Но на самом деле не всё: Андомский Погост. Туда тоже доехала, на каком-то лесовозе. Вылезла; вот теперь — всё. Дорога была — убитая колея. Ходят только лесовозы; раз в час.
Пешком. Попался один барак, по ее стороне дороги, пустой. Тут, может быть, ночевали, какие-нибудь лесорубы. Миновала. «Семьдесят километров ничего, — сказал последний. — Дальше только Финляндия».
«Медведи», — думала она. «Медведи». Она поняла — так же отчетливо, как в ночевке в лесу, когда поняла, что не одна, — что не хочет видеть медведя. Не сейчас. Когда-нибудь не сейчас.
Одна. И солнца не было, опять пасмурно небо ровно застелило. Холодно, без дождя. Должен быть поворот. Не прошла ли она поворот? Могла не заметить. Может быть, нет поворота. Башка у нее совсем шла кругом, с недосыпу.
Поворот предварялся мостом. Не заметить было невозможно. Она пошла, потом она сняла башмаки. Башмаки качались в руке, рюкзак тяготил спину. Выдирая ноги из грязи по колено, где-то километр — не очень долго, но машине не проехать. «Только трактором, и то — до осени».
Грязь кончилась; дорога шла вверх. Села на рюкзак, долго счищала с ног. Обулась. Двинулась. Это как шок: вдруг среди зелени — серые дома.
Медленно она вошла в деревню.
Проснулась она в деревянном доме. И первым делом вспомнила, как ночью летали комары. Комары летали прямо над ухом, она слышала писк. Но не садились. Ни один комар не укусил ее. Новость: некусающиеся комары. Может, здесь уже осень, комары готовятся уснуть. Засыпать с несадящимися комарами было так же покойно, как с кем-то рядом.
Вставать не поспешила — некуда было спешить.
Дом был чист. Вчера подмела, обе комнаты, большую и кухню. Выбила половики-дорожки, и расстелила. Были еще комнаты, их не стала трогать, там были следы разрушения. Здесь — всё было так, как будто живут. Здесь живут девочки, сигнализировала она своей уборкой.
Большая печь: натопила, взяв из разрушенных комнат. Всё как надо, красные угли, задвинула вьюшку. Надо будет дровами разжиться. Вот еще что: у нее был топор. Маленький топорик в одну руку, это он тяготил спину в рюкзаке. Она его перебирала, вешала даже на пояс. Эффектно стоять на трассе — с топором на поясе. Но в езде топор мешал; и она его убрала обратно в рюкзак.
Воды принести. Есть колодец, но гораздо дальше.
Комнаты это второй этаж. Первый этаж — хлев; сейчас пустой. Туалет — деревянный толчок — нависал наружу, выступая из второго этажа, дырка прямо вниз. Оприходовала схему: остроумно. Большой дом, она выбрала самый целый из всех, в середине деревни. Остальные были более и менее разрушенные. Дальше если идти, будет спуск круто вниз, к реке.
И люди. Количество людей в брошенной деревне ее поразило. Она не знала — а было это 19 августа, «Спасов день»: в этот день, и следующий, из соседних, не брошенных деревень, посещают здешнее кладбище. Еще тут садили картошку.
Это ей скажут сегодня, только позже, мужик и парень молодой из соседнего дома. Еда у нее кончилась. В дороге она купила буханку черного хлеба. Хлеб в магазины здесь привозили два раза в неделю. Ноздреватый, вкусный, пока мягкий, только какой-то мокрый — на следующий день он становился как картон. Есть невозможно. У нее еще остался.
Она не придумала ничего лучше, как, выйдя из дома, подойти к этим парню с мужиком — они ее видели вчера, когда она только пришла: поздоровалась, слышав, что так принято в деревне, — ответили. Сейчас она вышла со своей тысячей: она решила, что настало время ее тратить. И сказала:
— Можно купить у вас картошки? — протягивая эту крупную купюру. Они на нее посмотрели как на чумную. Мужик вынес ей ведро картошки.
— Спасибо! — воскликнула она, убирая свою тысячу.
Вернула потом ведро. Позже стала рубить бревно во дворе — дров здесь можно было найти в изобилии. Фиаско: топорик оказался совершенно непригоден. Легкий; слишком маленький. Ее веса не хватало, чтобы как следует замахнуться. Она подступалась так и сяк. Мужики из соседнего дома молча наблюдали издалека. Ни один ни другой не подошел помочь.
Бросила это дело; топорик спрятала в рюкзак. Годится только чтоб шоферов пугать. Придется совать в печку длинные, дверцу не закрывая.
Было уже за половину дня, когда она, поев картошки, сваренной на печи, с этим хлебом, вышла на свет. Топор снова на поясе, из кармана высовывается целлофановый пакет на всякий случай. Разобранный рюкзак, одеяло и всё с ним оставила в комнате.
По середине деревни, внимательно глядя под ноги. Она вывела максиму, которую можно было написать на трафарете большими буквами. «Нельзя бросать курить, уехав куда-нибудь без табака. Надо иметь хотя бы пачку — шанс! Тогда: можешь курить, можешь не курить». Хоть бы один бычок валялся — вон сколько людей. Она видела издалека, на маленьком кладбище. Если бы не так много людей, она бы полазила по разрушенным домам, почитала письма, там есть, она знала, брошенные, открытки. Берестяные корзинки, керосиновые лампы зеленого бутылочного стекла, какие-то непонятные, но нужные в хозяйстве предметы или части предметов.
