В монографии немецкой исследовательницы М. Вебер «Супруга и мать в развитии права» утверждалось, что в средние века женщина была неправомочна, ибо не имела собственности, и как единственное исключение из общего правила рассматривался статус женщин Восточной Европы, и прежде всего России. Именно М. Вебер принадлежит правильное толкование ст. 88 Русской Правды («О жене»), в то время как ее герменевтика вызвала разногласия среди русских исследователей. В немецкой историографии статья изначально признавалась как узаконение равноправного положения мужчины и женщины в древнерусском уголовном праве. М. Вебер отметила высокий уровень развития русского брачного права X–XV вв. и подчеркнула, что оно узаконило дееспособность и процессуальную полномочность женщины, которая после смерти мужа не попадала под опеку какого-либо родственника по мужской линии, а становилась владелицей оставленного ей хозяйства[693].
В 20-е годы XX в. французский историк Б. Шаль и американская исследовательница Е. Елнет предприняли попытку осветить положение незнатной русской женщины, и в частности крестьянки[694]. В то время в зарубежной историографии была общепризнанной точка зрения Е. Гроссе о безусловном преобладании в средние века большого типа семейной организации. Поэтому выводы Б. Шаля и Е. Елнет о существовании в средневековой Руси «нуклеарного» типа семьи (т. е. индивидуальной, малой) явились несомненным шагом вперед. Е. Елнет в качестве источников наравне с памятниками средневековой литературы привлекла без должной критики фольклор XIX в. Конечно, фольклор отражает в известной степени образ мысли людей прошедших эпох, но внеисторичность подхода к произведениям устного народного творчества привела исследовательницу к негативной характеристике статуса женщин в крестьянских семьях (отсутствие прав, подчиненность мужу во все эпохи и т. п.).
В 1933 г. на VII Международном конгрессе историков был заслушан доклад польской исследовательницы Л. Харевичовой «Возможно ли написать специальную историю женщины?». В прениях по докладу говорилось о необходимости создания работ по истории социального положения женщин в разных странах в различные эпохи. Л. Харевичова готовила к изданию монографию о женщине польского средневековья, но ее выходу в свет помешала война и смерть исследовательницы в фашистском застенке. Лишь богато иллюстрированный научно-популярный очерк Л. Харевичовой, опубликованный в 1938 г., дает возможность судить о значительной разработанности автором темы и важных выводах, в том числе об общности процессов развития брачно-правовых норм восточных и западных славян, а также имущественно-правового статуса женщин[695].
В 1939 г. вышла книга немецкого ученого Ф. Гаазе об обычаях и народных верованиях восточных славян. Ф. Гаазе впервые обратил внимание на распространенность в Древней Руси икон и фресок с изображением покровительницы замужества и замужних женщин Параскевы Пятницы, предположив, что это каким-то образом связано с языческими верованиями и культом богини Мокоши. Эту гипотезу впоследствии подтвердил советский ученый С. А. Токарев[696].
Известный интерес к проблеме проявил и американский историк Г. Вернадский. Одна из его статей была посвящена особенностям имущественного и социально-правового статуса русских женщин в XVI–XVII вв. — главным образом бездетных вдов, принадлежавших к верхушке привилегированных слоев. Изучая указы и судебники XVI в., он пришел к выводу, что центральная власть стремилась ограничить наследование вотчинных владений вдовами и «помешать им получить больше чем малую долю вотчинного владения» их мужей. Между тем в основе описанных Г. Вернадским явлений лежало не стремление ограничить женщин как таковых, а развитие условного землевладения, вытеснявшего вотчинное. В работах Г. Вернадского 40–50-х годов также имеются некоторые замечания, касающиеся темы книги. Негативные изменения в социальном статусе и семейном положении русских женщин во времена «Домостроя» он объяснял влиянием системы «ордынского властвования» над Русью, которая, по его мнению, якобы сыграла в целом «прогрессивную роль, воздействуя на русскую государственность и русскую культуру»[697].
