дёт часть лета, оказавшись вдруг в странном расположении духа. На то найдутся свои причины.
Едва ли не центром русской жизни в Европе (если не считать Парижа, разумеется) был в те времена курортный городок Баден, где Гоголь уже побывал, как мы помним, и куда снова решил отправиться. Сюда то и дело наведывались наши аристократы-путешественники, которые останавливались в уютных отелях с видом на горы, а некоторые снимали дома на всё лето, живя здесь подолгу.
Прибыв в Баден, Гоголь, конечно же, нашёл здесь своих петербургских знакомых, и в первую очередь Аркадия Россета, а также с его сестру – Александру Смирнову.
У Шенрока мы находим: «В 1837 летом А.О. Смирнова жила в Бадене. Гоголь приехал туда, но не лечился. Он только пил воды в Лихтентальской аллее и ходил, или, лучше сказать, бродил один по лугу зигзагами, возле Стефанибада. Часто он был так задумчив, что его звали и не могли дозваться».
Из Бадена Гоголь ездил с А.О. Смирновой и её братом на три дня в Страсбург. Там в кафедральной церкви он срисовывал карандашом орнаменты над готическими колоннами, дивясь изобретательности старинных мастеров, которые над каждой колонной делали отменные от других украшения. А.О. взглянула на его работу и удивилась, как он отчетливо и красиво срисовывал [181].
В Бадене Гоголь решает познакомить Смирнову и некоторых других русских, что находись здесь, с первыми главами нового произведения, начавшими приобретать ясные очертания. Это второе – после петербургского, Пушкину, – известное чтение «Мёртвых душ».
Об этом чтении впоследствии рассказали и Смирнова, и Карамзин. Данное событие может показаться кому-то не слишком примечательным, но занятной для нас будет выглядеть одна деталь – гроза!
Александра Осиповна запомнила этот момент таким: «День был знойный. Около 7-го часа мы сели кругом стола. Н.В. взошел, говоря, что будет гроза, что он это чувствует, но несмотря на это вытащил из кармана тетрадку в четвёрку листа и начал первую главу столь известной своей поэмы. Меж тем гром гремел, и разразилась одна из самых сильных гроз, какую я запомню. С гор потекли потоки, против нашего дома образовалась каскада с пригорка, а мутная Мур бесилась, рвалась из берегов. Он поглядывал в окно, но продолжал читать спокойно. Мы были в восторге, хотя было что-то странное в душе каждого из нас» [182].
А.О. Смирнова-Россет. Художник П.Ф. Соколов
Отметим этот момент: несмотря на «дурные предзнаменования», Гоголь оставался спокоен. Пройдут годы, несколько лет, и эта мизансцена почти повторится. И хотя будет другой город, другой зной и другая гроза, но там будет Смирнова, и Гоголь опять примется читать своё произведение, только уже не первый том «Мёртвых душ», а другое, но на сей раз гроза, к сожалению, всё-таки прервёт нечто важное. Гоголь окажется бесконечно взволнован, будет трепетать и не договорит того, что собирался высказать… гроза отчего-то испугает его, помешает ему. Впрочем, об этом после, пока не время.
В жизни бывают рефрены, эти странные вещи, кажущиеся повторами, зарифмованными между собой, но, странно копируя, отрицающими друг друга. И это не дежавю, это просто окончания рифмованных строчек жизни, ведь она создана кем-то для нас, а мы исполняем в ней свои замысловатые роли.
Кстати, одной из ролей Александры Осиповны была роль пленительной красавицы, которая и сама нередко пленялась достоинствами талантливых и умных мужчин. Иного рода кавалеров она подле себя не терпела (исключение составлял лишь богатый муж, не обладавший сиими достоинствами). Но нынче, то есть летом 1837 г., когда гремела баденская гроза, одним из слушателей первых глав гоголевской поэмы был человек превосходных качеств. Звали его Андреем Николаевичем Платоновым, и, восхищаясь первыми главами, прочитанными Гоголем, он отмечал в них «глубокую печаль» под личиною «общественной весёлости», ну а его самого Смирнова характеризовала так: «Платонов был умён и очень образован… Его любящее и нежное сердце, не знавшее семейного счастья, обратилось всецело ко мне» [183].
Ох, уж эта Смирнова! Ох, уж этот Баден, с его зноем и грозами!
Остаток лета 1837 г. Гоголь провёл в беспрерывных переездах, исколесив немалую часть Германии. В сентябре Николай Васильевич оказался во Франкфурте, где начинала хмуриться осень, и классик наш решил держать курс на юг, мало-помалу приближаясь к желанным Апеннинам.
Выехав из Франкфурта, Гоголь двинулся в Швейцарию. «Теперь я таскаюсь бесприютно», – писал он Прокоповичу 19 сентября уже из Женевы. Однако здесь Николай Васильевич пробыл больше месяца, ведь сюда прибыл Данилевский, так же как и Гоголь продолжающий свои странствия. А ещё здесь Гоголь ожидал денежного перевода из России.
Дела сложились неплохо, и вместо одного перевода пришло два, ведь помимо тысячи рублей, присланных Плетнёвым, Гоголь получил пятьсот червонцев от государя, чему, разумеется, был очень рад, связывая с этим благословение Родины, побуждающей его, Гоголя, продолжать труд во имя и во благо той далёкой Родины, которая помнит его, дорожит им и в которой не только друзья, в лице Плетнёва, Аксакова и Погодина, готовы заботиться о житье-бытье своего Гоголя, но и государь с его приближёнными, несмотря на занятость, готовы принять участие в судьбе поэта.
