«задор» слово «влечение». Так вот, анализируя несколько видов перечисленных Гоголем «задоров-влечений», Гиппиус переходит в конце концов к разговору о влечениях гоголевских героев к нежным особам.
Перво-наперво касается грубых и глуповатых влечений Хлестакова, замечая: «Хлестаков тешит свою фантазию «двумя хорошенькими купеческими дочками», которые, по его мнению, влюблены в него, и «хорошенькими магазинщицами на Невском проспекте»; он инстинктивно мечется между Марьей Антоновной («такая свеженькая, розовые губки… так у ней и то и то… изрядный коленкор») и Анной Андреевной» [204]. Гиппиус уточняет: «Примеры и цитаты взяты из первой редакции, в дальнейших и этот задор, как и другие, смягчается, хотя добавляется новая игра фантазии по ассоциации – «к дочечке какой-нибудь хорошенькой подойдешь…» [205].
Далее Гиппиус анализирует поведение других гоголевских героев, замечая: «Ковалёва прельщает и дочка штаб-офицерши, и встречная смазливенькая, так и Ноздрев с поручиком Кувшинниковым «пользуются насчет клубнички», и Пирогов почти инстинктивно бросается вслед за миловидной блондинкой, как позже Копейкин трюх-трюх следом за стройной англичанкой. Даже Акакий Акакиевич, после ужина с шампанским, «побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою», впрочем, сейчас же остановился, «подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси» [206].
Чуть ниже Гиппиус напоминает: «В начале «Театрального разъезда» первые выходящие обыватели ведут разговор о молоденькой актрисе («недурна, но все чего-то ещё нет») [207].
Гиппиус продолжает, говоря о том, что у Гоголя «есть другой тип эротического задора, где мечта о женщине неотделима от мечтаний о домашнем уюте. Неразделимы они в представлении Кочкарева, когда он, соблазняя Подколесина на брак с Агафьей Тихоновной, даёт картины: диван, собачонка, чижик, рукоделье – «и вдруг к тебе подсядет бабёночка, хорошенькая этакая, и ручкой тебя». Подколесин, которого Кочкарев «держит в чувственном чаду», сейчас же соглашается – «а чёрт, как подумаешь, право, какие в самом деле бывают ручки, ведь просто, брат, молоко…» [208].
В тех фрагментах, что были процитированы выше, Гоголь касается темы чувственности и любовных порывов, окрашивая их красками юмора и вписывая всё это в контекст конкретной ситуации, являющейся частью того или иного произведения. Однако у Гоголя были и более подчёркнутые любовные мотивы, где любовь – стержень сюжета. К примеру, не раз упомянутые в нашем исследовании «Ночь перед Рождеством» и «Старосветские помещики». В первой из этих повестей герой её Вакула совершает подвиг во имя любви, а герой другой повести Афанасий Иванович всю жизнь посвящает своей любви и не может продолжать жить, потеряв её.
Любопытна и попытка Гоголя изобразить любовь Уленьки и Тентетникова, однако сейчас я не стану касаться этой темы, поскольку она настолько важна в свете нашего исследования и настолько серьёзна, что вскользь о ней говорить не стоит. О ней у нас ещё пойдёт разговор, как минимум дважды, и разговор этот будет очень чувствительно затрагивать нюансы гоголевской биографии.
Здесь же я хочу напомнить о том, что Гоголь не раз откровенно заявлял, что почти всякий нюанс характера его героев бывал присущ и ему самому; и потому вряд ли стоит сомневаться, что когда Николай Васильевич говорил о той, которая «подсядет, хорошенькая этакая, и ручкой тебя…», или потешался фантазиям полицмейстера из «Мёртвых душ», в голове которого возникает вдруг «белокурая невеста с румянцем и ямочкой на правой щеке», то, конечно же, и сам погружался в мечты об уюте, о женской ласке, уносился в ту сладкую минуту, когда Вакула преподнёс своенравной Оксане добытый в Петербурге царицын дар и поцеловал свою невесту, ставшую вдруг нежной, родной.
Так или иначе, но ни один из героев Гоголя не заприметил где-нибудь на Невском проспекте хорошенького мальчика или розовощёкого юношу, и даже гоголевский Акакий Акакиевич – пленник странной клетки – и тот побежал, было дело, за дамой, сам удивившись своей прыти.
И тут хочется спросить у авторов «смелых» гоголеведческих гипотез: «Господа, если уж Акакий Акакиевич за дамочкой устремился, то вы-то, вы-то в какую сторону побежали? Вернитесь, господа».
Глава девятая. Откровенность о современности
Рассматривая жизнь и творчество Николая Васильевича Гоголя под самым мощным микроскопом, нельзя отыскать тех черт психологического портрета и той направленности мыслей и чувств, ну, то есть ориентации, что была присуща Оскару Уайльду или Теннесси Уильямсу. И быть может, кто-то из читателей этой книги окажется даже разочарован, но тема сия была настолько далека от Гоголя, так не близка ему, что, узнав о тех «подозрениях», что появились в отношении его после 1976 года, Николай Васильевич был бы удивлён и посмотрел бы на нас с непониманием.
Однако «разговоры» нынче всё же идут, и мало того, «факт» предрасположенности Гоголя к гомосексуализму пытаются порой подавать как нечто «общеизвестное».