Деревня перешла в лес.
Часа через два она вынырнула из лесу, между пальцев у нее торчали грибы. И в пакете еще грибы. Навстречу ей двигались последние посетившие кладбище. Она пошла прямо на них.
— Здравствуйте! — сказала она, — вы не знаете: съедобные это грибы? Они какие-то синие… — протягивая ножками вперед.
Они остановились как вкопанные. Как будто она их спросила по-французски.
— Съедобные? — повторила она.
Мужики стояли, дивясь — то ли грибам, то ли ей. Один взял, повертел в пальцах. И сделал такое движение, как будто собирался бросить за спину. Но вернул.
— Ешь, можно. — На самом деле — невнятно пробормотал; это она так расшифровала. Еще что-то вроде «финские».
Сигарет спросить не рискнула.
Дальше наткнулась на этого парня молодого из соседнего дома. В рубашке хаки и штанах, с армии, что ли, вернулся. Без старшего оказался более общительным — улыбка до ушей.
— Девушка, — стоял он прямо посреди дороги. — А вы, наверное, в бога верите?
Такого вопроса она не ожидала.
— Я как все, — брякнула она.
— А-а-а… — протянул он, не удовлетворенный.
Вернувшись, пока не стемнело, она порезала и нанизала грибы на нитки и развесила низко над плитой. Картошки оставалось полведра, сварила грибной суп.
Утром в деревне не было никого.
Грибы на печке посохли — как будто их месяц сушили. Сморщенные, черные, а душистые — хоть так ешь. Ладно; она сама знала, что моховики, только не помнила: когда синеет на сломе, это — настоящие или ложные? Раз съела и не умерла, подарит кому-нибудь в Питере. Память о ле(с)те.
Ссыпала обратно в пакет, невесомая четверть грибов.
Потом она ловила кузнечиков. Она словила десять штук. Кузнечики стрекотали, выдирались из кулака. Она решила наловить рыбы.
Речка огибала деревню; текла под холмом. Она спустилась не там, где спуск, глина от дождей вся размокла, скользила, а забрала влево, прямо сквозь поле. Через травы, внизу через кустарник. Выбрала место, замучила одного кузнечика. У нее была леска с грузилом и поплавком.
Вода коричневая. Наверное, неглубоко, проверять не станешь. Но быстрая. Кузнечики прыгали в банке, неплотно прикрытой.
Потом она начала петь.
Песня Йоки, девушки с необычайно высоким голосом. У нее был голос низкий; но она старательно имитировала. Интонации.
Открывая окно… о-а-а…
Наблюда-ю…
Еженощные сдвиги
Луны
По фазе.
И меня штрафанут
В трамвае!
На-а маршрутах от весны —
До зимы. Но —
В дра-ном джинсовом небе,
Натертом
мастикой до дыр,
В лабиринте свастик ищем хлеба,
И зрелищ,
войну и мир!
В дра а а а! ном джинсовом небе,
Стертом
на трассах
до дыр.
Ничего не происходило. Спев эту песню раз пятьдесят, часа через два, может — три, она вытащила леску. Девять кузнечиков выпустила в траву.
Назавтра она пошла все-таки через спуск; снарядилась основательно, с палкой. Тот, что старший, еще в первый день (сейчас их не было, деревня была такой, как ей и следовало быть — пустой), — вот он сказал, когда она с ним поговорила, когда возвращала ведро от купленной… ну, взятой — картошки: что там вроде бы есть какая-то тропа, по которой лесом — можно выйти из деревни. Не там, где она входила: где грязь, — другой дорогой. Но знает эту тропу «бомж». «Бомж?» «Бомж. Здесь живет десять лет; а работать ходит в Октябрьский». «Как же — бомж? когда десять лет?» Бомжа тоже не было. В деревне была она одна.
Нашла брод через речку — и впрямь, мелкую. По камням, тыкая палкой, потом одним концом перекинуто скользкое бревно.
И действительно, была тропа: только вела не направо, где, по ее представлению, оставалась трасса; а куда-то влево. Пробираясь по тропе, она обнаружила среди других кусты красной смородины. Здесь! куда не ступала нога человека. По ее представлениям, смородина — это была всецело садовая культура. Уж смородину-то ей не нужно никого спрашивать; ягоды мелкие, большая часть уже осыпалась, но, пошарив, можно набить полный рот.
Дождь слегка сеял, когда она еще выходила из дому. Но потом перестал. Сейчас он пошел во весь рост. Она все так же пробиралась по тропе, палку уронила, один раз подняла; второй раз не стала — только запинается. Если бы догадалась взять целлофан — но целлофан остался вместе с рюкзаком. Тропа не кончалась, не кончалась, и потом она вышла на открытое место.
Занавес дождя. За этим занавесом разрушенный деревянный дом. Другая пустая деревня! — только это была уже по-настоящему брошенная деревня. От дома остались стропила; бревна — а над бревнами навес козырьком. И под этим навесом сидели.