На стоянке снаружи самолет Кэтрин буксировали к рампе. Я стоял и ждал. Кэтрин, я тебя обожаю.
Кэтрин сошла с рампы, безупречная, с рыже-каштановыми волосами, стройное тело, голубое платье прямо льнет на ходу, белые туфельки, стройные аккуратные лодыжки – сама молодость. В белой шляпке с широкими полями, поля опущены как раз на сколько надо. Глаза ее глядели из-под полей, огромные, карие, веселые. В ней был класс. Она б ни за что не стала оголять зад в зале ожидания аэропорта.
И стоял я – 225 фунтов, замороченный и по жизни потерянный, короткие ноги, обезьянье тулово, одна грудь и никакой шеи, слишком здоровая башка, мутные глаза, нечесаный, 6 футов ублюдка в ожидании ее.
Кэтрин пошла ко мне. Эти длинные чистые рыже-каштановые волосы. Техасские женщины такие расслабленные, такие естественные. Я поцеловал ее и спросил про багаж. Предложил подождать в баре. На официантках были коротенькие красные платьица, из-под которых выглядывали оборки белых панталончиков. Низкие вырезы на платьях, чтобы груди видеть. Они зарабатывали свое жалованье, зарабатывали свои чаевые, всё до цента. Шили в пригородах и ненавидели мужиков. Шили со своими матерями и братьями и влюблялись в своих психиатров. Мы допили и пошли забирать багаж. Какие-то мужики пытались поймать ее взгляд, но она держалась поближе ко мне, взяв меня под руку. Очень немногие красивые женщины стремятся показать на людях, что они кому-то принадлежат. Я знал их достаточно, чтобы это понимать. Я принимал их, какие они есть, а любовь приходила трудно и очень редко. А когда все же приходила, то хрен знает почему. Устаешь сдерживать любовь и отпускаешь – потому что ей нужно к кому-то прийти. После этого, как правило, и начинаются все беды.
У меня Кэтрин открыла чемодан и достала пару резиновых перчаток. Рассмеялась.
– Что это? – спросил я.
– Дарлина – моя лучшая подруга – увидела, как я собираюсь, и говорит: «Ты что это делаешь?» А я говорю: «Я никогда не видела, как Хэнк живет, но знаю, что прежде, чем смогу готовить там, жить и спать, мне придется все вычистить!»
И Кэтрин засмеялась своим счастливым техасским смехом. Скрылась в ванной, надела джинсы и оранжевую блузку, вышла босиком и пропала в кухне, прихватив перчатки.
Я тоже зашел в ванную и переоделся. Я решил, что, если нагрянет Лидия, ни за что не позволю ей тронуть Кэтрин. Лидия? Где она? Что она делает?
Я послал маленькую молитву богам, оберегавшим меня: пожалуйста, держите Лидию подальше. Пусть сосет рога ковбоям и пляшет до 3 ночи – но, пожалуйста, держите ее подальше…
Когда я вышел, Кэтрин на коленках отскребала двухлетний слой грязи с пола моей кухни.
– Кэтрин, – сказал я, – рванули-ка лучше в город. Поехали поужинаем. Не с этого начинать надо.
– Ладно, Хэнк, но сначала нужно разобраться с полом. А после этого поедем.
Я сел и стал ждать. Потом она вышла, а я сидел в кресле и ждал. Она склонилась и поцеловала меня, смеясь:
– Ты в самом деле грязный старик! – И вошла в спальню.
Я снова был влюблен, я был в беде…
36
После ужина мы вернулись и поговорили. Она была маньяком здоровой пищи и не ела никакого мяса, кроме курицы и рыбы. Ей это шло на пользу.
– Хэнк, – сказала она, – завтра я вычищу твою ванную.
– Хорошо, – ответил я из-за стакана.
– И я каждый день должна делать упражнения. Тебя это не будет беспокоить?
– Нет-нет.
– А ты сможешь писать, если я тут суету разведу?
– Без проблем.
– Я могу уходить гулять.
– Нет, одна не ходи – в этом районе, по крайней мере.
– Я не хочу мешать, когда ты пишешь.
– Я все равно бросить писать не смогу, это симптом безумия.
Кэтрин подошла и села ко мне на тахту. Скорее девочка, чем женщина. Я отставил стакан и поцеловал ее, долгим медленным поцелуем. Губы ее были прохладны и мягки. Ее длинные рыже-каштановые волосы сильно смущали меня. Я отодвинулся и налил себе еще. Она меня обескураживала. Я привык к порочным пьяным девкам.
Мы поговорили еще часок.
– Пойдем спать, – сказал я ей, – я устал.
– Прекрасно. Только сначала я приготовлюсь, – ответила она.
Я сидел и пил. Мне требовалось выпить больше. Она была чересчур.
– Хэнк, – позвала она, – я уже легла.
– Хорошо.
Я зашел в ванную и разделся, почистил зубы, вымыл лицо и руки. Она приехала аж из самого Техаса, думал я, прилетела на самолете только ради того, чтоб увидеть меня, и теперь лежит в моей постели, ждет.
У меня пижамы не было. Я пошел к кровати. Кэтрин лежала в ночнушке.
– Хэнк, – сказала она, – у нас осталось еще дней шесть, пока это безопасно, а потом надо будет придумать что-нибудь.
