омантической приверженности группе. Группа защищает самое уязвимое звено, бронежилет Шуба обязан был выделить мужу.
3. Ее будут звать Вера, а должны звать Воля. Страница из брошюры самоучителя цыганского языка, выкопанной откуда-то в школьные годы, ближе к концу краткие основы цыганской культуры. «Женские имена. Яна, Воля…» Вера — наш эвфемизм для воли.
Вера преследовала человека. Никого она не преследовала, она шла — и ей навстречу попадался Абрамсон.
У него было выразительное лицо, всё было написано у него на лице. Когда он был недоволен — прямо туча набегала; Вера такое видела один раз в жизни. Чтобы так, дословно отражало метафору. Уже по лицу было ясно, что он сейчас скажет: а говорил Абрамсон резко, не стесняя себя ничем. Значит: сначала лицо, потом — слова, усиляющие и завершающие отстрел — бабах! — на движущуюся мишень: бум.
Вера тоже не стеснялась. Она даже специально ругалась с Абрамсоном — чтобы увидеть это, услышать. Еще раз: лицо — Абрамсон был нездешний; отчетливо иных кровей; он был почти негр. Много времени проводящий на воздухе, такой черный, что сначала она почти испугалась. Преодолеть страх — это щекотало. Загорелая, как медный таз, лысина, резкие морщины из-под бородищи. У Абрамсона было огромное пузо.
Абрамсон старше на тридцать лет. Ну, почти: Вере 30, ему 57. Если б ей 27, ему 54 — две Веры! — Но тогда она его не знала. Время неумолимо сближало их; если бы они прожили 100 лет, она бы его догнала.
Абрамсон где-то написал про себя: «почти старик» — Да; почти? …Абрамсон к себе был нежен. Вера шагнула к нему и поцеловала. Абрамсон испугался; потом сразу обрадовался. Принял как факт. Вера сказала: «Я тебя люблю» — чтобы посмотреть, как Абрамсон почти сразу спокойно воспримет. Это можно сделать один раз.
Больше у Веры не было для Абрамсона ничего. Она все равно повторяла «я тебя люблю» — чтобы почувствовать, как в ней всё взметается; трепыхание одинокого крыла. Абрамсону, с высоты лет и черного глаза, всё было видно насквозь. Был недоволен. Веру это уже не могло остановить. Амплитуда падений и взлетов — вдруг он улыбнется; все-таки самую малость ему еще льстило — расшатала ее жизнь. Это надо было прекращать. И оно прекратилось.
Она поняла это, когда ожидала его возле одного подъезда четыре часа —еще раз. Еще раз. И там не было Абрамсона. То, что она в свою очередь воспринимала без удивления, потому что так бывает; а что? — стоило ей пойти в какую-то сторону, и там был он, — кончилось.
Быстро рассказывается, но не быстро делается. А это даже не история — даже предыстория не началась. Сейчас начнется. Прошло два года. Абрамсону исполнилось 60, Вера перевалила за тридцатник. Вокруг была пустыня. Наркотика больше не продают.
Вера огляделась и устроилась на работу. Два года ей некогда было работать, впопыхах хваталась за разовые заказы. Делала какие-то сайты. Рисовала. Платили не всегда; да ей много не надо, закинуть на кишку. У нее не было подтвержденной специальности; и она пошла в первое, куда ткнула пальцем в бесплатной газете с объявлениями, аутсорсинговое агентство, и вот Вера — уборщица на строящемся заводе. С Абрамсоном они часто выпивали, в каких-нибудь кафе, он был старомоден, и она носила такое, стараясь угодить Абрамсоновым вкусам: сапоги на каблуках, семеня на цыпочках, юбки с разрезом. Это трудно сразу прекратить — труднее, чем Абрамсона; и она выпивала с уборщицами — в подъезде новостроек, после развозки. Каблуки зашвырнула, они там пылились. У уборщиц тяжелый, но творческий труд, уж повеселей, чем в офисе сидеть; и она с ухмылкой взглядывала на сотрудников, шарящих в «ЖЖ» на рабочем месте — они воспринимали ее чем-то вроде механического пылесоса, не подозревая, как Вера преуспела в наблюдении. Увлекательные отношения с сослуживцами и начальством. Про Абрамсона не думала два месяца.
Пока однажды, после второго рабочего дня приехав к подруге, отмечала завтрашний выходной. Телефон оставался в пальто: а была зима. Февраль 2008. Новый год Абрамсон провел в Москве; ей доложили общие знакомые, которых она предпочла бы не иметь. Уходя от подруги, Вера выудила из кармана телефон.
Шесть непринятых вызовов.
Вера мгновенно нажала. Абонент недоступен. На следующий день она ехала в Тотьму.
Тотьма — маленький город, 200 километров от Вологды. Абрамсон жил там год, продав московскую квартиру. В поезде Вера пила пиво с соседями по плацкарте, переселившись со своей боковой. В Вологде, городским автобусом до конечной. Дальше по трассе.
Попутным грузом, высадили из подвозящей машины на повороте. И пошла пешком.
Вот шары метеостанции — здесь они гуляли с Абрамсоном летом, Абрамсон разговаривал по телефону с московскими друзьями, там была молодая подруга. Абрамсон куртуазно выразился: «Целую твой самый легкий вьющийся локон». Она и сообщила Вере потом, в ноябре, про планирующийся визит. Абрамсон был пунктуален, если решил, то сделает; Вера залила эту весть вином до того, что блевала. Она не думала, что их когда-либо еще увидит. Метеостанция осталась за спиной, Вера шла дальше.
