – Да, это возможно… Во всяком случае, выходя в свет, я не таскаю с собой топорик… правда, бывают случаи, когда это отнюдь не помешало бы…
– Но ведь вы занимались не этим видом спорта, если мне не изменяет память? – сострил Жюльен. – Топор ведь обычно мечут у выхода из вигвама, разве нет?
– Ах, смею вас уверить, я видела великолепные бои на топорах! – с живостью воскликнула Эдма, глаза которой засверкали одновременно радостно и саркастически под влиянием воинственных воспоминаний. – Припоминаю, как в один прекрасный день у этой старой дуры де Тун, к примеру… Да, кстати, вам известно, кто такая мадам де Тун?.. У нью-йоркских Тунов самая лучшая в мире коллекция Полякова и де Кирико…
– Да, да, великолепно известно, – процедил Жюльен сквозь зубы. – Так что же?
– А то, что эту старуху Тун бросил красавец-швед Ярвен Юк… красавец-швед, которого делили между собой она и малютка Дарфей… Кстати, о Ярвене: вы, должно быть, видели его в Нью-Йорке? Он там вел аукционы у Сотби… Огромный блондин, похожий на викинга… немного похожий на нашего красавца-храбреца, – пояснила Эдма, без колебаний повторяя шуточку Симона Бежара по адресу издателя журнала «Форум». – Так вот, как-то в сентябре нашего беднягу не пригласили на обед, где случай свел за столом обеих женщин: мадам де Тун и эту Дарфей, которая уже ощутимо выглядела на мой возраст… – проговорила Эдма с довольным видом, ибо слово «ощутимо» на ее языке и на языке ее друзей выгодно подменяло выражение «без малого». (Однако вскоре после того, как это словечко было запущено в оборот, Эдма задумалась, а подходит ли слово «ощутимо» для обозначения столь ощутимой для всех вещи, как возраст, и уговорила себя, что для нее он ощутим в весьма малой степени.) – Так вот, Дарфей сидела за этим столом, а де Тун говорила, говорила, говорила без конца, и это становилось невыносимо… Она отличается тем, что выливает потоки слов по любому поводу… Как бы вам это объяснить, дорогой Жюльен? В общем, если бы она заговорила при вас о лошадях или азартных играх, вы бы почувствовали отвращение к лошадям и игорным домам и тотчас бросили бы играть! И стали бы завидным женихом…
– Однако… – проговорил Жюльен, не зная, смеяться ему или нервничать по поводу намека на «женитьбу» сейчас, когда он сам об этом подумывал, и нынешнее его сердечное безумие на какой-то миг испугало его. – Однако до чего же странная идея!..
– Отчего же? – возразила Эдма. – Вид у вас какой-то пришибленный… Так что все дело в женитьбе, как я полагаю. Вы ведь еще никогда через это не проходили.
– Неужели мои мысли так легко прочитать? – проговорил растерянный Жюльен, но при этом не смог не рассмеяться.
– Для такой женщины, как я, легко. Очень легко. Для других – нет, смею вас уверить… Они все задают себе один вопрос, что вы делаете на самом деле, но ни один из них не задает себе вопроса противоположного характера: кто вы есть на самом деле?
– Радостно это слышать, – заметил Жюльен. – Честно говоря, я не вижу, с какой стати мои дела и поступки могут интересовать кого бы то ни было…
С этими словами он принял смиренный вид, отчего Эдма Боте-Лебреш радостно расхохоталась.
– Итак, мне кажется, мы говорили о том, легко ли прочитать мои мысли, – вернулся Жюльен к волнующей его теме.
– Уж не думаете ли вы, что у меня склероз? – осведомилась Эдма Боте-Лебреш.
Фразу эту Эдма произнесла нарочито беспечным тоном и слишком громко, отчего вдруг слегка поперхнулась, а затем, отвернувшись от Жюльена, закатилась кашлем.
– Ну, Жюльен, будете отвечать? Что вы скажете по поводу нашего сегодняшнего диалога? Он вам неприятен?
– Мне кажется странным начало нашей беседы, но вовсе не ваша манера прерывать его на полуслове, – улыбаясь, проговорил Жюльен. – В жизни вы, наверное, точно так же неожиданно прерывали ход событий. Кстати, я так и не услышал окончания истории с вашей мадам де Танк…
– Де Тун, – машинально поправила Жюльена Эдма. – Да, вы правы. Ну так вот… – Она вновь обрела беспечно-независимый тон, который на какое-то мгновение утеряла. – Значит, так: мадам де Тун встретилась с этой молодой женщиной на обеде, где оказались они обе по воле случая, причем их там, опять-таки по воле случая, никто не представил друг другу, так что, соответственно, ни одна из них не знала, что другая и есть та самая «другая», которая валялась в постели нашего красавца Ярвена. Короче говоря, обе они принялись болтать о мужчинах, о любви, о мужской подлости и т. д., и вот в кои-то веки эта самая Тун, эта невыносимая сорока-трещотка, дала возможность вставить словечко кому-то другому. Они с легкостью нашли общий язык, обсуждая неверного любовника и не будучи в состоянии даже представить себе, что речь идет об одном и том же человеке; они согласно кивали головами и тут же решили порвать с ним. Что и было осуществлено на следующее утро. По прошествии длительного времени они узнали, кто есть кто, и хохотали по этому поводу до упаду, причем хохотали радостно. Вот как бедняга Жерар остался совсем один… Он называл себя Жераром, а не Ярвеном или Юком, – рассеянно бросила она в заключение своего рассказа.
