Гоголь начал становиться иным. Это была тяжёлая, непростая перемена в Гоголе, она что-то надломила в нём.
Пушкин получил смертельное ранение и погибал в течение нескольких дней где-то очень далеко от Гоголя, и, казалось бы, эта удалённость беды несомненно была к лучшему, ведь коль Гоголь видел бы своими глазами умирание своего друга и кумира, то это лишь усугубило бы гоголевскую боль, однако жизнь зачем-то уже довольно скоро привела Гоголя к тому, чтобы он всё же увидал тяжкую смерть с самого близкого расстояния, взглянул ей в лицо. Это снова была смерть друга, о ней речь пойдёт в следующей главе.
Пушкин в гробу. Художник Ф. Бруни
Так вот в конце же зимы 1837 г. Гоголь уже не мог оставаться в Париже и всё-таки сбежал Италию, передумав ехать в Неаполь и ужасно захотев пожить в Риме, хотя эпидемия там едва-едва прекратилась. Николай Васильевич давно мечтал увидать Вечный город, рассчитывая, впрочем, попасть в него, имея куда более светлое расположение духа. Обосновавшись в Риме, Гоголь написал Плетнёву, но мысли по-прежнему были лишь о Пушкине: «Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё – вот что меня только занимало и одушевляло мои силы…Невыразимая тоска.
Я был очень болен, теперь начинаю немного оправляться» [169].
Глава седьмая. Первое знакомство с Римом
В марте 1837 г. Гоголь наконец приехал в Италию, начиная понемногу приходить в себя и затаив новую надежду. Предчувствия не обманули нашего классика, Рим захватил и буквально вывел Гоголя из депрессии, оживил его в два счёта. Начиналась весна, ласковая апеннинская весна, а Николай Васильевич был всё молод, и потому те депрессии, которые, к сожалению, в течение всей жизни периодически набрасывались на него, проходили пока всё же менее тяжело и более скоротечно (чем это будет в 1840-х гг.). Вот Гоголь увлёкся Римом и писал об этом так: «Всемогущая рука Промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, обо всём и весь впился в её роскошные красоты. Она заменила мне всё. Гляжу, как исступлённый, на неё и не нагляжусь!» [170].
К впечатлениям природы прибавились художественные впечатления. «Тут только узнаёшь, что такое искусство… Тут только можно узнать, что такое Рафаэль… Особенность Италии в том, что шедевры встречаются здесь чуть ли не на каждом шагу; заходи почти в любой храм – и увидишь произведение великого мастера» [171]. И чтобы глубже понять итальянскую жизнь, Гоголь всё более усердно учит итальянский язык, читает в оригинале Тассо и Данте.
Поселился он в Риме на улице Сант-Изидоро, недалеко от церкви Капуцинов и площади Барберини (Via di Isidoro, Casa Ciovanni Massuci, 17), в доме, где за восемь лет до этого жил Орест Кипренский. Это была первая римская квартира Гоголя [172].
Согласно новейшим разысканиям итальянской исследовательницы Ванды Гасперович, упоминаемый Гоголем хозяин квартиры Джованни Массуччи уже умер и комнаты сдавала его вдова, 34-летняя Тереза Сальпини, проживавшая с малолетними детьми Николо и Джузеппе. Помогала хозяйке её сестра Аннунциата, 21-го года [173]. Имя, которое так много будет значить для Гоголя позже, в пору написания «Рима»… [174].
Мария Балабина же, которая уже скоро и сама наведается в Рим к Гоголю, испытала в перерыве между свиданиями с Николаем Васильевичем в Германии и Швейцарии неожиданное приключение, о котором нам известно со слов княжны Репниной, сопровождавшей Балабиных в их европейском турне: «Из Баден-Бадена поехали мы в Марсель и потом на барке в Италию. Мы ехали таким образом. По дороге в Марсель, в маленьком городке на Роне, в Pont Saint Esprit мы должны были ночевать, потому что мать занемогла. Потом мы продолжали прерванный путь с матерью и сестрой (Елизаветой Николаевной Репниной, вскоре после этого вышедшей замуж за начальника русских художников в Риме, Павла Ивановича Кривцова), а Марья Петровна Балабина отправилась с своей матерью до Авиньона. Потом мы поехали вместе в Лион экипажем, а из Лиона в Марсель. В Марселе сели на пароход, где нам сопутствовали три брата лордов Харвей, из которых один влюбился в Марью Петровну и сделал ей предложение, но получил отказ. В намерении посвататься он решился сопровождать Балабиных в Италию и поехал вместе с Варварой Осиповной, Марьей Петровной и с Глафирой Ивановной Дуниной-Барковской в Ливорно. Это был первый город в Италии, в котором мы остановились. Мы должны были долго пробыть там, потому что наш корабль прежде был в соприкосновении со Смирной, где свирепствовала тогда чума, и нас не пускали дальше, а сначала даже и в Ливорно. Мы должны были остаться в карантине. Потом мы поехали в Пизу. Так как Пиза чрезвычайно скучный город, то Варвара Осиповна вскоре переехала во Флоренцию. В Пизе-то Артур Харвей и сделал предложение Марье Петровне» [175].