В 40–50-е годы польские историки и юристы А. Ветуляни, Н. Полонская-Василенко, С. Роман, Б. Лещиньский концентрировали внимание на особенностях экономических и политических процессов в государствах западных и восточных славян в эпоху феодализма. Б. Лещиньский, сопоставляя сведения «массовых источников» по средневековой истории (актов, судебных записей) с данными нормативных документов, на большом конкретном материале доказал, что в славянских землях по крайней мере в области имущественных отношений, а также права наследования и распоряжения недвижимой собственностью женщина была дееспособной наравне с мужчиной того же социального ранга. В монографии есть материал, характеризующий положение женщин на русских территориях, оказавшихся с середины XIII в. в орбите Польши и Литвы. В 1978 г. А. Шимчакова дополнила изыскания Б. Лещиньского по этому географическому району, показав деятельность русских княгинь на польском великокняжеском престоле. Несомненный вклад в изучение историко-родословных связей русского княжеского дома внесла статья И. Грали, сумевшего выявить новые факты, связанные с биографиями Агафьи Святославны, галицкой княгини Романовой (автор оспаривает утверждение, что ее имя — Анна) и других русских деятельниц средневековой Восточной Европы[698].
В 50-е годы и в немецкой буржуазной историографии предпринималась попытка пересмотра ряда утверждений о статусе женщин в западноевропейском средневековье, но отношение к социальному положению женщин на Руси осталось без изменений. Основную источниковую базу монографии К. Клаус «Положение русской женщины от введения христианства до реформ Петра Великого» составили описания «Московии» иностранными путешественниками, «Домострой», незначительный нарративный материал. К. Клаус полагала, что этих источников достаточно для освещения «истории русских женщин» на протяжении восьми веков! В отличие от ученых разных стран, стремившихся показать общественное положение средневековых женщин во всем его многообразии, К. Клаус представила древнерусскую женщину все той же «теремной затворницей». В качестве основной причины затворничества, возникшего, по ее мнению, еще до появления «Домостроя», она выдвинула влияние ордынского ига на духовную жизнь русского общества, а также «хождение на Руси византийских аскетических писаний». «Рамки теремного воспитания стали ломаться только в конце XVII–XVIII в., — верно заметила она. — Реформы Петра I, поднявшего Русь до уровня передовых европейских держав, дали женщине возможность деятельности в социальной и культурной областях». Здесь налицо, с одной стороны, преувеличение широты прав женщин в XVIII в., с другой — недооценка периода XII–XV вв., когда русские женщины, особенно привилегированного сословия, имели высокий для средневековья социальный статус[699].
В 60-х годах американские исследователи уделили особое внимание изучению особенностей большесемейной организации родственных отношений у русских крестьян и традиционной для буржуазной науки темы — о правовых установлениях, связанных с закреплением и расторжением брачных отношений[700]. Для некоторых из них стало нормой распространять черты семейного и социального статуса русских крестьянок XIX в. на предшествующий период, «смешивать» особенности разных эпох и усматривать причину приниженного положения женщин в бытовании нравов крестьян во всех слоях русского общества[701]. В то же время высказывалась и диаметрально противоположная точка зрения о том, что в России женщины — это традиционно «сильные личности», способные — если судить по древнерусской и русской литературе — затмить «героев-мужчин» и сохраняющие свою эмансипированность даже в современном обществе[702].
Среди работ американских исследователей 60-х годов выделяется монография Г. П. Федотова, специалиста по истории церкви и православного вероучения. Явный крен его в сторону утверждения исконной религиозности русского народа очевиден. Но едва ли не первым среди зарубежных авторов Г. П. Федотов обратил внимание фамилистов (тех, кто занимается изучением семьи) на епитимийники, «Измарагды», «Пчелы», патерики как на источники по истории представлений о семье и семейных отношениях в Древней Руси, на необходимость изучения сюжета о «злых женах», очень широко распространенного в средневековых литературах. Вслед за ним В. Ледерер тоже показал «интернациональность» сюжета о «злых женах» в средневековых литературах и причину этого явления правильно связал с общими задачами церковных проповедников того времени: обоснования иерархичности семьи и общества, подчиненности женщины главе семьи, воспитания богобоязни, понимания своей «ничтожности» в мире и обществе[703].
О живом интересе американских исследователей к интересующей нас проблеме свидетельствует ряд работ конца 60-х — начала 70-х годов. Так, Л. Успенский и В. Лосский коснулись толкования женских образов в русской иконописи X–XV вв. К. Рид, отталкиваясь от исследования фольклорных сюжетов и образов древнерусской литературы, проследил на протяжении десяти веков развитие в ней темы «русалий». А. Глассе посвятила статью древнерусским «амазонкам» — поляницам[704]