– Он умер? – спросил Жюльен с опечаленным видом.
– Да ничего подобного… Но почему вам вдруг захотелось, чтобы он был мертв?.. Он очень мил…
– Может быть, он больше не зовется Жерар? – настаивал Жюльен.
– Нет-нет, само собой разумеется! А с чего вы это взяли?..
– Да так… – проговорил Жюльен, который, видя, что его понимают неправильно, оставил эту тему. – Не хотите ли горячего кофе, ваш кофейник, должно быть, остыл?.. И, может быть, мы тогда пройдем в бар? Тут свежо.
– Мне просто хотелось бы, чтобы вы мне показали вашего Марке, – заявила Эдма, выпрямляясь в кресле, прежде чем грациозно – да-да, грациозно, она это чувствовала – подняться и принять руку Жюльена.
– Боюсь, что на самом деле он вас недостоин, – не переставая улыбаться, произнес Жюльен.
Внезапно его прекрасное настроение куда-то улетучилось: он вновь вступил на зыбкую почву, и это тревожило, смущало его. Он полюбил женщину, которая, знай она о тревогах своего возлюбленного, не могла бы, не должна была бы его любить, не должна была испытывать нежность к мошеннику, злоупотребляющему ее доверием. Эта тревога, разбуженная в нем Эдмой, вообще-то жила в нем с самого момента отплытия, не слишком ему мешая, – до самого последнего времени таилась где-то в его подсознании, но теперь обострилась, придавая дисгармонию его отношениям с Клариссой, нарушая хрупкое равновесие между Жюльеном бесшабашным и Жюльеном влюбленным.
– У меня нет абсолютной уверенности, что этот Марке подлинный, – уточнил он, склоняясь перед Эдмой. – Боюсь, как бы он не обезобразил ваш большой салон, отличающийся особым великолепием, если верить публикации «Джиогрэфикал ревью»…
– Так у вас есть этот номер?.. До чего же забавно! – прощебетала Эдма и приняла из рук Жюльена журнал, несколько экземпляров которого она сама разложила на борту. В этом номере можно было увидеть вертикальные снимки роскошных апартаментов Боте-Лебрешей в разных ракурсах. – Однако вы ошибаетесь, – добавила она. – В моем салоне как раз недостает работы Марке, с подписью или без.
– О! Но подпись-то на ней есть, – уточнил Жюльен. – Тем не менее я не могу поклясться в том, что она аутентична.
Он ставит ее перед недвусмысленной необходимостью выбора, отметила она: либо она станет соучастницей, либо она его выдаст. Она без колебаний избрала первый вариант, но парадоксальным образом Эдма ни на миг не почувствовала, что нарушает привычные для нее нормы буржуазной морали: Жюльен ей слишком импонировал, чтобы сложный механизм, функционировавший у нее вместо морали, пришел в действие.
– Во всяком случае, – заявила она, – как только удастся убедить моего дорогого Армана, а я поклялась сама себе… ну ладно, неважно… В общем, – продолжала она, направившись в коридор, ведущий к каюте Жюльена, и чуть-чуть порозовев от возбуждения, – в общем, если удастся, то картина станет во всех отношениях подлинником… Я нахожу, что вы чересчур пессимистичны.
И Жюльен, на глазах которого эта картина была закончена и подписана одним из его друзей, столь же одаренным, сколь и непорядочным, нашел последнюю реплику восхитительной. Нет, он решительно не собирается продавать этого Марке Эдме. И вообще все это предприятие задумано не ради мошенничества как такового, а как средство от безденежья. Мысль об этом заставила его остановиться, и обернувшаяся Эдма, по-видимому, это поняла, ибо она тоже остановилась, помедлила секунду, а потом пожала плечами и проговорила умильным голосом:
– Так или иначе, пойдем его посмотрим.
Эрик вернулся из медпункта в великолепном настроении. В великолепном настроении, с точки зрения Клариссы, совершенно неуместном после прошлой ночи, в прекрасном настроении, делающим его смешным и достойным презрения в ее глазах, пусть даже незаслуженно. Хорошее настроение Эрика было совершенно искренним: по его мнению, возможность адюльтера после вечернего скандала равнялась нулю; его никак не могли обмануть в десяти метрах от того места, где он спал. Само предположение подобного рода было до того непристойным, до того оскорбительным для его гордости, что он отвергал его с ходу как абсолютно несостоятельное. Более того, сам факт, что поцелуй был буквально вырван у Клариссы на виду у целой толпы, свидетельствовал о том, что он не был добровольным. Бедняжка Кларисса, подумал Эрик, вначале отшвырнувший Жюльена, а потом позвавший на помощь (так Эрику помнился ход событий), бедняжка Кларисса решительно более ни на что не способна. А ведь было время, когда Кларисса обладала способностью выйти из любого положения, дать отпор любому мужчине, при этом без всякого шума и скандала. Тогда Кларисса была изобретательной и надменной, настоящей дамой из общества, женщиной-вамп, в течение длительного времени смотревшей на Эрика сверху вниз, доводившей его до отчаяния и одновременно приводившей в восхищение. И то, что ее добродетельное поведение накануне является плодом скорее мазохистской покорности, чем сентиментальной верности, задевало Эрика. И