помощи женщин, в целом одной — жены — она умерла, когда изложение пошло по третьему кругу). Есть адвокат, надо только сходить в город, снять денег с банковской карты… Что из этого было правдой, ее не интересовало, самые дикие сюжеты могли иметь под собой сугубо фактическую канву, вопрос подачи материала. И обратно — с таким же успехом являться плодом страсти к сериалам. Другое она отметила вниманием: витки истории все настойчивей кренились в область отношений с женским полом. Темнеть даже не начинало.
Стоит ли традиционный ночлег добавочных трех часов диалога, уверенно могущего быть обозначенного как монолог, если пренебречь ее служебными репликами к подробностям его американской жизни (он настаивал на тамошнем гражданстве, синий паспорт, однако, не предъявлял) и сожалением о постигшем его горе (она упомянула о смерти своего мужа, вступая в свою очередь на преподанную скользкую почву мыльной оперы). Она колебалась.
Вдруг из головы она извлекла фразу. Как рыбу из пустого пруда на крючке без наживки. Весом примерно килограмм.
Я ничего не боюсь.
И встала.
— Я буду спать одна, — сообщила она. — На всякий случай, а то ты тут больно про баб растрынделся.
— А чего так? — он с радостью сбросил избывшие себя экивоки. — Теплей же… У меня такой хороший уголок, пошли поглядим!
— Я здесь всё знаю, — она уже двигалась от костра, по тропе. — Я спала там, — она указала вперед.
—
Они вернулись к костру; бомж следовал за ней, как пришитый. Она села, и:
— Иса — это не Сергей. — Всё было зримо, как светлый день.
— Да! — воскликнул бомж, осенённый той же ясностью. — Твой друг… умер.
Теперь она удивлялась, как могла не видеть с самого начала. Словно морок спал с глаз, как в мультфильме, «Джек — победитель великанов», какой-нибудь ненецкой сказке. Теперь это была просто свалка. Строения, подновляемые хозяином в процессе жизненных вроде бы незаметных трудов: цыганское поселение, опустошенное ментами. Заборы, сплетенные из корней и стволов, выпали фрагментами. В многолетнем гостевом вигваме, где имелись лежаки, печки, столы, легла углом крыша, придавив всё собой. Дальше! в устремлении скорей удостовериться; и вот — Сергеева берлога. Поспешавший позади бомж остолбенел.
— И Иса так жил?!.. Я не знал… Я к нему не заходил, — (есть у бродяг, асоциалов недоступная цивилам деликатность: обостренное чутье невидимых границ — так зимние гости не мыслили перейти черту, для поверхностного взгляда неощутимую: всеобщий бардак, — но: «хозяин отдыхает», и никто не ломанется по дури эти двадцать шагов, к нему постучаться). — Вот его рубашка валяется… Гороскопы… Да он такой аккуратный был! Да где он?! я б его спросил! обещал вернуться еще вчера…
Она тыкала палкой в угли. Сверху сгустились ветки сосен. «Иса жил здесь… — бубнил бомж. — Это друг его был. Он здесь был с ним зимой… Он ему всё завещал». Встала. Отошла к месту ночного ее туалета. Глубоко внизу очертил троллейбусную дорогу контур огней. Всего в нескольких метрах — прыгни, и там — вставали под склоном окна добротно человеческого жилья. Здесь — ограда покосилась, легла на веточно-хвойный покров. Она стала тащить до звона сухой ствол, где соприкасался с землей — уже сгнивший; Сергей был скуп на дрова, его строительный запас. Был ли здесь кто-нибудь летом? — ехали не к человеку — к месту; но последнее, что бы пришло в мозг искателям романтики, — что место не живет само по себе. Злобно, мстительно она выкручивала корягу из намотанной проволоки. Поволокла к костру.
— Нельзя хвойные, — испугался сосед, когда она обрушила добычу в очаг. — Искра, ты что?
— Я работаю на газоопасной работе, — процедила она.
— А то думай, — бомж, оправившийся от потрясения, реанимировал надежды. — У меня одеяла, крыша.
— Мне не нужно.
— Ну, холодно станет — приходи. Если что — спокойной ночи. Ты это, убери это, — он вынул длинный хвост из пламени, забросал ногами. — Рыбу ешь, я завтра куплю.
Подождала, пока уйдет в темноту, втащила обратно. Вскрытую консерву отодвинула ногой. Земляной уступ с куском сырой фанеры на нем предоставлял достаточно места, чтоб лечь. Раскатала спальник. Бомж вернулся формально переспросить, желает ли скрасить свое одиночество. Убрался. Она была благодарна ему за мгновенное безразличие.
Ветки сосен, темнота моря; его было не видно, но есть. Небо было туманным, дронов не пролетало. Войны не видно, но есть.
Сергей был не друг ей, но вроде родственника. Она его знала много лет, с большими перерывами. Он умер в феврале. Она его видела в декабре. С ним был его сын, Давидка семнадцати лет. Никакого Исы не было. Она его отвела в сторону перед уходом, сказала: его надо в больницу. Давид взглянул так — растерянно. Она ушла. И вот — пришла. Летнее время, с буйством растительности и буйством гостей, отступало, сменилось вот этим. Она сидела в месте, построенном Сергеем, без Сергея. Первый раз она сидит здесь без Сергея. И последний. Коряга посередине прогорела, и она сложила костер аккуратней. Потом она легла спать.
