— Хватит!!! Мы опоздаем. Они уйдут.
— Не уйдут. — В завершение Ленка запшикала лаком, кислый химический вкус почувствовался аж на языке. Вскочила. К волосам, превратившимся в панцирь, я б побоялась прикоснуться: вдруг отвалятся — лысая Лущик! Но мужикам нравилось.
Мы шли на встречу с незнакомыми мальчиками; а как мы с ними — если они незнакомые? Как-как, по телефону! Телефоны, кто хотел познакомиться с девчонками, передавали, чаще всего это была разводка: какие-нибудь колхозники, от которых убежишь — увидишь; или еще ровесники.
Ровесники.
На нейтральной территории, под кинотеатром «Мир». Незнакомый район, назывался он, кажется, «Брод» — от «Бродвей»: почти близко от центрального Ленинского проспекта: площадь Победы и дальше Якуба Коласа. Наши места кончались на Тракторном. Они приехали с Бульвара — это был вообще другой край, тот свет. Что там делается, мы и не представляли. Ходили смутные слухи. Кто родил телефон — без понятия.
Двое парней, невысоких. «Сколько тебе лет?» — это был второй вопрос; разговаривала, конечно, Ленка. С моего квартирного: у тети Жени Лущик телефона не было. У Ленки был специальный голос в общении с парнями, беседа абсолютно бессодержательная, в основном с ее стороны продолжавшаяся визгливым смехом.
Но это были ровесники не нашего класса.
Мы были в одинаковых комбинезонах: мой, синий, сшила мать, Ленка — черный, сама, внаглядку. Перекрестная зависть сшивала наш союз. В целом мы смотрелись ничего.
— Дима. Он — Саша.
— Какую вы музыку любите?
Они переглянулись, посмеиваясь. Ответил Дима: — Секс пистолз.
Мы любили итальянцев. Феличита — та-та та-та-та та-та-та та-та-та та-та-та. Секс — понятно. Пистолз? — подозрительно смахивает по созвучию (никто тогда не говорил, не писал, не думал «блять» — бляди! — проверочное слово). Фу, гадость, секс пис…
— Пойдемте вина купим. У вас деньги есть?
Саша зажал Ленкину трёху (изъяла у матери. С моей такая роскошь была недоступна), двинулись, они впереди. Мы не могли поверить своему счастью.
Сели во дворах, перейдя дорогу, через трамвайные пути. Бутылку портвейна передавали, по два глотка. Без закуси, на четверых — делов…
Дима был модно одет. Белые кроссовки: за такое мы сторговали бы матерей в придачу. Саша, чуть выше его, одет вообще никак. В смысле, не голый. У Саши крупный нос — не длинный, но такой, полукруглой картошкой, чуть слитой с верхней губой. Темные волосы стоят дыбом. И черные глаза, опушенные длинными ресницами… Уже и продавать-то нечего.
Говорил он мало, посмеиваясь.
В основном Ленка трещала. Постепенно прикончили всё, покурили, расстались.
Мать приходила с работы без двадцати шесть. Я подогрела суп. Поела, давясь, хмель уже вышел, но я боялась, что унюхает, еще и сигареты! Правда, она сама курила, и пеняла мне, что «из-за тебя».
А в семь у нас была прачечная.
С двумя большими чемоданами, плотно упакованными постельным и прочим бельем, чемоданы тащила я, до троллейбуса, и шесть остановок, в Чижовку. Раньше у нас была другая прачечная, туда пешком, ближе — но дальше (нести).
В прачечной в большие машины загрузили белье, теперь надо было ждать сорок пять минут. Мать осталась следить, я пошла на улицу.
Вокруг прачечной ходила, а в голове навстречу ходило, и остановилось. Вот что я скажу Ленке Лущик. «Отдай мне его».
Сорок пять минут прошло, я вернулась. Потом надо было всё выстиранное белье пропустить через прессы. Большое, постельное, вставляли по одному в горячие барабаны, я ставила, мать с другой стороны принимала и складывала. Пододеяльники она возвращала, нужно было прокрутить еще раз. А маленькое, наволочки там, ночнушки или даже майки, мы сушили на других прессах: нижний, выпуклый, поднимался и прижимался к вогнутому.
Всё обратно в чемоданы; выстиранное не то чтоб становилось легче: занимало меньше места. И домой, возвращались уже к десяти часам. Процесс мне даже нравился; а ложиться спать на твердом, накрахмаленном, пахнущем высушенным теплым хлопком, отдавало каким-то счастьем.
Утром в школу я зашла, как всегда, к Ленке, и не успела высказать ей заготовленную тираду — было, наверное, и какое-то обоснование, почему я хочу, чтоб именно его мне, а себе может кого угодно (чем Дима плох?), как она меня укокошила:
— Я его люблю! — В доказательство она поцеловала бумажку — и когда успели. Он ей дал свой телефон (первая встреча назначалась на Димин). Процитировала: — «Ты мне подходишь».
Через неделю случилось следующее. На этот раз поехали к ним туда, на бульвар Шевченко. Третий трамвай ходил; в детстве я ездила считаное число раз в те края на «птичий рынок»: там реально продавали цыплят, даже свинью как-то видела, — за живой дафнией для аквариума, в магазине «Природа» не было; а рыб — редко, но тоже покупала. Слишком далеко, особенно зимой, едешь и трясешься: рыба тропическая, в дороге заваливалась набок.
