На малолетке (никому не было 18-ти) Сашка, говорили, занял подобающее положение; что явствует и из письма, лишь бы кому художник не впрягся. Но потом его перевели во взрослую колонию. Было еще несколько, корявых, на треть странички, — литературный жанр не Сашкин конь. Надо было украсть, теперь жалею. Может быть, Ленка написала, что вышла замуж. Может быть, нет. Переписка иссякла сама собой.
В том-то и дело, что «само собой» в тюрьме не бывает. Не постижимо никакому уму, сколько происходит за эти пять лет, перечислять не начну. Там время останавливается. Сашка понял, что его обманули — не Ленка, при чем тут Ленка. Умный, осмотрительный, «вором» не стал; прикрутил скорость, держал середину.
Можно еще вспомнить, что мы же не знали; и тогда художнику пришлось рисовать пять одинаковых писем? Но никаких разборок, «приеду убью». Из гордости, так представляю.
Время прошло, он вышел, предложил Ленке встретиться, телефона у нее всё не было, а если б и был, так он не знал, только адрес. Гонца прислал? Ленка прибежала по старинке советоваться. Я уже вообще тусовалась в Москве, до Ленки мне как до звезды, даже не сказать, чтоб терпела. Молчала, ждала, когда уйдет. Про это про всё мне неприятно и вспоминать — а вам бы было? Помнила, конечно, кто такой.
Ленка, после развода она мутила — вряд ли с рэкетирами, а скорей с теми, кого они обслуживали: с коммерсантами. А у него ничего. Таких, как Сашка, тогда ждали, что бы он ни надумал себе на тюрьме, начиналась новая эпоха. Вполне ложится — Сашка Лисовский на фоне Мерседеса на надгробном камне. Но я не хочу, чтоб так было.
Сел он семнадцатилетним подростком, а вышел мужик 22-х лет, не потолстел — с каких пирогов? — заматерел. Только глаза остались те же, и те же длинные ресницы. Ленка была непревзойденной в сексе (сужу по ее запутанным связям, по концу ее жизни). Вот правильно говорят матери: не давай поцелуя без любви.
Менты
Хочется воспеть оду ментам. (Воспеть оду — так не говорят, или — воспеть, или — оду. — Примечание редактора. Редактор тут тоже я.) Давно хочется, не знаю, почему не вспоминала. Или панегирик? Мой работодатель хотел сочинить панегирик спонсирующему его миллионеру. Вот кому я никогда не буду писать панегирик.
1. Одна девочка — ода будет минимум в трех частях, надо называть их по алфавиту: а, б, в. Аня — нет, Агата — это уже было, Аза, Ада. Назову-ка ее Аделька, хотя это совсем другая девочка, но ей подходит. Адель.
Адель, как она представлялась, или Аделька, как ее называли друзья, поехала в Москву по трассе. Зимой. У нее была одинокая мать; еще у нее был муж, не такой уж кратковременный, учитывая, что она с ним жила со школы. О, сейчас пришло в голову, что это статья. Но в Аделькиной молодости никому такое в голову не приходило. Мать предпочитала, как свойственно матерям, обманываться: пережив (один раз точно угрожала повеситься, что свойственно даже не всем матерям…) Аделин пубертатный период, считала, что дочь «перебесилась». Не нужно ее разубеждать. Отношения с мужем шли под уклон, но еще до конца минимум что полгода. До того, как «перебесится», оставалось лет пятьдесят.
Значит, матери она не сказала, что по трассе, но сказала, что едет в Москву. Мать, в добровольной слепоте, не домогалась подробностей: совершеннолетняя — что еще. Муж есть, вот пусть муж домогается. Мужу Адель объявила в порядке решённого. Он был старше ее, не намного, но уже работал, закончив радиотехнический институт, — было чем заняться. В Москву; на день, два. Три.
В дороге с ней многое было, лучше не вдаваться в подробности. Подробностей будет столько, что уже предчувствую, как тяжело, скучно будет всё описать; потому, видимо, и не вспоминала. Много такой правды, которую нужно всю перечислить, пока не дошли до конца. Не перечислишь — останется непонятным, почему именно им песня.
Коротко говоря, так. Где-то в Крупках, где она шла, удивляясь, что не ощущает тридцать градусов мороза — а было их тридцать, в молодости, да и в старости, представление о себе колеблется. Как в запотевшее стекло всматриваешься. Крутая — или тварь дрожащая, некоторые жизненные сюжеты дают основание полагать второе. Ну вот, совершаешь разные поступки. Все равно мутно. Кто посмотрит, в данном случае — прочитают; сам для себя так и останешься неизвестной землей.
Так: она двинула — в тридцать градусов. До Крупок подбросили, а там — когда шла, между прочим, ее похвалили. «Девушка, из какой вы сказки?» — это два идущие навстречу шкета, возраста примерно такого, как она, уже далеко мимо. То есть, оглянувшись. То есть, значит, первое? Польщенная, она шла, когда ее подхватил шофер.