Я лег к ней в постель. Маленькая девочка-женщина была готова. Я привлек ее к себе. Удача снова со мной, боги улыбались. Поцелуи стали жестче. Я положил ее руку на свой хрен, а потом задрал ей ночнушку. Начал заигрывать с ее пиздой. У Кэтрин – пизда? Клитор высунулся, и я нежно к нему прикоснулся, потом еще и еще. Наконец, взгромоздился. Хуй мой вошел до половины. Там было очень узко. Я подвигал им взад и вперед, затем толкнул. Остаток скользнул внутрь. Упоительно. Она стиснула меня. Я двигался, а хватка ее не ослабевала. Я пытался сдержать себя. Перестал качать и переждал, остывая. Поцеловал ее, раздвигая ей рот, всосавшись в верхнюю губу. Я видел, как волосы ее разметались по всей подушке. Затем бросил попытки ублажить и просто еб, яростно в нее врываясь. Похоже на убийство. Наплевать: мой хуй охуел. Эти волосы, это юное и прекрасное лицо. Как дрючить Деву Марию. Я кончил. Я кончил ей внутрь, в агонии, чувствуя, как моя сперма входит ей в тело, девочка беззащитна, а я извергал свое семя в самую глубинную ее сердцевину – тела и души – снова и снова…
Потом мы заснули. Вернее, Кэтрин заснула. Я обнимал ее сзади. Впервые я подумал о женитьбе. Я знал, что, конечно, где-то в ней есть недостатки, их пока не видно. Начало отношений – всегда самое легкое. Уже после начинают спадать покровы, и это никогда не кончается. И все же – я думал о женитьбе. Я думал о доме, о кошке с собакой, о походах за покупками в супермаркеты. У Генри Чинаски ехала крыша. И ему было до балды.
Наконец я уснул. Когда я проснулся утром, Кэтрин сидела на краю кровати, расчесывая ярды рыже-каштановых волос. Ее большие темные глаза смотрели на меня, когда я проснулся.
– Привет, Кэтрин, – сказал я, – ты выйдешь за меня?
– Не надо, пожалуйста, – ответила она, – я этого не люблю.
– Я серьезно.
– Да ну тебя на хер, Хэнк!
– Что?
– Я сказала «на хер», и, если ты будешь продолжать в том же духе, я сажусь на первый же самолет домой.
– Ладно.
– Хэнк? – Ну?
Я взглянул на Кэтрин. Она продолжала расчесываться. Ее большие карие глаза были устремлены на меня, и она улыбалась. Она сказала:
– Это просто секс, Хэнк, просто секс!
И рассмеялась. Смех не был язвительным, он был радостным. Она расчесывала волосы, а я обхватил ее рукой за талию и ткнулся головой ей в бедро. Я уже ни в чем не был уверен.
37
Я брал с собой женщин либо на бокс, либо на бега. В тот четверг вечером я взял Кэтрин на бокс в спортзал «Олимпик». Она никогда не видела живого боя. Мы приехали еще до первой схватки и сели у самого ринга. Я пил пиво, курил и ждал.
– Странно, – заметил я. – Люди приходят сюда, садятся и ждут, когда два человека вскарабкаются на ринг и будут себя не помня вышибать друг другу мозги.
– И впрямь ужас.
– Этот зал построили давно, – рассказывал я, пока она разглядывала древнюю арену. – Здесь только две уборные, одна для мужчин, другая для женщин, и обе очень маленькие. Поэтому сходи либо до, либо после перерыва.
– Ладно.
В «Олимпик» ходили в основном латиносы и белые работяги из низших слоев, да несколько кинозвезд и знаменитостей. Много хороших мексиканских боксеров, и дрались они всем сердцем. Плохими были только бои, когда встречались белые или черные, особенно тяжеловесы.
Сидеть там с Кэтрин было странно. Человеческие отношения вообще странны. Я имею в виду, вот ты некоторое время – с одним человеком, ешь с ним, и спишь, и живешь, любишь его, разговариваешь, ходишь везде, а затем это прекращается. Наступает короткий период, когда ты ни с кем, потом приезжает другая женщина, и ты ешь теперь с ней, и ебешь ее, и все это вроде бы так нормально, словно только ее и ждал, а она ждала тебя. Мне всегда не по себе в одиночестве; иногда бывает хорошо, а по себе – ни разу.
Первый поединок был неплох, много крови и мужества. Глядя бокс или ходя на скачки, можно кое-чему научиться – как писать, например. Урок неясен, но мне помогало. Вот что самое важное: урок неясен. Слов тут нет – как в горящем доме, или в землетрясении, или в наводнении, или в женщине, которая выходит из машины и показывает ноги. Не знаю, чего требуется другим писателям: наплевать, я все равно их читать не могу. Я заперт в собственных привычках, собственных предубеждениях. Вовсе неплохо быть тупым, если невежество – твое личное. Я знал, что настанет день и я напишу про Кэтрин, и это будет тяжело. Легко писать о блядях, но писать о хорошей женщине несоизмеримо трудней.
Второй бой тоже был ничего. Толпа вопила, ревела и накачивалась пивом. Они временно сбежали со своих фабрик, складов, боен, автомоек – в плен вернутся на следующий день, а пока они на свободе – они одичали от свободы. Они не думали о рабстве нищеты. Или о рабстве пособий и талонов на еду. С прочими нами все будет в норме, пока бедняки не научатся мастерить атомные бомбы у себя в подвалах.
Все схватки были хороши. Я встал и сходил в уборную. Когда я вернулся, Кэтрин сидела очень тихо. Ей пристало бы посещать балет или концерты. Она выглядела такой хрупкой, однако ебаться с ней великолепно.
Я пил себе дальше, а Кэтрин хватала меня за руку, когда драка становилась особенно жестокой. Толпа обожала нокауты. Она орала, когда ко