хотя бы латентным?»
Среди нас появилось слишком много людей, которые куда ни взглянут – начинают видеть геев: и там, где они есть (но можно было бы просто проигнорировать это), и там, где их вовсе нет и не было.
Это одно из проявлений кризиса в общественном сознании. Подобный кризис не уникален, уже бывали аналогичные девиации массового сознания (случались и куда более серьёзные «массовые психозы»). Общество развивается циклично, ему свойственно проходить через очередной «сбой». Немного новизны заметно лишь в том, что нынче этот «кризис» в немалой степени рукотворный, ведь его зачем-то провоцируют (и гейская-то истерия – далеко не единственный мотив психоза). Но не важно даже, кто и зачем нагоняет вредоносный ажиотаж, не так это значимо! Куда важнее нам самим понять, что наше проецирование на проблемах «нетрадиционных сексуальных отношений», на «гейской тематике» во всех её видах, и в первую очередь в виде «навязчивой идеи общества», – это вирус, от которого нужно избавляться. Нами манипулируют – это слишком очевидно. Нельзя оставаться в плену манипуляций.
Большой ошибкой является как желание быть борцом за права геев, так и горячее желание бороться против этой борьбы. И то и другое – части глумливой игры.
И я готов объяснить, почему тем людям, которые относятся с сочувствием и симпатией к представителям нетрадиционной ориентации, нет смысла бороться за их права. Всё просто! Наибольшее из того, чего можно сделать для геев, – отменить законы об их преследовании (те законы, которые в абсолютном большинстве стран уже и так отменены), а бороться за то, чтобы для геев были созданы какие-то особые условия – значит, доводить процесс до абсурда. Если от геев отвязались и оставили в покое – всё, это и есть свобода! А если кто-то придумывает особые законы и правила, призванные «насильно» заставить всех уважать геев и «расширять их права», – значит, намерен подставлять этих самых геев под удар, создавать идиотский ажиотаж, «разогревать темку» с целью использования её для манипуляции сознанием масс. И когда одни мне говорят нынче, что нужно уважать геев, я говорю: отвяжитесь от меня, и когда другие настаивают, что надо осудить гомосексуализм как явление, то снова говорю: – отвяжитесь от меня, поскольку, как я с удивлением понял, эти подходы – две стороны одной медали.
Надо просто успокоиться и отойти от всего этого подальше. Карикатурная борьба за мораль ничего хорошего создать не может. А в том-то и беда, в том-то и пунктик, что нынче у нас слишком много, абсурдно много бесконечных упоминаний о «гомосятине», и в той грубой, обывательской интерпретации, но и в более «серьёзной» тоже немало.
Прежде мне казалось, что относиться к «гейской проблеме» с иронической усмешкой – самое то, но выяснилось, что – нет, так тоже не надо, нужно относиться лишь со спокойным безразличием, где главное слово «спокойным». В юридических нормах и законах должны быть чётко и внятно прописаны запреты на домогательство к несовершеннолетним, тут, я думаю, и спорить не о чем, да и эти вещи кое-как, но прописаны у нас. А взрослым людям ничего не запретишь, да и нет смысла это делать, и нет смысла акцентировать на этом внимание, тем более что есть куда более серьёзные и актуальные темы в нашем обществе, в том числе связанные с моралью и нравственностью, к примеру тема абортов, которая на фоне вымирания российского общества и соседних обществ звучит сейчас более чем серьёзно. Но, конечно, и её, эту тему, нельзя делать жупелом. Психологическая ориентация, если уж речь у нас идёт о подобных вещах, должна быть направлена на гуманное отношение друг к другу, в независимости от условностей и убеждений. Нельзя одержать победу на поле чужой нравственности, эта битва будет заведомо проиграна. Но именно к таким битвам нас отчего-то всячески побуждали в последние десятилетия.
Ненавижу слово «толерантность» – это медицинский термин, он сюда не вяжется, нужно что-то совсем другое. И общество наше, его настроения, его установки, конечно же, будут меняться, ведь они находятся в процессе перманентной трансформации, несмотря ни на какие «сбои». Но вот что любопытно. В нашем обществе, то есть в русском, российском обществе, время от времени случаются «перевороты сознания». К примеру, Россия была одной из стран, где религия занимала важнейшую роль (и на государственном уровне, и на уровне народного сознания), но вдруг это же общество и государство, возникшее здесь же, стало вдруг атеистическим и почти век прожило на этой траектории.