Шоферов, как выяснилось, четверо. Это была колонна, ехала она до Москвы, Адели больше не о чем беспокоиться. Не тут-то. Машины — КамАЗы, тогда иномарок, особенно грузовых, почти не водилось, — не с такой легкостью, как она (еще выходила, в одном свитере, и снимала штаны, отлить на обочину), перенесли температурный удар. То одна, то другая из четырех вставала, потому что у них замерзала соляра. Тогда все, вся колонна останавливалась и начинала ее ждать. Между собой они сообщались по рации. Было такое, что ее шофер повернул и поехал назад, Адель, которая всей собой толкала машину — вперед, прямо-таки телом почувствовала опустошение. На второй день у нее случился срыв, хорошо, что этого никто не заметил. Сейчас это назвали бы «панической атакой», но это не было панической атакой. Она спросила: «можно я лягу?», и полезла назад, там было место для сна, где она одну ночь уже переночевала. Там она провела полчаса, может сорок минут, одни из самых неприятных в своей жизни. Кругом снег, то перестанет, и снова кружит, такое впечатление, что все остановилось, и не будет больше ничего никогда. Ничего и не будет: куда она едет? зачем? там то же самое, нутром чует, и нигде нет того, что ей нужно. Вдруг накатило желание немедленно прекратить. Авария сейчас — и абзац. Учитывая, что она с того момента прожила еще лет сорок, выход явно был преждевременным. Как ни странно, первая вменяемая мысль, после этих нескольких неприятных минут, была о матери: «мать не поймет». Туда-сюда, там еще мысли пошли, а никакой аварии не случилось, машина всё едет сквозь снег: залезла, полежала, слезла.
Шофер, который ночью ее домогался — к этому она была готова, и заготовила «если вам нужна плата за проезд, я могу вам отдать золотые сережки!» — его отшвырнуло, шарахнулся назад, так и проспал всю ночь на сиденьях у руля, смотрел хмуро. А на подъездах к Москве его перемкнуло в обратную сторону: решил, что она поедет с ним, и он сдаст ее родителям. О чем и оповестил. Решил, что сбежала из дому. Десять раз пришлось повторять: мне есть 18! у меня муж! — а уже по обочинам фонари, и шоферу уже ничего не хотелось, как только добраться. Двое суток — восемьсот километров. Соляру отогревали раз восемь, запалив костер в ведре, тоже время. Распрощались сухо; то есть он вообще перестал на нее реагировать — ну и Адель не стала особо выражать свой восторг, спасибо — и ладно.
Москва!
Адель спустилась в метро. До метро она как-то добралась. Деньги у нее были, не много — но были. Муж зарабатывает, она тоже работала, хотя и нельзя сказать, что зарабатывала; а этот — промежуток, когда ее отпустили на сессию, а Адель сама себя отпустила — на волю.
В метро она, еще на волне эйфории, разглядывала всё перед собой, вертела головой. А дело было уже к ночи. Два дня тащились, — но доехала!
К ней подсел человек. С третьей фразы Адель вывалила ему всю подноготную. Четвертая реплика была тоже ее.
— А давайте я вам поверю!
У них с подружкой был такой, можно сказать, стиль. Они общались по-своему. Не все понимали.
Этот тоже: — В каком смысле?
— Ну что вы, хотите, вы же добрый человек? Чтобы я у вас переночевала.
Тот от такой скорости опешил; но быстро пришел в норму. — Конечно, хочу.
Они поехали к нему. Жил он поблизости, то есть на окраине — обычная пятиэтажка. Везде то же самое, хоть и Москва, в этом она оказалась права.
Однокомнатная квартира на первом этаже. Очень быстро, как-то по-походному, он пожарил шашлык. Свечи. Бутылка типа шампанского.
Адель выпила в два глотка и пошла в туалет. В туалете на двери картинка с голой бабой. Она в принципе понимала, к чему дело идет. Была какая-то надежда, что обойдется.
Тут оказалось, что он не такой уж добрый. Стал ломиться к ней.
— Ну, там что, заперлась? Давай выходи!
— Я вам сказала — я вам верю! — заорала Адель. — Я не выйду!
— Тихо, ты что? — испугался за дверью. Хрущевка, стены как картон, в потолке дыра от стояка.
— Ага! — Адель усилила. — Вы хотите, чтобы узнали у вас на работе?
Он успел похвалиться, что кэгэбэшник. Ну, кэгэбэшник, или там нет, как проверить, не очень-то и нужно.
В доказательство она сорвала картину с голой бабой.
— Выходи, — сказал он другим голосом. — Я тебе ничего не буду.
Адель отперла дверь.
— Только не ори.
Аделька пошла в кухню. Шашлык, пока суд да дело, остыл.
Тот включил верхний свет.
— Как это ты так ездишь. Тебе повезло, что я, а напоролась бы на кого-нибудь. Тебе сколько лет вообще…. — это она слушать не собиралась.
Легла, там у него была свободная койка, спокойно проспала до семи утра. Утром она все-таки сказала ему: — Спасибо. — Был сильно недоволен. Остался приклеивать плакат на место, утешаться.
Душ она принимать не стала — за ночь он мог и передумать.
На улице Адель приободрилась. Осадочек оставался: что такого, чтобы пустить на одну ночь? Она ж его не обворовала!
(Они с подружкой, пропутешествовав одно лето по трассе, завели моду и в городе останавливать машины. «Мне туда-то» — довезут: «Спасибо!», одарив лучезарной улыбкой — и вышла. Водители оставались с разинутыми ртами.
Пока однажды один в ответ на улыбку:
— А деньги?!
— Вам деньги нужны? — забормотала Адель. Расплатилась (чуть не сказала: «расплакалась»), деньги-то у нее были.