Б. А. Романов, специально изучавший особенности внутрисемейного быта и нравов Древней Руси, выдвинул гипотезу о том, что часто встречающийся в древнерусской литературе образ «злой жены» возник в связи с распространенностью случаев брака по расчету и своеобразной экономической самостоятельности женщины в семье[335]. Изучение учительной и проложной литературы, епитимийников и других разновидностей церковных сборников подтверждает это предположение. «Злые жены» под пером проповедников христианских этических норм становились главными виновницами не только нравственных пороков семьи и общества; на них, чуждых распространяемому идеалу смирения, «укрощения плоти и гордыни» (служившему освящению и «наиболее общей санкции существующего феодального строя»[336]), было легко в случае необходимости «свалить вину» и за социальные пороки. В лице же таких наиболее активных женщин, как, например, Марфа Борецкая, «злые жены» получали ярко выраженную политическую окраску.
Как видим, сопоставление церковной концепции семьи и социального предназначения женщины с фактами, характеризующими конкретно-историческую реальность русского общества X–XV вв., дает представление о культурных, юридических и моральных нормах отношения к женщине в древнерусском обществе. В целом картина жизни русской семьи этого времени и положения в ней женщины вовсе не столь уж мрачна, как мы нередко привыкли себе представлять, говоря о патриархальном быте с деспотической властью «главы дома». Религия и церковь, хотя и играли важную роль в жизни средневековой Руси, не охватывали всех сторон духовного мира человека той эпохи. На представления людей о роли женщины в семье влияли тогда и реалии окружающего мира, и народные традиции, и взгляды, унаследованные с дохристианских времен. Об этом свидетельствуют рассмотренные свадебные обычаи и семейные обряды той эпохи, отношения между супругами, родителями и детьми, действительные семейные нравы, раскрывающие роль женщины-матери и хранительницы домашнего очага. Поскольку на Руси X–XV вв. еще не полностью утвердилась церковная доктрина семьи, принижавшая женщину, полностью подчинявшая ее и детей властелину в доме — мужчине, постольку сами женщины пытались преодолеть навязываемые церковниками нормы «молчания» и «послушания», утвердить самостоятельное положение в браке, как экономическое, так и личностно-психологическое.
Глава III.«А жонки з жонкою присужатъ поле…»(Правовое положение женщины в X–XV вв.)
Положение женщины в русском феодальном обществе X–XV вв. не может быть обрисовано с достаточной полнотой без исследования дееспособности представительниц различных классов и социальных групп в имущественно-правовой сфере. Эта проблема не только связана с историей развития древнерусского права в целом и семейного в частности, но и помогает найти ответы на такие важнейшие вопросы, как, например, истоки неравноправия женщин, их имущественные права в соотношении с проблемой феодальной стратификации, сопоставление нормативов древнерусского феодального законодательства и реального социального положения женщин, возможности и широта имущественно-правовой и социальной самостоятельности представительниц господствующего класса и т. п.
Права женщин на владение и распоряжение имуществом
Законодательные нормы, касавшиеся имущественного статуса представительниц разных классов и социальных групп и действовавшие в период от Русской Правды (РП) до первого общерусского Судебника, уходят корнями в глубокую древность, в эпоху складывания феодальных отношений. Первое упоминание о полномочиях женщин на владение определенным имуществом содержит уже один из наиболее ранних юридических памятников — Договор 911 г. Олега с Византией, утвердивший право женщины сохранить за собой часть общего с мужем имущества даже в случае, если муж совершил убийство и предстал перед законом: «Аще ли убежить сотворивый убийство, а и жена убившего да имееть, толицем же, пребудеть по закону…» Иными словами, в том имуществе, которое получала жена преступника «по закону», имелся и ее собственный выдел, «часть», отдельная от мужниной (ибо в статье речь идет об отдаче «его части», т. е. части мужа, родственникам). Понятие «часть», на которую имела право и которой располагала женщина, вошло в юридический быт вместе с первой кодификацией законов. О ней упоминается в статьях Пространной Правды (ПП) об имущественных правах женщин в семьях смердов, «свободных мужей» и привилегированного сословия[337]. О том, что и «робы» могли обладать какой-либо собственностью, нормативные источники столь раннего времени ничего не сообщают.
