— Вы что повышаете! Вас вообще кто сюда звал, — крикнул Виталик.
Чернова на него посмотрела, как на грязь. С отвращением.
— Я профсоюз, — втолковала недоумку. — Представляю интересы члена профсоюза.
Виталик совсем попутал берега, брякнул кулаком по Хмызовому столу. — Вы, — Черепановой, — мне собрались тут условия ставить?
— Я условия?! — Черепанова, довершая хаос, пронзительно: — Я, что, эти законы писала? Сами придумали — а сами нарушают!
Хмыз, наконец, решила сама взяться исправлять то, что Виталь напортачил.
— Да ты что? Тебя кто научил?! Ведь война, — выдохнула она. — Какие законы?! Тебя, знаешь, за такое… в прежние времена… на Соловки!
— В прежние времена ваших бы уже расстреляли, — Черепанова, вошедшая в раж, сшибала картонным мечом ветряные мельницы.
У Хмыз что-то новое появилось в лице. Страх? Нет. Смех, нет. Хмыз, а ведь у нее стент в сердце, и это случилось прямо тогда, когда она взяла Черепанову, без опыта и с трехмесячными курсами, к себе на работу: взяла — и ушла в больницу. Вот в чем дело; почему в стандартном «насосы — это сердце» Черепанова у нее слышала — сокровенное.
Хмыз чтобы подала голос, и кто-то еще после того продолжать, возражать. Чтобы в этой котельной у нее не всё получалось? Всё должно получаться.
— Иди, — отпустила она Черепанову. — Подожди, — Черновой.
Виталя совсем поник. «Мне кажется, я здесь лишний».
Черепанова стояла за дверью. Не орут. Что-то шуршат, не разобрать. Наконец вышла Чернова.
Они пошли к проходной.
— Она мне: уговори ее! Как я ее тебе уговорю? — Чернова доказывала, с надрывом, сама себе — не Черепановой. — И этот. Не мужчина, — постановила Чернова. — Он же ей потом припомнит — когда на ее место сядет… Ладно. Посмотрим еще. Посмотрим…
— Чернова, я не хочу подставлять. Я напишу заявление.
— …И этот: она — против войны? Я говорю: она за войну, вам бы так! А она говорит, — Чернова, убитая горем: — Была б мужиком, я ее сразу бы — в военкомат. А так, кому она нужна. «Каждый, — говорит, — мнит себя стратегом, видя бой издалека».
— Что значит за войну, — удивилась Черепанова. — Я вообще не видела, кто был бы за войну. Кроме журналистов, я бы их сама удавила. И при чем тут — они что, думают, войны из-за президентов? — Чернова не обращала на нее внимания. Череп заткнулась. У нее пошел отходняк.
Черепанова была дурковатая — но не наивная. Давно, конечно, миновали те времена, когда она хотела видеть в Хмызе батяню-комбата: хитрая баба с плохим характером. Хорошо понимающая свои интересы.
— Я, знаешь, до сих пор не позавтракала; давай я тебя помажу маслом.
Хмыз верила в то, что сказала Черновой — так же, как верила, размазывая Черновой до того, как спасала сыновей от призыва.
А всё равно она была храбрая. И она действительно знала каждый шпендель на ощупь и в глаза в этой чудовищно огромной котельной.
Шаловливый язычок подвел Черепанову. Но неужели Хмыз, вот так просто, послала ее на смерть? За случайно сказанное слово?
Доплелись до вокзала, Чернова купила фляжку 0,25, нашли место на круглом окне, подоконник — ни сядешь ни положишь. Да, не то воображала себе Черепанова, когда набивалась к Черновой «пить с ней сивуху».
Далее плановые выходные. Вдруг звонит Чернова, скрипуче:
— Так, завтра выходишь на смену. Заявление твое Хмыз отзовет.
У Черепановой волна разлилась по сердцу. Она за два дня уже всё передумала, что она — не проголосовала бы? Ну, противно; стыд не дым, первый раз, что ли. И ведь из-за какой глупости — из-за очков! Что теперь: по-честному контракт подписать. А ведь есть бабы на передовой, и даже на вполне мужских должностях. Черепанова не хочет стрелять, но если б в нее. Она примерно представляла, что так и бывает, начитавшись в интернете, ну что она там читала, что и все. Всякие сводки от близко находящихся. Сначала просто бросили, не спрашивая, — а потом начинается пекло, друг двухсотый, ты трехсотый, и уже целенаправленно будешь гасить… Какой контракт, у нее мать, племянник. У тех призывников тоже у всех матери.
На всякий случай она сказала: — Но фотографироваться не буду! И пусть берет сразу на пятый разряд, — (Хмыз всё обещала повысить — и не повышала; Черепанова сама сходила в учебный центр. Заплатила деньги; шлепнули корку с печатью).
Чернова перезвонила, похоронным голосом: — Нет, так не пойдет.
— Ну и всё тогда. Чернова, что за детство? Скажи ей… что из уважения к ней… — не могла придумать, что дальше.
Никакой контракт она не подписала; даже в санитарки не рыпнулась. Она вообще не собиралась работать, пятьдесят пять лет — стажа нет! (и не будет), хотя бы два месяца. Можно и отдохнуть, получив расчет — сто тысяч; еще потом догнала премия, через две недели. Это Хмыз? Нет, Хмыз вычеркнула Черепанову из головы, а просто бухгалтерия насчитала, стандартным порядком. Хотя Чернова еще потом звонила, ее в профсоюзе спросили — это у вас оператор из-за выборов уволился? То Виталик настучал; тебя теперь ни в одну котельную не возьмут. Черепанова на целую неделю стала гвоздем программы. Сходила проголосовала за Зюганова — никого страшней не нашлось. На выборах ей понравилось: торжественная обстановка, сканеры всюду. Фотографироваться не стала. «Этим можно утешаться, не правда ли?» — как сказал Хемингуэй. Кстати, он воевал.