Можно спорить, насколько он сам отдавал себе отчёт в том, что с ним происходит. Насколько осознанно он спешил быть поближе к Балабиным, путешествуя по Европе? Артикулировал ли он для себя эту влюблённость как нечто ясное? И понятное дело, что этот спор может иметь лишь невысокую ценность, поскольку все ответы будут риторическими. Куда важнее сами письма, настроение этих писем, гоголевское цветение, очередной период бурного цветения гоголевского таланта, имевший место в данный период. А это, напомню, период создания главного, центрального произведения гоголевского творчества.
Писем Гоголя, адресованных к Балабиной и дошедших до нас, не так много, и бесконечно жаль, что нельзя нам хотя бы мельком увидать лица Гоголя и его любимой петербургской ученицы, когда они совершали прогулки над ручьями и водопадами. Ох, что-то подсказывает, что одно лишь выражение лиц могло бы многое сказать о том, чего так тщательно скрывал Гоголь.
Проведя в Швейцарии остаток лета и осень 1836 г., вновь оставшись один после отъезда Балабиных, Гоголь, неожиданно для себя самого отправляется вдруг в Париж, поскольку лучший друг Саша Данилевский заскучал во французской стороне и захотел компанейского общения. Гоголь откликнулся. Об этом мы узнаём из письма к Прокоповичу: «Я получил письмо от Данилевского, что он скучает в Париже, и решился ехать разделять его скуку» [159].
Данилевский, однако, жаловался впоследствии, что особенного веселья Гоголь ему не прибавил, того обхождения, которое он являл перед Балабиной, в нём не нашлось, поскольку, переместившись в Париж, наш писатель уже не смог оторваться от начатой работы над «Мёртвыми душами» и лишь изредка, по вечерам, находил возможность выбраться в театр. Впрочем, нежинские друзья ходили вместе обедать в ресторанные заведения, которые называли обыкновенно в шутку «храмами», а после обеда оставались там играть на бильярде.
«Первое время после того, как мы расстались и встретились снова в Париже, я не узнал в нём прежнего Гоголя, – писал Данилевский. – В Париже Гоголь не поехал в гостиницу, а прямо ко мне. Потом взял номер в гостинице, но там мёрз, потому что не было печей, а были камины. Мы хотели найти тёплую квартиру и поселились на углу Place de la Bourse и Rue Vivienne; в этом доме мы нашли, наконец, печь. Здесь Гоголь писал «Мёртвые души». Я к нему не заглядывал, потому что он был постоянно занят; только по вечерам мы часто собирались в театр» [160].
В середине ноября Гоголь написал Жуковскому: «Я нечувствительно делаю препорядочный моцион, что для меня теперь необходимо. Бог сделал чудо: указал мне тёплую квартиру на солнце, с печкой, и я блаженствую. Снова весел. «Мёртвые» текут живо, свежее и бодрее, чем в Веве, и мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною всё наше, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы – словом, вся православная Русь. Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу «Мёртвых душ» в Париже… Терпение. Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что моё имя после меня будет счастливее меня и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени» [161].
В Париже Гоголь встретился с приехавшим из Висбадена сотоварищем их по Нежинской гимназии Симоновским, также с А.Н. Карамзиным, А.И. Тургеневым и некоторыми другими русскими, совершавшими в то время европейский вояж. Николай Васильевич свёл также знакомство с польскими поэтами Залесским и Мицкевичем.
Далее читаем у Шенрока: «В Париже Гоголь испытал много счастливых минут, на что указывает уже то обстоятельство, что творческая работа его подвигалась быстро, что случалось с ним лишь в тех городах, где он чувствовал себя привольно, где всё было ему по душе. Но дело в том, что в Париже он снова встретил много знакомых, в том числе Смирнову. По воспоминаниям А.О. Смирновой, переданным в «Записках», «Гоголь не любил Парижа, но, как бы забывая о нём, он много говорил с нею о родной Малороссии, о высоком камыше, о бурьяне, об аистах, о галушках, о варениках и сереньком дыме, вылетающем из труб и стелющемся по голубому небу». Она же пела ему песню: «Ой не ходы, Грыцю, на вечорны́ци» [162].
Владимир Иванович дипломатично приводит эти поэтические строки из воспоминаний Смирновой, однако известна и другая характеристика общения Смирновой и близких её с Гоголем в тогдашний момент, ведь предваряют ту самую цитату, где Александра Осиповна говорит о галушках и камышах, такие вот слова: «Он [Гоголь] был у нас раза три один, и мы уже обходились с ним как с человеком очень знакомым, но которого, как говорится, ни в грош не ставили. Всё это странно, потому что мы читали с восторгом «Вечера на хуторе близ Диканьки», и они меня так живо переносили в великолепную Малороссию» [163].
«Он более слушал, потому что я очень болтала, – замечает здесь же Смирнова, вспоминая общение с Гоголем, – но однажды описывал мне малороссийский вечер, когда солнце садится, табуны гонят с поля и отсталые лошади несутся, подымая пыль копытами, а за ними с нагайками в руках пожилой хохол с чупром; он описывал это живо, с любовью, хотя порывисто и в коротких словах» [164].