Женское имущественное владение, именуемое в РП «частью», вероятно, включало приданое и не входящее в его состав некоторое парафернальное имущество — собственность жены, которой она могла распоряжаться по своему усмотрению. Впоследствии парафернальное имущество жены передавалось мужу только на основе доверенности, а обеспечением добросовестности управления им служила законная ипотека на имуществе мужа в пользу жены[338].
Существование приданого в древнейший период истории Руси доказано еще в XIX в., хотя и РП, и другие нормативные акты того времени не знают данного термина. «Аже будет сестра в дому, то той задницы (всего наследства. — Н. П.) не имати, но отдадять ю замуж братья, како си могуть», — говорится в РП. Свидетельство летописца («…а завтра приношаху за ней, что вдадуче») указывает на существование такого приданого еще в древнем обычном праве, что позволяет усомниться в правильности утверждения о том, что институт приданого был заимствованием византийских юридических норм[339]. Владение приданым, по РП, присуще людям из среды почти всех классов и социальных групп феодального общества, в том числе и смердам. Сам термин «приданое» появляется в актах не ранее конца XV в. (в Судебнике 1497 г. есть упоминание о «приданом холопе»)[340]. Первые рядные договоры о назначении приданого встречаются лишь в середине XVI в. Что касается свидетельств ненормативного характера о назначении приданого, то от рассматриваемого времени (до конца XV в.) их до нас дошло очень мало[341].
Сложнее вопрос о том, владела ли женщина чем-либо помимо приданого. О существовании парафернального имущества жены в первом браке нет прямых сведений в русских памятниках. Правда, следует обратить внимание на определенное Уставом князя Ярослава взыскание за покражу «свадебного» и «огородного»[342]. Первый термин относительно ясен: это то, что получала невеста при свадьбе. «Огородное» — термин менее понятный. Он по-разному написан в различных списках Устава и не объяснен до сих пор[343]. Существование в русском юридическом быте брачного сговора (о котором шла речь в гл. II) позволяет предположить, что «сговорное» («огородное») являлось либо одной из составляющих приданого, либо частью или даже самим парафернальным имуществом, приносимым женой в дом мужа.
Более понятной представляется структура «части», которой владела женщина в связи со вторичным замужеством («что на ню мужъ възложилъ», «что дал мужь»). По-видимому, это прежде всего то же приданое, по отношению к которому древнерусские женщины обладали правом не только владения, но и распоряжения. Иначе было бы необъяснимым появление самостоятельной собственности женщины в браке, а между тем уже Устав князя Владимира считает принципиально возможной «прю между мужем и женою о животе», т. е. спор по поводу имущества. Тот же Устав предполагает возможность конфликта вдовы с братьями, снохой, свекровью и собственными детьми по поводу «живота»[344]. Трудно согласиться с тем, что это установление было введено с целью ограничить дееспособность женщин путем передачи вопросов об имуществе в ведение церковной юрисдикции, действовавшей на основании аналогичных казусов в византийских законах, ограничивавших права женщин[345]. Предпочтительнее попытаться найти свидетельства развития имущественных прав женщин, состоявших в браке[346]. И они имеются.
Во-первых, тот факт, что кредиторы мужа обращали свое взыскание против жены (как в «Вопрошании Кирика»), подтверждает наличие у жены определенного имущества. Во-вторых, в Уставе князя Ярослава муж предстает посягателем на имущество супруги[347]. В-третьих, ст. 36 Псковской судной грамоты (ПСГ) также свидетельствует о том, что «женка» могла являться истцом в деле взыскания долга по неформальным документам («доскам»)[348]. В-четвертых, договор Новгорода с немцами 1269–1270 гг. подчеркнул не только отсутствие общности имущества супругов, но и наличие тайной ипотеки на имуществе жены, т. е. невозможность использования ее имущества под залог имущественных сделок мужа. (Материальную ответственность за долги мужа жена несла лишь в случае его смерти, став наследницей его движимости и недвижимости.)[349]
Отметим, что тенденция имущественной неответственности супруги не сразу утвердилась в русском законодательстве. Несмотря на то что русско-византийский договор X в. ввел ее в одну из своих статей, РП (а позже и нормативный акт Смоленского княжества) еще требовала отдачи имущества жены на «разграбление» в случае совершения преступления мужем