Так отчего же ширится эта «молва» в окололитературной сфере нынешнего дня, откуда нынче растут корни этого явления? Ведь и в самом деле «подозрения» к Гоголю стали уже заметным контркультурным явлением.
Пожалуй, здесь необходим откровенный разговор о тех процессах, которые происходят в нынешнем обществе, не менее откровенный, чем сам разговор о закоулках гоголевской биографии.
Начать придётся с того, чтобы в очередной раз напомнить банальную, но чрезвычайно важную вещь, заключающуюся в том, что Гоголь – это очень значимый феномен в русской культуре, очень большой, объёмный феномен, и он, будто воздух, присутствует едва ли не всюду у нас. Данный факт в немалой степени обусловил тот казус, что и приключился вокруг имени Гоголя. А казус двоичный. Одна его часть касается Гоголя, другая же часть вовсе не касается его, вернее, не должна была бы коснуться, но всё ж таки коснулась.
Являясь социологом по образованию я, последние пару десятков лет наблюдаю и исследую те процессы, что происходят в нашем обществе. Одной из сфер моих интересов ещё с юности было исследование девиантного поведения. Это особая сфера, находящаяся на грани аномалии и нормы, которую не вполне может «объять» психология и психиатрия, и для настоящего, серьёзного анализа призваны вмешиваться мы – социологи, благо «материала для исследований» в перестроечную, постперестроечную пору и в нынешние наши времена появлялось и появляется огромная масса. Меня и к Гоголю-то потянуло поначалу то, что представлялось загадкой «лабиринтов его психики», я не ожидал тогда, что Гоголь окажется гораздо более рациональным и «рассудочным» субъектом, во всяком случае в молодые свои годы. И, как я уже не раз замечал, меня многое удивляло в Гоголе, ещё более удивительными оказались контуры несовпадения шаблонов и стереотипов, прочно окруживших имя Гоголя, с реальным Гоголем.
Но вдруг возникла тема «гомосексуализма», приписываемого Гоголю. Она возникла именно что вдруг, поскольку я краешком застал советские времена и в тогдашнем гоголеведении ничего подобного не звучало. И не могло звучать, ибо это нужно было высосать из пальца. Однако в Соединённых Штатах нашёлся тот вышеупомянутый господин, который высосал-таки из пальца эту тему. В 1976 г. он состряпал свою книжонку о Гоголе. До слуха наших обывателей это «исследование» дошло лишь в 90-х годах, причём (что важно) книга не была переведена на русский язык и большинство из тех людей, которые принялись заявлять с тех пор – мол, «общеизвестно» – Гоголь имел гомосексуальные наклонности, книжку-то не читали вовсе, пользуясь лишь какой-нибудь «рецензией», написанной о ней, или отрывочными «ссылками» на её текст.
Между тем творение это при детальном ознакомлении разочаровывает топорностью поделки, будто автор сработал её спустя рукава. Она ниже критики, намного ниже. Существует немало мистификаций, посвящённых Гоголю, и выдумка господина Карлинского в их чреде – далеко не самая удачная. Однако на людей инфантильных (я не сказал «глупых») книжка имела воздействие, вернее, её шлейф создал определённое шевеление. Книжонка произвела на свет те «споры», что проросли в общественном сознании, как грибница. И вот возник странный феномен, появились люди, которые ухватились за имя Гоголя, желая (вслед за господином Карлинским) использовать гоголевское имя в «борьбе за права ЛГБТ». Другая же (и основная) часть наших людей постаралась проигнорировать эту возню. Однако (что было для меня бесконечно удивительно) появилось некоторое число тех товарищей, что поспешили «поставить клеймо» на Гоголя, заподозрив его в «гомосятине» (извините за жаргон, но здесь это, к сожалению, уместно). И с тех пор завертелось, ох завертелось!
Воронка! Возникла настоящая воронка, имеющая свою упрямую энергетику. Однако всё это происходило и происходит не просто так, ведь это есть маркер, важный лакмус для нынешнего периода, нынешнего исторического момента.
Дело в том, что нынче, паче чаяния, наше общество оказалось инфицировано (по-другому не скажешь) «гейской тематикой». Она так властно захватила общественное сознание, что я теперь смотрю на это с некоторой тревогой, поскольку она стала похожа на истерию. И что более всего странно и более всего любопытно – у нас, в России, не так и часто можно отыскать представителей «нетрадиционной ориентации», во всяком случае в реальной жизни, не «в телевизоре», однако каждый второй у нас нынче, а то и каждый первый стал борцом против «гомосятины», и, должен признаться, я и сам являлся подобного рода «борцом» по молодости лет.
Надо покаяться, в те годы (когда русскоязычный Интернет только зарождался) я пописывал и размещал в Сети рассказики с претензией на сатиру, в которых время от времени фигурировали геи в анекдотичном виде. Мне казалось, что это всего лишь безобидная насмешка над ними и над той реальностью, что окружала нас. Но чем дальше, тем больше я стал наблюдать возникновение, а затем нарастание какого-то странного, нездорового процесса, похожего на психоз, укоренившийся в общественном сознании, который закручен, помимо прочих нюансов, вокруг темы гомосексуализма. И теперь, как социолог, я вижу, что это девиация. Да, к сожалению, это девиация на уровне целого общества, причём не только российского или постсоветского, поскольку распространение этой странной аномалии имеет гораздо более широкие рамки.