ны<ми> чего-то благородного, так что я невольно остановился и посмотрел на него. Смотрю – аббат подходит ко мне и спрашивает меня очень учтиво, не имеет ли он меня чести знать и что он имеет несчастную память позабывать. Тут я не утерпел, чтоб не засмеяться, и рассказал ему, что одна особа, проведшая лучшие дни своей жизни в Риме, так привержена к нему в мыслях, что просила меня поклониться всему тому, что более всего говорит о Риме, и, между прочим, первому аббату, который мне попадется, не разбирая, каков бы он ни был, лишь бы только в чулочках, очень хорошо натянутых на ноги, и что я рад, что этот поклон достался ему. Мы оба посмеялись и сказали в одно время, что наше знакомство началось так странно, что стоит его продолжать. Я спросил его имя, и – вообразите – он поэт, пишет очень недурные стихи, очень умен, и мы с ним теперь подружили. Итак, позвольте мне поблагодарить вас за это приятное знакомство.
Вот вам и всё. Кажется, ничего не пропустил. Жаль мне, и я зол до нельзя на головную боль, которая продолжает вас мучить. Нет, вам нужно подальше из Петербурга. Этот климат живет заодно с этой болезнию; оба они мошенничают вместе. Пишите ко мне обо всем, что у вас ни есть на душе и на мыслях. Помните, что я ваш старый друг и что я молюсь за вас здесь, где молитва на своем месте, то есть в храме. Молитва же в Париже, Лондоне и Петербурге всё равно что молитва на рынке. Будьте здоровы. О здоровье только вашем молюсь я. Что же до души вашей и сердца, я не молюсь о них – я знаю, что они не переменятся и останутся вечно такими же прекрасными» [185].
Письмо было датировано Гоголем так: «Апрель, год 2588-й от основания города».
Найдя пристанище в доме на «Счастливой дороге», Гоголь, мало-помалу обрастает новыми знакомыми, теперь уже и среди итальянцев, поскольку живёт в Риме, как в родной среде. Но Гоголь не был бы самим собой, коль не продолжал бы путешествия. В первую очередь, конечно, по Италии.
Перезимовав в Вечном городе, Николай Васильевич решает направиться в Неаполь, посещение которого давно для себя наметил. Попав к подножию легендарного Везувия, Гоголь колесит по окрестностям, найдя в одном из предместий Неаполя семейство Репниных, расположившееся на двух дачах.
Задержавшись на время у них в гостях, Гоголь узнаёт о том, что Данилевский в Париже стал жертвой мошенников и остался без средств, не имея теперь возможности попросить денег у матери. И Гоголь, тот Гоголь, который сам находился в весьма стеснённых финансовых обстоятельствах, спешит на помощь другу, начиная писать письма, хлопотать через посредство Погодина о векселе на две тысячи рублей. Гоголь договаривается о переводе через банкира Валентини большей части этой суммы в Париж, для чего выспрашивает у Варвары Николаевны Репниной поручительство её влиятельного родственника Кривцова.
Этот факт нередко поминают биографы (с неизменным восхищением, разумеется), ведь хлопоча о помощи для своего потерявшего голову товарища, Гоголь тогда ни полсловом никому не обмолвился, что ищет денег не для себя, а для друга. Впрочем, Саша Данилевский, если уж не отступать от того тона откровенности, в котором должна быть выдержана наша книга, являлся в период своих европейских странствий всего лишь богатым, избалованным бездельником, Гоголь же не в первый и не в последний раз спешил на помощь тому, кто просит о ней или нуждается в ней, даже коль просящий был виноват и наделал ошибок. Поистине же благородными будут являться примеры помощи Гоголя русским художникам, оказавшимся в Италии, и малоимущим студентам, жившим в России, которые, в отличие от Данилевского, не пускались в сомнительные предприятия, а искали средств для выживания. Об этом у нас ещё пойдёт речь, и не единожды.
Ну а летом 1838 г., Гоголь провёл в Неаполе несколько недель, затем отправился в Париж, поддержать друга. По пути во Францию, снова колеся по итальянским дорогам, Гоголь попадает в Ливорно (примерно 28 августа), а оттуда морским путем добирается до Марселя. В сентябре – Гоголь в Париже, с Данилевским, где нашлись и другие русские, с которыми общался Гоголь. Но к началу ноября Николай Васильевич опять спешит в Рим, чтобы надолго обосноваться здесь. Гоголь пробудет здесь всю зиму и весну – до июня следующего года. Наш русский итальянец снова «у себя дома».
Кстати сказать, сами жители Апеннин говорят порой, что русские – это грустные итальянцы – так много общего между нами. Гоголь, однако, в Италии грустным не был, не хотел быть… но до поры, только до поры, ведь уже скоро начнётся тот эпизод гоголевской биографии, который и трагичен, и жесток, а к тому же сумел впоследствии обрасти таким шлейфом домыслов, легенд и предположений, что нам с вами в течение двух следующих глав придётся говорить о вещах весьма непростых, употребляя максимум средств для того, чтобы по-настоящему разобраться: что же было в реальности, какие оттенки они имели, те непростые нюансы, и отчего оттенки их нынче кажутся иными?