Биографы, особенно не являвшиеся современниками Николая Васильевича, нередко осуждали Гоголя за то, что он охотно брал деньги у государя (и даже сам фактически просил о выделении ему этих денег), но, честно говоря, такой упрёк может звучать несколько нелепо, ведь эти деньги являлись обычным пособием заслуженному деятелю от государства, просто пособие то не было формализовано, в качестве пенсии, и выделялось нерегулярно. Однако жить-то Гоголю на что-то надо было. Друг Николая Васильевича Саша Данилевский разъезжал по Европе, тратя деньги богатых родителей-помещиков, у Гоголя же такой возможности не было, ведь ему самому то и дело приходилось помогать матери и сёстрам.
А, впрочем, с денежными «вспомоществованиями» государя не всё так просто, и нам ещё предстоит проговорить один невесёлый пунктик гоголевской биографии, когда дойдём мы до «Выбранных мест из переписки с друзьями», до той гоголевской беды… Пока же Гоголь далёк от неё, очень далёк, и можно быть совершенно спокойными, что, даже радуясь пособию, присланному царём, писатель не собирался ни польстить его величеству, ни угодить ему, да и никому угождать и подыгрывать не собирался. Гоголь создавал эпос, великий русский эпос, наполненный характерной русской насмешливостью, нашей грустной иронией и тонкими, бесконечно тонкими смыслами. И странно ли, не странно, но для этого Гоголю нужен был воздух Италии, необходим был воздух Италии.
И вот снова она! Гоголь решил разнообразить маршрут и поехал в Рим не тем путём, как в первый раз, не по морю, а через Симплонский перевал в Альпах. Вот Гоголь в Милане, где ещё не бывал. Здесь он снова погружается в состояние восторженности, едва начав любоваться собором, «огромнейшей массой мрамора, которая вся из статуй, из резных украшений, похожих на кружево». Не мог наш поэт обойти вниманием и знаменитый театр «Ла Скала».
Насладившись Миланом, Гоголь двинулся дальше – на юг, во Флоренцию, в прекрасный музей под удивительно открытым небом, и поздней осенью прибыл в Вечный город, на зимовку.
У Гоголя теперь новый римский адрес, и на это нам стоит обратить внимание, ведь та квартира, где теперь решит поселиться наш классик, станет едва ли не самым желанным пристанищем его жизни. Если у Гоголя и было подобие родного дома, то находился он по адресу: Strada Felice, 126. Название улицы в буквальном переводе на русский – Счастливая дорога.
Впоследствии улица получила другое название – Via Sistina (в честь папы Сикста V), но дом сохранил прежний номер. Он и сейчас помнит Гоголя, получив мемориальную табличку на русском и итальянском языках. И табличку эту поместила туда Мария Балабина.
К описанию гоголевской квартиры и её внутреннего устройства мы ещё вернёмся, ведь в нашем распоряжении есть превосходный фрагмент из воспоминаний П.В. Анненкова, побывавшего здесь тремя годами позже. Пока же заметим главное – Гоголь нашёл то место, где почувствовал себя как дома, место, откуда ему не хотелось уезжать, место, где отыскалось умиротворение.
Памятная табличка в Риме на доме, где Н.В. Гоголь писал «Мертвые души»
Эпидемия холеры в Риме прекратилась уже совсем, не став трагическим событием, итальянцы давно сбросили с лиц медицинские маски и продолжили свою неторопливую, задержавшуюся в закоулках истории жизнь, но русские путешественники, которые были знакомыми Гоголя, разъехались, разлетелись и не возвращались пока. Вот и Балабины, отправившись восвояси, были уже в Петербурге.
И когда Маша вернулась в Россию, Гоголь пишет ей письмо, которое впоследствии было процитировано, пожалуй, каждым из биографов, что брались писать заметки, посвящённые Гоголю. Это письмо не могу не процитировать и я, очень уж многое оно способно сказать об отношениях Николая Васильевича и юной Марии Петровны.
Письмо лёгкое, ироничное, воздушное и чрезвычайно живое. В оригинале оно написано по-итальянски (Маша, как и Гоголь, знала и любила этот язык). Итак, вот русский перевод: «Скажите-ка, моя многоуважаемая синьора, что это значит? Молчите, ничего не говорите, ничего не пишете… Можно ли так поступать! Или вы забыли, что обязаны написать мне три письма обширных и длинных, как плащи бернардинцев, три письма, полные клеветы, которая, по-моему, вещь на свете необходимая, три письма, написанные самым мелким почерком вашей собственной рукой.
Но, быть может, вы так наслаждаетесь прелестями и красотами вашего нежного климата (который заставляет всех на свете дрожать с головы до ног), что не хотите, чтоб что-нибудь отвлекало вас. Или вы слишком заняты вашей известнейшей коллекцией мраморов, древних камней и многими, многими вещами, которые ваша милость честно похитила в Риме (ведь после Аттилы и Гензериха никто так не грабил Вечный город, как блистательнейшая русская синьора Мария Петровна). Или вы… Но не могу найти больше причин, чтоб извинить вас.