— Что ты хочешь узнать?
— Ладно. — Вера сбросила вызов. Про собственность ему скажут, ее это не касалось. Она подумала: кому еще позвонить? Кто еще хочет узнать про смерть Абрамсона? Было с десяток номеров. Вера спрятала телефон, и стояла курила, глядя на Сухону.
Наконец менты приехали. Они были в «газике», еще с прицепом. Вера провела их по следам. Четверо ментов вытащили Абрамсона из леса, тело не гнулось, кое-как разместили в тележку, с растопыренными руками и ногами. Подскакивая, Абрамсон уехал в предпоследний путь, в морг. Дочь обещала приехать, разговаривала с ментами, не с Верой — Вера только набрала еще раз и передала им трубку. Она собиралась увезти в Москву и похоронить отца в одной могиле с матерью.
Утром Вера пришла в участок. В гостинице она больше не работала, допила водку за Абрамсона и уснула. Надо было дать показания.
В участке сидел следователь, не из вчерашних ментов. Молодой, возраста где-то Веры.
Он записывал, Вера отвечала. Опять те же вопросы.
— Как вы его нашли?
— Мы с ним договаривались, — сказала Вера. — Он знал, что я приеду. Значит, записка была для меня. Я просто поняла, что он знал, что я знаю.
Следователь опустил ручку.
— Как он всё обставил, — сказал он.
Вера кивнула.
— Он меня обманул, — согласилась она. — Раньше он меня не обманывал. Был честный, даже слишком. И я не думала, что… Я бы не уехала, — свернула она тему.
— Да я не про это, — сказал следователь. Он поднял бумажку, теперь она тоже была у него, и прочитал: — Кладбище слонов…
— Мне тоже не нравится, — согласилась Вера. — Как-то… отвратило. — Отвратило ее то, как Абрамсон хорошо ее прочитал. Как механический пылесос, который уложил в свою схемку, начиная с тех шести непринятых. В свою возвышенную схему.
— И вы так спокойно об этом говорите, — сказал следователь.
Вера пожала плечами.
— Для вас это работа. А для меня — жизнь.
Следователь поднял глаза.
— Для нас это тоже — жизнь.
— Все-таки — как? — спросил он.
Вера объяснила про следы. Всё подробно.
— И потом я его потрогала… — сказала она.
Следователь отложил ручку.
— Этого я лучше не буду записывать, — с чувством сказал он.
— Вам, наверное, не часто такое приходится расследовать, — полюбопытствовала Вера.
— Такое — нет. Убийства по бытовухе, это бывает. Что там его дочь, приедет?
— Обещала сегодня, — сказала Вера.
Но в поезде ее еще раз перетряхнуло — всем телом, повернуть вспять. Она не могла понять, как это: не схватить за руку, пока она была еще теплой.
Вы имеете в виду отставного флотского сержанта?
— В школе я учился, — с напором сказал Тихон, — я просто тетради из дому НЕ БРАЛ! Но это ерунда, мой друг звался Капитан Нема — а почему он так звался? Потому что у него их и НЕ БЫЛО!
Дима улыбался — Тихон пуще распалялся, рубил рукой, маршировал перед пультами. На самом деле Дима смеялся над Тихоном — а не тому, что Тихон говорит, и это очевидно всем, кроме рассказчика. Остальным было неловко за Тихона, над которым смеется умный Дима. Все понуро сидели. Было три часа ночи.
— Нет, ну почему, — вяло отозвался Дима, когда Тихон остановился — ожидая признания. — Образование важно.
Диме тридцать лет. Тихону пятьдесят пять. Был еще один молодой Руслан, его забрали на войну. Остальные — Черепанова, ровесница Тихона, и Оля: моложе их, но старше Димы.
Была еще Чернова. Чернова — Черепанова, перепутать невозможно: Чернова мастер, а Черепанова «нулёвая»; Ольга Чернова, и Ляпина тоже Ольга: Оля-ля(пина).
Черновой не было; и Дима и был за Чернову: шестой разряд выходил за мастера в отгулах. Всё? — разобрались, «перевези волка, козла и капусту».
Черепанова, в свои 55, имела трудового стажа три года, из них полгода — здесь. Она умудрялась этим гордиться. Но не сейчас. Час назад сработал восьмой котел, она заглядывала под Димину руку, пытаясь понять, что Дима делает на мониторе, сознавая себя умственноотсталой. Дима нервничал. Котел не хотел набирать воду, Дима менял уставки. Давление падало, Дима прыгнул разгружать деаэраторы. Тихо подошел Тихон. Тык туда, тык сюда. Котел стал заполняться. Черепанова видела.
Она могла бы высказаться в пользу Тихона — он таким несокрушимым доводом пренебрег, потому что для Тихона само собой разумелось; а Дима, таким образом, и не заметил, кто включил котел. Она молчала. Тихонов пыл неуместен.
Кроме возраста Черепанову с Тихоном объединяло: оба были глухие (ясно, что «объединить» в данном случае — сплошная абстракция); раз устремились, волею пославшей их Черновой, добавить давление на экономайзерах. Тихон — к насосам, от которых шла врезка — столб, где и находилась задвижка: вода прокручивалась через трубы за котлами, нагреваясь, и возвращалась снова на насосы. Черепанова собственно к манометрам. Тихон, перед тем, как разбежаться, научил Черепанову: — Будешь мне показывать. Больше, — (сжал кулак, большой палец вверх: «здорово!»). — Меньше, — (палец вниз: «убить»).
