На сей раз взгляд Армана был острым, он прокашлялся, и вопрос вылетел из его уст сам по себе, вопреки его воле:
– Вы об этом сожалеете?
– Я? – переспросила Эдма, заливаясь смехом. – Я? Конечно, нет. Арман, мой Арми, мой Лебреш, да как я могу сожалеть о той чудесной жизни, которую вы для меня создали? Нужно быть сумасшедшей или истеричкой, чтобы не ценить ее… Нет, это было прекрасно, поистине прекрасно, уверяю вас. Да и чего мне может не хватать, когда вы рядом?
– Я не всегда рядом, – проговорил Арман и снова прокашлялся, опустив глаза.
– Совершенно справедливо! Этот образ жизни является гениальным! – воскликнула Эдма без единой капли лицемерия. – Именно принудительное сожительство делает семьи столь хрупкими. Если же видеться редко или не слишком часто, то можно годами оставаться женатыми: и вот тому пример…
– А вы не чувствуете себя иногда одинокой? – спросил Арман с беспокойством, отчего Эдму мгновенно охватила тревога.
«Арман, должно быть, болен, серьезно болен, коль скоро он интересуется чем-то иным, кроме самого себя», – задумалась Эдма, впрочем, без всякой враждебности. И она склонилась к нему:
– Вы хорошо себя чувствуете, Арман? Вы не перегрелись на солнце? А может, слишком много выпили этого замечательного портвейна? Надо будет спросить Чарли, откуда он получает этот портвейн. Он не просто хорош, от него хмелеешь с фантастической скоростью… Но о чем мне вас еще спросить, мой дорогой супруг? Больше мне ничего в голову не приходит.
– Мне тоже, – заявил Арман Боте-Лебреш, поднимая свой штандарт на высоту глаз и с облегчением признаваясь себе в том, что он дешево отделался.
Ганс-Гельмут Кройце, стоя посреди каюты, уже одетый в церемониальный фрак вместо обычного смокинга, разглядывал себя в зеркале с удовлетворением, на которое, однако, накладывалось легкое сомнение. Он никак не мог понять, почему Дориаччи не рухнула к нему в объятия, но и не допускал мысли, что какой-либо круиз может оказаться более приятным, чем этот. Ибо, в конце концов, если оставить в стороне отвратительное отношение капитана к несчастной Фушии, этот рейс оказался чудесным. Но никогда, действительно никогда он не будет выступать в тех же концертах, что и Дориаччи… Он уже с горечью пожаловался на нее своим ученикам, он уже по-мужски признался им в своем берлинском адюльтере, и они точно так же, как и он, были шокированы поведением Дориаччи. Они даже почтительно высказали кое-какие соображения, по крайней мере то, что они высказали, Ганс-Гельмут Кройце обозначал именно словом «соображение», ибо они обратились к нему, полагая, что ему следовало бы уведомить директоров концертных залов Европы и Америки об одиозном характере ее личности. Безусловно, он сумел бы добиться того, чтобы тучи затянули безоблачное доселе небо карьеры Дориаччи, но он опасался, что, если по воле случая Дориаччи раскроет, откуда ветер дует, она без колебаний поведает музыкальному миру об этой ночи разврата, и мотивы его действий станут ясны всем. Сегодня вечером ему предстоит играть Форе, а ей петь Брамса и Беллини, но бог его знает, что она подберет вместо этого. Да, тайно признавался он сам себе, он бы охотно вновь залез в постель Дориаччи. Конечно, опыт Ганса-Гельмута Кройце был очень непродолжителен, и самой терпеливой его любовницей была его жена. Но в темных глубинах памяти ему возникало ослепительно-белое плечо в ночной темноте, раздавался красно-белый смех, блестели натуральной белизной крепкие молодые зубы, вспоминались густые черные волосы, черные ягоды глаз, но самое главное – хриплый голос, произносивший по-итальянски скабрезные и непереводимые, а, следовательно, непонятные вещи. Он испытывал стыд, вспоминая об этом, но кто-то, то ли злой гений, то ли провокатор, время от времени нашептывал ему, что через все эти серые дни и ночи, все эти годы труда, концертов, триумфов, через все эти серые годы эта единственная ночь в Берлине, тридцать лет назад – и он едва способен был признаться в этом сам себе, – была самым ярким пятном, несмотря на то, что все происходило в темноте гостиничного номера.
– Никогда не позволяйте себе увлечься сенсациями и развратом, – назидательно вещал он двоим своим старинным ученикам, сидящим у него в салоне, которые, в своих шортах, носках и сандалиях, казалось, свалились с другой планеты, где подобного рода искушения запрещены, где рекомендации доброго маэстро просто не нужны. «Что ж, – подумал Кройце, – всегда останутся чистые сердца, способные играть настоящую музыку».
Дориаччи, стоя среди вещей, валявшихся на полу в ужасающем беспорядке, следила за тем, как два усталых стюарда закрывают ее чемоданы. И тот, и другой приходили сюда уже несколько раз и сейчас, не удивляясь ничему на свете, паковали мужские носки, мужское нижнее белье, два пристежных воротничка, один галстук-бабочку. Оба они в душе поздравляли себя с тем, что им удается проявлять свою всем известную сдержанность всякий раз, когда Дориаччи вырывала у них из рук разного рода мужские принадлежности, складывала их на угол кровати и говорила с совершенно естественным раздражением и безо всякого стеснения: «Оставьте это здесь, сами видите, что это не мое!» Похоже, она подозревала их в намерении присвоить не самый броский гардероб ее молодого любовника. Потом она пригласила Андреа и вернула ему его вещи, причем не могла не обратить внимание на полное безразличие молодого человека по поводу этой реституции. Он был бледен, во время круиза он совсем загорел. Было совершенно очевидно, что он несчастен. Дориаччи охватила бесконечная нежность и жалость. Но не любовь, а это, увы, было единственным, чего он желал.