Куриная слепота
У нее были немалые деньги: тысяча рублей на то время, а время — середина девяностых, 92й или 94й. С тысячью рублей в кармане, атласным пуховым одеялом и куском целлофана она решила поехать в Куржексу.
Путь лежал через Ленинград. К тому времени уже переименованный; значит, пускай Ленинград. Там она задержалась дней на 5. Вписывалась у подруги, точнее — у подругиного мужа. Муж всё время отсутствовал. Квартира была запредельно грязной. Она, бывало, мыла посуду в чужих квартирах; не в этот раз — обстановка была разлагающая, и она сама не чувствовала внутренней целеустремленности. В предпоследний день они съездили на могилу Цоя. Антураж изумил: стоят палатки, люди живут. Закончили коньячком под «Кинг Кримсон» (муж подруги уважал). Утро началось поздно; пока собралась, поехала еще к другу, чай с разговорами, пока похмелье не прошло.
В шесть вечера распрощалась с другом в коридоре: провожать он не постремился. Станковый рюкзак «Ермак», башмаки за 7 рублей из спорттоваров (не те 7 рублей, еще старинные: заслуженные башмаки). И поехала на Московский вокзал.
На Московском вокзале электричка на Волховстрой, билет брать глупо — если ей до Вытегры, тысячу рублей схоронила далеко. Покурила перед дверями последнюю, план такой — ехать без сигарет, и бросить в пути.
Засыпала и просыпалась, твердила про себя «Войбокало». Остановок не объявляли; несколько раз поднималась, ходила к маршруту на стене смотреть. Так два часа.
Электричка уехала. Тьма кромешная. Погода не благоприятствовала, и в Ленинграде было пасмурно, какие-то дожди заряжали, белых ночей нет и помину.
Перешла через рельсы, и в темноте, все равно неожиданно — так: грузовик на постаменте, реальный ответ ее памяти. Снизу надпись: «Дорога жизни».
Пошла дальше и вскоре стояла на трассе.
Тут ее постигло мудрое решение. Лес за спиной. Никто в такое время в лес не полезет; к тому же опять невидимо моросило. У нее целлофан. Отойти — недалеко, чтоб трасса была слышна. Утром поехать.
Так и сделала.
Попалась большая ёлка. Подлезла под нижние сухие ветки, положила рюкзак станком вниз, вытащила и раскатала целлофан. Наверх одеяло, сверху опять целлофан. Наломала с нижних сухих веток хворосту, огонь разгорелся прямо под усилившимся дождем. В двух шагах от лёжки, практически из-под себя нарвала листьев земляники и малины, бросила в чашку вскипевшей воды. Напиток был такого вкуса, какой ей больше не довелось пробовать ни разу в жизни.
Сквозь деревья виднелись машины под фонарями на трассе; с этого ракурса они казались ужасно смешными. Мчались, приседая, почти задевая брюхом асфальт, как большие лягушки. Она закрыла глаза.
Ты со мной. Где же тебе и быть, если ты в моей голове. Ты, может, даже и не знаешь, что со мной. Так еще и лучше. Мы вдвоем; я под твоею защитой. Сказать кому-нибудь — скажут, сумасшедшая. Это вряд ли. Я ощущаю твое присутствие, и с тобой я засыпаю.
Проснулась она в луже. Сверху ее закрывал целлофан, и одеяло сверху осталось сухим. Но снизу — продавила углубление в целлофане своим весом. Дождь натекал туда, целлофан не выпускал воду, и одеяло внизу промокло насквозь, захватив и штаны на ней.
Ругаясь, она вылезла, вытрясла целлофан и упаковала его в рюкзак. Одеяло потащила в руке, бессмысленно было его сворачивать, наполовину мокрое.
На трассе остановила большую машину, КамАЗ, и загрузилась прямо с одеялом. Раскинула над ногами, чтоб сохло. Штаны высохнут на ней. Машина не в Вытегру, конечно; до Вытегры было ой как далеко. Ехала с ним полдня, одеяло высохло, на какой-то остановке тоже его упаковала. Наконец вышла на солнышко.
Как будто в середине лета, а не конец августа. От солнца все вокруг, казалось, звенело, она шла в зелени, одна. И вдруг увидела большую валяющуюся ветку с продолговатыми тонкими серебристыми листьями, и россыпью желтых ягод. Кто ее здесь бросил? Вокруг ничего подобного не росло. Подняла эту ветку и тащила с собой, пока всю не объела. Кажется, это была облепиха.
Волшебные имена, Сясьстрой, Свирьстрой, Лодейное Поле. Сяргозеро, Тудозеро: Тудозеро-Сюдозеро. Есть места, где озеро подходит к самой дороге. Справа вода, и слева вода, почти вровень, почему не заливает — неизвестно. Идешь по дороге среди воды. Еще: выходишь из машины, вдруг в тундре. Карликовые березки ползут среди мха. Какая тундра? где тундра, по карте посмотри. — Какая карта, я там шла! Красные маленькие ягоды на стебельке, по десятку ягод слепились, она не знала, едят ли их, и некого спросить. Набирала по маленькой горсти и совала в рот. В каждой ягоде косточка — костяника, наверное. Остановишь, поедешь, уснешь, проснешься — нет тундры. Лес, озера, Подпорожье.
Андомский Погост.
Ехала она два дня. Наконец, Вытегра. Тут — всё. Распрощалась с шоферами (две машины; они останавливались, сходились. Они ее кормили в пути. — «А может давай с нами, обратно?»).