— Что — больше?! — Тихон не услышал, полетел к сетевым, шум на насосах такой, что и не был — оглохнешь; Черепанова осталась у котлов. Давление — прыг! Черепанова отскочила. Высунулась на открытое место, Тихон издали выглядывает за столбом. Она стала трясти кулаком — пять, мол! растёт!
Тихон крутанул, добавляя давление. Чуть трубы не разорвали. Вернулись наверх. Тихон был вынужденно терпеливый, с такими соратниками; но тут его проняло.
— Я же тебе объяснил: больше!
Взбесилась и Черепанова. — Я хер откуда я заю, ты мне объяснил! Я тебе и показываю — повышается! Я тебя и спросила, что именно я должна тебе передать! Учить надо уметь!
Все, конечно, знали, простейшую, общепринятую систему сигналов: вверх — добавляй, вниз — убавляй; Черепановой, с ее удивительным стажем, удалось прожить жизнь в счастливом неведении, — что тут тоже поделать? Чернова смотрела на этих двоих, постигая новое. Черепанова свою «нулёвость» сознавала, перед всеми заискивала, кляла собственную тупость, возмещала рвением в не требующих квалификации трудах. Значит, может озвереть. Тихон отказался от идеи переорать Черепанову, хлопнул дверью. Чернова дождалась, пока Черепанова выдохнется, кивнула: — Пошли.
В кухне: — Съешь плюшку, — пресекая черепановское остаточное бухтенье: та всё пыталась донести, почему Тихон не прав.
(впредь с нею в паре будет включать телефон — что можно счесть формальной демонстрацией: телефона Тихон не слышал. Сам к ней подниматься: когда, например, заполняли водогрейные. Черепанова — усердно демонстрировать усвоенное понимание: больше! меньше! бегать навстречу Тихону. Чернова привыкла общаться с котами: «Мась-мась-мась» — у нее дома четыре — скок! На вот грудку съешь. Трудно с людьми. Детский сад)
Раздалось негромкое унылое гудение. Монитор восьмого котла мигал, нарисованная зеленая вода бодро убывала к нарисованному днищу, секунда — высохла. Гудение сменилось писком. Пока Тихон потешал окружающих, котел сработал еще раз.
Чернова взгляд имела черный, голос — низкий, скрипучий, но могла умягчить. «Скелетон», — ласково обратилась она к Черепановой, та отреагировала мгновенно:
— Я не скелетон! Я — Череп, — ЩЕЛК! остаточными зубами (всё равно будут за глаза; лучше упредить встречным). В школе Черепанову били: за нескосырость, незграбность, и за фамилию, конечно; те годы она вспоминала с умилением. Детство золотое. Делиться, перебить Тихона — «а вот помню у нас…» — поостереглась однако. Нормальная фамилия, бывают похлеще. Например, Хмыз.
Черепанова была малость дурковатой. Но это ничего. За полгода все привыкли (кроме Димы).
Ляпина, прикрыв рот, зевнула, отложила телефон, в который смотрела одним глазом, одно ухо насторожив к Тихону, и уставилась на Диму. Ляпина как трудовая единица отсутствовала. Ее вахта начиналась в полчетвертого. Из всех, кем Диме выпало руководить этой ночью, мог быть засчитан один Тихон — но Тихон Диму за истекшие полчаса допёк почти до инсульта.
— Работать собираешься? — Дима, с самообладанием нерпы, сдержав испепеляющий сарказм, — Черепанова застыла с открытым ртом в мечтах о пенсии, которой у нее не будет никогда, перед двумя котловыми компьютерами: на одном газ 250, на другом 120. Схватил мышь, выровнял.
Черепанова, вместо того чтоб заняться делом, сунулась ему под локоть.
— А вот… если… — она подметила, когда тыкал Тихон, а вот если сейчас вдруг получится — сразу дорасти в глазах умного Димы, из «нулёвых», до небес! или близко.
Дима, скрежетнув челюстями, отодвинул плечом.
Когда пришел отдохнувший Слава, все сидели с погасшими лицами. Котлы работают (восьмой — уже десять минут); деаэраторы деаэрируют; показания в журналах записаны. От насосов операторская через стены и потолки (полы) едва заметно сотрясалась. Черепанова с Тихоном встали, их смена была закончена, Слава, с улыбочкой, прошел к Ляпиной, вскочившей ему навстречу:
— Я не спала, — пожаловалась Ляпина.
Слава, с той же улыбочкой, увел ее чай пить. Дима остался на пульте один. Спать он не собирался. Мышцы спины неконтролируемо подергивались. Дима был буддистом, во всяком случае, хотел бы им быть (если бы знал, что это такое). Рад бы в рай…
…А вот если, думала Черепанова, засыпая.
— На пульт, — сказала Чернова в телефон.
Тихон, в своем спокойном состоянии, выражался веско, значительно. Раз Черепанову допрашивал Александр Михайлович. Александр Михайлович — херувим, и тридцати, наверно, не стукнуло. Однако старший мастер.
— А вот если… — А. М. помедлил, — запускаем котельную из ремонтного периода. Я говорю вам: установите циркуляцию на экономайзерах, — Черепанова на каждое слово кивала, соображая: в чем подвох? — не забывая хихикать: Михалыич-Обаяшка — приятное, толстое лицо, улыбка чеширского кота; умело рулил своим этим приданным к молодости и образованности, чё еще? — за то поставлен.