– Мой дорогой, – говорила она ему, наступая на платья, мелочи, партитуры, и наконец провела его в боковую комнатку, где тоже царил беспорядок, но зато можно было затворить дверь, не опасаясь ушей стюардов. – Мой дорогой, незачем так страдать, вот послушай… Ты красив, очень красив, ты умен, ты чувствителен, а это, это все пройдет, ты очень хороший, и, вот увидишь, у тебя будет блистательная карьера, это я тебе говорю. Со всей искренностью, сердце мое, – добавила она, быть может, с излишней живостью, поскольку он оставался неподвижен, с опущенными руками и почти на нее не смотрел; лицо было замкнутым и невыразительным, как будто ему было до предела скучно. – Мой дорогой, – тем не менее продолжала она, – я тебя заверяю, что если по истечении десяти лет я еще способна буду кого-нибудь любить, то это будешь ты. Я буду отовсюду посылать тебе открытки, и когда я буду приезжать в Париж, мы будем завтракать вместе и обманывать твою любовницу в гостиничном номере в середине дня. А это всегда сладко делать в Париже, причем никто никогда об этом не узнает… Ты мне не веришь? – спросила она слегка раздраженным голосом, едва раздраженным, и тут он боязливо вздрогнул.
– Да, да, я вам верю, – с пылом заявил он, даже с излишним пылом. Затем он пробормотал ненужные извинения, а она поцеловала его в губы и прижала к себе порывистым жестом, преисполненным нежности, прежде чем подтолкнуть к двери и выставить прочь, причем он даже не пытался сделать вид, будто протестует.
«Надеюсь, я не была слишком жесткой», – размышляла она, испытывая слабые угрызения совести. И когда Чарли пришел выяснить, не покинул ли Андреа судно с первым же катером, забиравшим пассажиров в порт, она не в состоянии была сказать ничего определенного. Тем не менее, она была почти уверена в этом. Андреа не мог бы перенести этот последний вечер и, скорее всего, бежал на твердую землю устраивать свою карьеру. И она предпочла бы, чтобы он поступил именно так, ибо петь перед ним было если не мучительно, но достаточно трудно. Ибо все слова любви на итальянском языке (которых, слава богу, он, возможно, не понимал), те слова, которые она обращает по ходу партитуры к воображаемым любовникам, ему могли показаться подарком, который она ему не сделала, более того, он мог бы впасть в отчаяние, услышав их. Она наугад открыла свой ежедневник и присвистнула сквозь зубы самым вульгарным образом, совершенно неожиданным для Дивы из Див. Через три дня ей надлежало быть в Нью-Йорке, через десять – в Лос-Анджелесе, через пятнадцать – в Риме и через двадцать пять – в Австралии, в этом самом Сиднее, где, как она была уверена, ей не придется встретиться с очаровательным Жюльеном Пейра. Ах, Нью-Йорк! Кто, однако, поджидает ее в Нью-Йорке? Ах да, крошка Рой… который, должно быть, кипит от нетерпения и заранее нагромождает горы лжи, которые позволили бы ему сбежать к Дику, своему покровителю, тому самому, который так богат, так стар и так несносен. Вдруг ей привиделось далекое лицо юного Роя, чаще всего хитрое и холодное, зато совершенно преображающееся в смехе, и она тотчас же принялась смеяться, заранее будучи уверена в том, что все именно так и будет.
Симон Бежар безо всякого желания разглядывал ее круп – если, конечно, можно назвать крупом часть столь гибкого тела, – круп Ольги, перегнувшийся над его, Симона, чемоданом, который она принялась упаковывать раньше своего в приступе заботливости, который, с его точки зрения, несколько запоздал. Он разглядывал ее поджатые губки, не скрывающие зубов, уже кое-где пломбированных, слушал, как она изрекает помпезные общие места, или плоские шутки, или чувственные непристойности. И он задавал себе вопрос, каким же дураком должен быть мужчина, чтобы так стушеваться перед нею, чтобы на протяжении нескольких недель верить, будто он любит «это» – эти претензии, этот эгоизм, это упрямство, эту амбициозную глупость, которая так и перла у нее из всех дыр. Теперь он едва брал на себя труд отвечать ей дружелюбно или просто коротко. Ах, как он хотел девушек в цвету! Ах, как он мечтал быть отцом, любовником, братом, наставником этой юной интеллектуальной гусыни, полуфригидной и абсолютно неестественной! Что ж, зато можно будет сделать доброе дело. Как только он вернется, он повидает Марго, женщину своего возраста, тоже обладающую крупом, большими грудями и громким смехом, Марго, которая считает его гениальным и которая гораздо интеллигентней, чем все эти бабы, именуемые рафинированными. Ему просто представился шанс увидеть Ольгу вне круга кинематографистов, столь замкнутого и столь низкого по своему уровню, где теперь так мало блестящих личнос