Вот и универмаг, единственный современный торговый центр в городе — на самом краю. Дальше прямо короткий ряд двухэтажных домов, в последнем квартира Абрамсона на первом этаже: свежекупленная, с евроремонтом; здесь, во дворе, Вера ожидала его в ноябре — час, два, из соседнего подъезда показался котик. Он подошел и стал лезть по Вериной ноге, мяуча. Вера стояла с котиком на плече; потом она его сняла. Ей было некуда взять котика, она жила на птичьих правах у старушки. Котик, наверное, издох. Холодно было. Показался Абрамсон. Вера сказала ему два слова и уехала обратно — 200 км на попутках; дальше поездом. Вера вошла в подъезд — без кодового замка, и нажала кнопку.
Дверь открыл Абрамсон.
— Ты звонил, — сказала Вера.
Вера вошла, оглядываясь в квартире.
Всюду была грязь. Ей это много о чем сказало. Тканые половики-дорожки, украшавшие квартиру вопреки евроремонту и вместе с многочисленными развешенными предметами народного рукоделья, свалены грудой в углу. Нет портрета покойной жены — он стоял всегда на самом видном месте. Жена Абрамсона умерла год назад. Еще при жизни Вера сумела восстановить против себя всю семью Абрамсона.
— Пошли поедим, — Абрамсон, улыбаясь из бороды, успевший оклематься от Вериного появления.
Легко сказать. В холодильнике не было ничего. Ну, почти; Вера могла соорудить стол на пустом месте. Она жарила яичницу с остатками засохшего сыра, и единственный помидор. Хлеб тоже засох. Абрамсон тем временем выставил бутылку.
— Нет, — сказала Вера. — Я работаю. Сегодня поеду обратно.
Абрамсон не послушался. Хлопнул сразу стакан.
— Ты пьешь, — осуждающе заметила Вера.
Он почти не ел. Вера уничтожила свою половину яичницы. Они закурили. Вот как Вера поняла, что любит Абрамсона: рядом с ним ей было спокойно. Его лицо, выражающее что угодно кроме покоя, давало ей опору. А без него, соответственно, не было. Но сейчас мало времени, а нужно много сделать. Вера напряжена, как охотничья собака в стойке.
— Останься, — попросил Абрамсон. — Завтра поедешь.
— Хорошо, — сказала Вера. — Я только позвоню на работу.
Чуть-чуть она расслабилась. Вышла в соседнюю комнату и позвонила. Начальница — промежуточная, буфер между уборщицами и настоящим начальством — вошла в положение. Собственно, Вере было всё равно. Она могла бы не вернуться на эту работу.
Она вернулась к Абрамсону.
— Я позвоню твоей дочери, — сев, сказала она.
— Зачем?
Черная птица уселась на лысину Абрамсона. Осенила черным пером.
Дочь Абрамсона — зрелая девица на год или два моложе Веры — после смерти матери сошла с ума. Она стала рассылать всем знакомым Абрамсона длинные литературные письма, о том, что пьяный Абрамсон в пубертатном возрасте лазил к ней в трусы. Абрамсон не говорил ни да ни нет. С дочерью он прервал отношения. Вере было не всё равно — все равно на дочь; не все равно за Абрамсона. Она долго решала, и решила наконец, что будь ее отец, которого бы она сильно любила. Папа, ты облажался. Даже обосрался. Но я прикрою. Но она не была дочерью Абрамсона. Дочь ненавидела ее за то, что никакие общественные понятия не запрещали бы Абрамсону лезть ей в трусы (не было такого). Мутная история. Сейчас было плевать, правда это, неправда ли, нужно быстро решать — и делать.
— Пошли погуляем. — На ходу ей было легче говорить. Она бы что-нибудь придумала.
Абрамсон отказался. Вера вышла. Со двора она позвонила дочери. Раз, другой, она представила, как у той высветился номер, она смотрит — и не берет. Вера не располагала никакими другими аппаратами, кроме своего — и телефона Абрамсона. Раз она не берет Верин, Абрамсонов тем более не возьмет.
Она вернулась в квартиру. Абрамсон немного прибрался. Вера увидела фотографию жены — она лежала, повернутая лицом вниз, на книжной полке.
Абрамсон включил видик. Этим они занимались, когда у Абрамсона еще не исчезло желания видеть Веру. Они посмотрели какой-то фильм, советский. Вера чуть-чуть выпила. Абрамсон опустошил бутылку.
— Я посплю, — сказала Вера.
Абрамсон сам разложил кресло, принес белье. Вера легла, чувствуя небывалый покой, какой всегда в этой квартире.
Вечером они разговаривали. Абрамсон достал вторую бутылку. У него было много денег — остались с продажи московской квартиры (у Веры не было, на 12 тысяч зарплаты не разгуляешься).
— Дай телефон, — сказала Вера.
— Зачем?
— Позвоню твоей дочери.
Абрамсон посмотрел на нее долгим взглядом. Потом все-таки дал. У Веры забрезжила надежда. Она вышла в прихожую. Раз, два. Вера вошла, протягивая телефон.
— Не берет, — призналась она.
Абрамсон кивнул с удовлетворением. Вера подошла к бутылке и вылила ее в раковину.
— Что ты делаешь, — упрекнул Абрамсон, глядя на нее из положения сидя.
— Устройся на почту, — предложила Вера. — Помнишь, мы видели, там требуются.