Глава восьмая. «Ночи на Вилле»
В декабре 1838 г. Гоголь встретил в Риме молодого графа Иосифа Виельгорского, с которым был немного знаком в Петербурге, когда граф был ещё ребёнком. Теперь Виельгорский стал старше, и Гоголь сошёлся с ним уже по-другому, найдя в этом юноше настоящий, живой ум и необыкновенную простоту порядочного и мужественного человека, со стойкостью принявшего факт своей неминуемой гибели от тяжелой формы туберкулёза (который в ту пору был, к сожалению, неизлечим ни в Европе, ни в России).
Биографы, которые работали над систематизацией гоголевского жизнеописания в прошлые эпохи, то есть настоящие, серьёзные исследователи, занимавшиеся кропотливым сбором данных и всевозможных свидетельств о жизни Гоголя, наверняка пришли бы в неописуемое удивление, когда бы узнали, что спустя век найдутся авторы, которые станут пытаться раздуть из недолгого эпизода общения Гоголя со смертельно больным Виельгорским удивительно двусмысленную историю.
Ни Гоголю, ни Виельгорскому, ни тем людям, что находились рядом с ними на вилле Волконской, даже и в голову не пришло бы всё то, что в наше время пытаются придать сюда иные «фантасты», маскирующиеся под литературоведов и биографов.
Под «фантастами» я в первую очередь подразумеваю Саймона Карлинского – американского автора, который в 1976 г. выпустил чрезвычайно скандальную книжку об «аномалиях» гоголевской натуры. Называлась она «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» [186].
Господин Карлинский был сотрудником Калифорнийского университета в Беркли, а также открытым сторонником и защитником прав ЛГБТ. Господин Карлинский написал несколько книг о деятелях русской истории, каждому из своих героев он приписывает гомосексуальные наклонности. Больше других досталось Гоголю. К большому сожалению, деятельность господина Карлинского была весьма тесно связана с политическими процессами, происходившими в разгар так называемой холодной войны, процессами порой весьма одиозными, нечистоплотными по сути своей.
Господин Карлинский, основываясь на своей богатой фантазии и на требованиях конъюнктурных целей, приписывает Гоголю страстное влечение к Виельгорскому, выходящее за рамки дружеской привязанности. Гоголь, по версии его «обличителя», будто бы страдал от нежелания признаться себе в том, что в сердце, а вернее, в сознании его разгорелись всполохи гомосексуальных страстей, и, занимаясь самообманом, лгал себе и, разумеется, всем окружающим. Гоголь во всей этой истории выглядит жалким потерянным врунишкой, свихнувшимся, в конце концов именно по причине кипения в нём голубого варева запретных страстей.
Для серьёзных гоголеведов эта, с позволения сказать, гипотеза явилась тем, что Высоцкий в одной из песен назвал сплетнями в виде версий. Однако сработанная господином Карлинским книжонка оказалась гораздо более злокачественной вещью, чем клубок сплетен, ведь её «гипотетические предположения» стали пытаться встроить в общественное сознание и с помощью их создавать орудие для диффамации, как относящейся конкретно к Гоголю, так и к иным явлениям русской реальности.
К сожалению, Гоголь, а точнее сказать, феномен Гоголя был и остаётся тесно, слишком тесно связан с политикой. Это беда Гоголя, причём и в прижизненную его эпоху, и в посмертную. Николай Васильевич очень хотел оставаться подальше от политики, однако судьба наделила его такой ролью и такими задачами, которые не могли далеко отстоять ни от политических страстей, ни от тех войн, что снова и снова разгораются в общественном сознании.
Известный в нашей стране гоголевед, написавший в своё время весьма взвешенную и толковую книгу о Гоголе для серии «ЖЗЛ», Игорь Петрович Золотусский назвал «гипотезу» господина Карлинского чепухой. Да, характеристику он дал одним лишь словом. И, собственно, к этому определению ничего и не добавишь, ибо оно единственно верное.
Однако всякая тёмная сплетня, высказанная о какой-либо заметной личности, получает энергию распространения (так уж устроен наш безумный мир), и потому нам здесь и сейчас всё-таки придётся остановиться на тех нюансах, которые послужили поводом, появления сплетни-«гипотезы», сработанной господином Карлинским. Нам придётся проговорить непростые вопросы (часть из которых, увы, является темой умолчания в нашей стране), ну и конечно, сказать несколько слов о личности юного графа, которому «шьют» заманчивую роль.
Для начала заметим – то странное здание, которое было сооружено на основаниях подозрений, предъявленных Гоголю господином Карлинским, пытается устоять на маленьком отрывке из гоголевского произведения «Ночи на вилле». Карлинский приложил массу усилий для того, чтобы внушить читателю мысль, будто «Ночи на вилле» имеют гомоэротический подтекст и являются чуть ли не саморазоблачением Гоголя, выплеснувшего дикую страсть запретных мечтаний в этой «чувственной» вещи.
Но в самом деле – что это за вещь?
«Ночи на вилле» – незавершённое произведение, которое датируют 1839 г. Текст очень короток и, пожалуй, не слишком претендует на страсть и изыски. Собственно говоря, это даже не текст, а отрывок или набросок в стиле грустного дневника, в нескольких записях которого говорится об угасании жизни гоголевского друга. Речь идёт о смерти, о скорби, о потерянной дружбе и о сожалении, порождённом горькой утратой.