Записку я выкрала. Не целовала, конечно; нацарапано — курица лапой, не разбери поймешь «Е…» что ли «…лецкий», и номер. Через день подсунула обратно: Ленка все учебники и парту исписала «Сашка» «Сашка Лисовский» — и фамилию знала. И тем более сам сказал — а чему там «подходишь», ведь целиком искусственное, видно же, и голос!.. Но раз так, что ж. — Диму, получилось, в тот первый день никто вообще не рассматривал.
Сашка сказал: «И ее тоже возьми» — разговаривали опять с моего телефона, — еще один друг хочет познакомиться. «Что за друг?» — Ленка, как будто услышала команду «фас»; Саша, посмеиваясь, скинул: «Фашист». Час от часу не легче: то «Секспи», то какой-то теперь фашист. Я, понятно, не могла устоять: если б опять Дима, отговорилась бы «физику делать» или просто мать психанула, пусть берет, мало у нее подруг, Ленку Григль, — к чему зря страдать.
Как только я увидела друга, моя тяга к Лисовскому испарилась. Крупнее на целую боксерскую категорию, такой экономный в движениях, что Сашка на его фоне казался блохой. Обращался всегда к нему, хотя отвечал вроде бы на Ленкину болтовню, — как будто, не пройдя через Сашкин сужающий фильтр, слово могло нанести непоправимый вред, тяжкие физические разрушения. Нет, Сашка не тушевался: резкий и быстрый, полуобменивались полуобмолвками, две-три остроты одного суммировались того заключительным жестом. В паре за ними стоял совсем другой смысл, если с Димой — просто «продвинутые» ровесники. А тут — вектор, поворот флюгера. Звался этот Штирлиц «Бесом», мы понаслышке были в курсе уголовных сословий, знали, что «бесы», или «черти», — нижайшая категория на тюрьме. Но это результат абстрактных размышлений, возражать в голову не пришло; а почему они не приняли во внимание, это все равно как кличка пацана на районе была «Гамма» — и сколько он вложил психических сил, чтобы ее утратить, — я не знаю. Имя же ему было Гена.
Сговариваясь на новое свиданье — опять при мне, по моему телефону, Саша упомянул «много пацанов».
— А кто? Гена? Бес? — взволновалась я.
— Он ей понравился? Скажи ей, — передал Лисовский, — пусть лучше она не захочет с ним больше встретиться.
— Почему?
— Лучше для нее, — коротко резюмировал Сашка.
Такое понимание моих интересов меня не устроило. Но женская гордость — явление внятное, кто бы что там ни думал «мы выбираем — не нас». Значит, не Гена.
Бульвар — действительно другой край, что доказывается например одним фактом: я ни разу не слышала употребления понятия «малая», общего, по-моему, для всей Белоруссии, в качестве обозначения «своей девушки, с которой не вступаешь в половые отношения» — последнее не всегда, но как правило; при этом обратного переноса не происходило, «малой» — разве что младший брат, вот у меня. То, что у Ленки «парень с Бульвара» — это все равно, что у нее не было бы никакого; никто никого с Бульвара не знал, не было никаких драк, ничего. У Сашки Лисовского могло быть еще пять баб — как проверить? Но вроде бы, так он утверждал (с ее слов), не было никого. «У нас все серьезно».
Встреча происходила на хате; вина было много и много пацанов, и самым многочисленным из всех был пан Лисовский (историей я не интересовалась вовсе, и как сейчас думаю, то зря: оказалась бы подготовленной к теперешнему закруту, вот-вот обещающему раскатиться третьей мировой. Мои попытки иссякали на «Святополк убил Ярополка» — «это моё, и то — моё же», какое это отношение имеет? Было, я еще застала: детский ужас перед ядерным ударом, но на тот момент сменившийся благодушием, странным совпадением остаточных слогов ленинизма, почитаемого обывательским умом за пустое, полностью этой пустоте подверженным. То есть пацанские разборки никак не соприкасались с «ни мира ни войны армию распустить», и новаторское путинское, по слухам, глеб-павловское, «замочим в сортире», переход политики на блатную лексику, до сих пор постижим на малую долю простодушного значения. К чему это: знали ли родители, в честь к о г о называют? — совсем не необходимо: земля, перепутанная корнями Потоцких, Сапег и Радзивилов, пробивалась в речь сквозь коллективную несознанку). Не успела я очухаться, оказалась в процессе борьбы с Сашкой на хозяйском диване, — ничего нового для меня, часами упражнявшейся в спортивной забаве с двоюродным братом Андреем на супружеском ложе тети Эни. Я сопротивлялась как бешеная выдра. Всё же Лисовский одолел — руки на ширину плеч, дернулась раз, два — куда. И что теперь со мной делать? — как же «серьезные отношения»? Замешательство Сашкино выразилось в словах:
— А эта шалава там развлекается — пока тут ее подругу сейчас изнасилуют.
Использовав миг слабины, я вывернулась.
Ленка, употребив лошадиную дозу, блевала в неизбежный сортир.
Если выражаться романтически, как написал один писатель, «с этого момента временной поток раздваивается». Кажется, это вообще штамп. Суть в том, что я теперь разговаривала по своему телефону. Ленка Лущик встречалась с Сашкой.