Это весьма, весьма любопытный момент, ведь настанут времена, когда всё та же Смирнова увидит в Гоголе куда больше привлекательных черт, куда серьёзнее заинтересуется им и его душевной глубиной. Ну а пока эти двое – всего лишь знакомые, время от времени поющие вместе те прекрасные песни на малороссийском языке, которые милы любому человеку, выросшему в южных губерниях.
Надо отметись, что Гоголь очень любил фольклор родного края и, мало того, создал красивый эпос украинского быта, составив его из мозаичных картин своих ранних произведений. Гоголь ценил язык родной Полтавщины, песни на украинском языке, поговорки, сказания, меткую народную мудрость, словом, всё то настоящее и ценное, что сумела накопить традиция и культура Украины. Но Гоголь был бы бесконечно обескуражен и, пожалуй, оскорблён, коль узнал бы, что его произведения, в том числе повести, входящие в «Миргород» и «Вечера близ Диканьки», нынешние деятели искусств незалежной Украины перевели на украинский язык и в таком виде поместили в школьные учебники. Это не просто невежество или неуважение к Гоголю, это подлость против наследия Гоголя, ведь в повестях его малороссийского цикла важная роль принадлежит тонкой игре слов, сотканной во взаимном дополнении двух диалектов родного для Гоголя общерусского языка. Кстати сказать, сейчас этот термин почти вышел из употребления, а тогда был в ходу, и Гоголь был одним из создателей общерусского литературного языка. И потому-то Гоголь не считал возможным и нужным разделять его диалекты на два отдельных языка, он считал их частями единого целого. И он не раз определённо об этом заявлял.
Стоит ли удивляться после этого, что Гоголь, которого нынешние незалежные деятели украинской культуры хотели, да не смогли «приватизировать», фактически стал теперь (о, диво!) врагом «украинской идеи». Гоголя возненавидели за то, что, став самым великим из сынов украинской земли, Гоголь никогда не переставал быть русским.
Украина подарила миру немало русских писателей, в том числе двух писателей мирового масштаба – Гоголя и Булгакова (да-да, Булгакова тоже, ведь он родом из Киева), но они вдруг оказались в «оппозиции» к украинской культурной политике, когда её деятели пошли в воинственный крестовый поход против здравого смысла. Бывает же такое!
Продолжим, однако, хронологию нашу. Париж был первым городом, в котором Гоголь остался на продолжительный срок, однако по-настоящему осесть и прижиться он хотел в другой местности, ведь, продолжая находиться на берегах Сены и работая над поэмой, наш классик дожидался прекращения холеры в Италии, чтобы отправиться теперь именно туда. В Италию собирались и Балабины, продолжавшие обширный вояж по европейским странам.
Зима во французской столице выдалась в тот год прескверной, Гоголь даже сравнивал местный климат с ужасным петербургским и почти во всех письмах жаловался на сырую погоду в Париже. И если сначала он намеревался пробыть в Париже около полгода, то уже в начале зимы страсть к новым впечатлениям опять заговорила в его душе.
«С началом февраля, – писал он в письме Жуковскому, – отправлюсь в Италию… и души потекут тоже за мною». Потом этот план получил более конкретные очертания: Гоголь поедет в Италию вместе с Данилевским, и остановятся они в Неаполе. С этой целью оба стали брать уроки итальянского языка у молодого преподавателя по имени Ноэль, жившего на верхнем этаже одного из самых высоких домов Латинского квартала [165].
Но по каким-то причинам Гоголь задержался в Париже до марта 1837 г. И тут пришло страшное известие – погиб Пушкин!
А.Н. Карамзин писал в Россию: «У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него» [166].
«Данилевский рассказывал мне, – пишет Шенрок, – как однажды встретил на дороге Гоголя, идущего с Александром Ивановичем Тургеневым. Гоголь отвёл его в сторону и сказал: «Ты знаешь, как я люблю свою мать; но если бы я потерял даже её, я не мог бы быть так огорчён, как теперь: Пушкин в этом мире не существует больше!» В самом деле, он казался сильно опечаленным и удрученным. Это грустное событие ещё более усиливало в Гоголе потребность в нравственном освежении». Чуть ниже Шенрок добавляет: «В Италию Гоголя манило желание встретить весну во всем её расцвете – весну, это любимое его время года [167].
«О, Пушкин, Пушкин! – говорил он. – Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни и как печально было моё пробуждение! Что бы за жизнь моя была после этого в Петербурге» [168].
Гибель Пушкина стала для Гоголя рубежом, после которого жизнь волей-неволей пошла иначе. Наметившийся было романтический настрой Гоголя и лёгкость, поселившаяся в гоголевской душе, вдруг улетучились, растворились. Пушкинская гибель была обескураживающе неожиданна для Гоголя и повлияла на гоголевское сознание. Оборвалась жизнь человека, который был и пророком, и верховным судьёй, и духовником, и всем, чем может быть старший и бесконечно уважаемый товарищ. К тому же трагически оборвалась история любви Пушкина, его недолгий брак с красавицей Натали, тот союз, который, к сожалению, не сумел обрести счастливого финала. Это повлияло на гоголевское мировоззрение, на его отношение к браку.