О.А. Кипренский. Автопортрет
Любопытная подробность! Чуть ниже княжна Репнина сообщает также, что Маша Балабина будто бы и сомневалась, думая согласиться, но в конце концов отказала англичанину, тем более отец Марии Петровны, генерал Балабин, был резко против.
Расставшись с незадачливым лордом, Балабина снова встретилась с Гоголем, на этот раз в солнечном Риме, куда семейство Балабиных сумело наконец добраться через Флоренцию.
Маше Гоголь принялся показывать Вечный город. Так продолжалось до середины июня, когда Николай Васильевич вынужден был покинуть Рим из-за угрозы новой эпидемии холеры. Разъехались из Италии и другие русские, среди которых была и Машенька.
Рим ещё не раз будет являться желанным пристанищем Гоголя. Наверное, дело в той зачарованности, а то и музейной покойности римской действительности, ведь в ту пору Рим, особенно в сравнении с бурной, кипящей политическими страстями парижской жизни, производил впечатление остановившегося времени, звена, выпавшего из общей исторической цепи. «Мне кажется, что будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных. Блюда все особенные, все на старинный манер. Везде доселе виделась мне картина изменений. Здесь всё остановилось на одном месте и далее нейдет» [176]. Эта сознательная или невольная реминисценция из «Старосветских помещиков» таит в себе, однако, и другой смысл: в царство гармонии можно сойти лишь «на минуту», забывшись, закрыв глаза на всё окружающее («…на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и те неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют…»). Прожить всю жизнь здесь не удастся [177].
Да и нет ли потаенного беспокойства в этой гармонической жизни? Как, например, передать очарование итальянской природы? «Она – италианская красавица, больше я ни с чем не могу её сравнить, италианская пейзанка, смуглая, сверкающая, с чёрными, большими-большими глазами, в платье алого, нестерпимого для глаз цвета, в белом, как снег, покрывале» [178]. Это уже не реминисценция из написанного произведения, а предвосхищение будущего – повести «Рим», а именно описания красавицы Аннунциаты. «Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные как уголь тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска». «Но чуднее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце». Аннунциата – само «согласие», сама красота, но прорывающаяся через нее страсть способна повергнуть в оцепенение и трепет… [179].
Вид Рима с горы Марио. Художник В.Е. Раев
Проведя весну в Вечном городе, летом Гоголь решил направиться в Центральную Европу. Тому было две причины: первая, как мы уже говорили, – эпидемия холеры, которая опять подступала к стенам Вечного города с юга, во всяком случае римских жителей и гостей пугали её возможным возвращением, ну а вторая причина и, пожалуй, главная состояла в том, что Гоголь, вкусивший прелесть нескончаемого путешествия, не хотел надолго задерживаться на одном месте, он жаждал насытиться видами Европы, напитать свою художественную натуру новыми впечатлениями. Жизнь в движении, которую Гоголь станет вести в течение следующих десяти лет, будет являться для него стимулом к творчеству. Так было устроено гоголевское существо, что переезды, перемена мест и романтика пути давала нашему классику энергию творчества, или импульс, или нечто ещё очень важное и ценное для мастера, для художника. Порой Гоголя прямо в дороге захватывало то, что принято называть вдохновением, и классик наш мог начать писать очередную главу своей поэмы там, где оказался вдруг, даже если это был дымный зал придорожного трактира.
Когда после странствий своих Гоголь навсегда вернётся в Россию, он будет вспоминать это своё обыкновение. А один из его московских знакомых – полный тёзка Н.В. Берг – запишет любопытный эпизод: «Ехал я раз между городками Джансано и Альбано, – вспоминал Гоголь. – Среди дороги, на бугре, стоит жалкий трактир, с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках. Все проезжающие мимо непременно тут останавливаются, особенно в жар. Остановился и я. В то время я писал первый том «Мёртвых душ», и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошёл в трактир, захотелось мне писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким одушевлением» [180].
Приливы творческих сил, однако, как и водится, причём не только у Гоголя, а у всякого художника или поэта (порой даже независимо от масштаба дарования), сменяются сумрачными настроениями, переменчивыми состояниями и всей многосложной морокой, которая бурлит в котлах той «кухни», той лаборатории, что расположена в сознании, в душе мастера. Ну а уж гоголевская многосложность – явление знатное, и вот, после ярких впечатлений Италии, после испытанных импульсов творческого подъёма, Гоголь попадает в Германию, где прове