Каким будет следующий поворот, каким может быть переворот смыслов – и загадывать не возьмусь, тем более прогнозы – дело неблагодарное, могу лишь допустить, что Гоголь, который оказался нынче «пристёгнут к актуальной темке», снова способен будет попасть в переплёт и, как водится, едва ли не на обложку.
В довершение этого разговора замечу, что собственному совету успокоиться и оставить в покое тему, о которой выше шла речь, я какое-то время назад пожалуй что внял. И коль в процессе работы над гоголевской биографией выяснилось бы, что имеют место, вернее, были признаки гомосексуального влечения между Гоголем и юным графом Виельгорским либо Гоголем и кем-то ещё из мужчин или юношей, я посвятил бы этому небольшую главу в данной книге и пошёл бы дальше. Без истерик, но и без желания что-то кому-то доказать, продемонстрировать или «переосмыслить», просто принял бы как факт и рассказал бы о нём, быть может, с некоторой долей неловкости, но не более.
Однако Николай Васильевич не дал возможности сделать правдивую книгу о нём «сенсационным расследованием» в яркой «голубой» обложке… к сожалению или к счастью – это кому как.
Что ж, пора сдвинуться и с этого пунктика, мы и так слишком много времени ему отдали. Пора, пора ехать дальше, птица-тройка ждать не будет. А лабиринт-то в жизни Гоголя безусловно был, судьба закрутила совсем не тривиальный сюжет. И пускай не мелькал в том лабиринте «голубой проблеск», но нашлось там кое-что ничуть не менее занятное, непростое, неоднозначное и, конечно же, драматическое. Так примем же всё как есть, ведь нам ещё понадобится и некоторая доля милосердия и мужества даже, чтобы без упрёков принять иные вещи. Они не просты, они способны задевать и сейчас – по прошествии долгих эпох со дня смерти нашего великого и странного Гоголя. Но мы должны, мы обязаны будем взглянуть на то, что сотворилось с ним на самом деле, ведь теперь мы всё ближе станем подходить к главному, к самому главному – к жестокому искушению Николая Васильевича Гоголя.
Продолжая движение по хронологии, заметим, что остановились мы на рубеже завершающегося мая 1839 г. Уже скоро, 21-го числа этого злополучного месяца, юный граф должен будет умереть, но пока Гоголь продолжает пытаться выходить его, хотя и понимает, что это уже невозможно, а урывками Николай Васильевич находит время для непродолжительного сна да ещё час-полтора, чтоб написать письмецо Маше Балабиной.
Письмо длинное, здесь его целиком не процитируешь, но всё же дам несколько отрывков. Начинается оно с трогательных комплиментов в адрес Машеньки, затем Гоголь вынужден грустно продолжить: «Я провожу теперь бессонные ночи у одра больного, умирающего моего друга Иосифа Вельгорского. Вы, без сомнения, о нём слышали, может быть, даже видели его иногда; но вы, без сомнения, не знали ни прекрасной души его, ни прекрасных чувств его, ни его сильного, слишком твердого для молодых лет характера, ни необыкновенного основательностью ума его; и всё это – добыча неумолимой смерти; и не спасут его ни молодые лета, ни права на жизнь, без сомнения, прекрасную и полезную! Бедный мой Иосиф! один-единственно прекрасный и возвышенно благородный из ваших петербургских молодых людей, и тот!.. Я ни во что теперь не верю, и если встречаю что прекрасное, тотчас же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него. От него несет мне запахом могилы. «Оно на короткий миг», – шепчет глухо внятный мне голос. «Оно даётся для того, чтобы существовала при нем вечная тоска сожаления, чтобы глубоко и болезненно крушилась по нем душа» [209].
Но вот Гоголь будто немного успокаивается, более того, начинает привычную игру с Машей, мило любезничает с нею, пожалуй, даже заигрывает, в шутку подыскивая ей женихов, приходя, однако, к выводу, что никого в Петербурге, да и в целом свете не найдётся достойного, кто бы ей подошёл.
«Кстати о прекрасном, – пишет далее Гоголь. – Когда я думал об вас (я об вас часто думаю и особенно о вашей будущей судьбе), я думал: «Кому-то вы достанетесь? Постигнет ли он вас и доставит ли вам счастие, которого вы так достойны?» Я перебирал всех молодых людей в Петербурге: тот просто глуп, другой получил какую-то несчастную крупицу ума и зато уже хочет высказать ее всему свету; тот ни глуп, ни умён, но бездушен, как сам Петербург» [210].
А ещё чуть ниже Гоголь признаётся: «Я вам всё говорю, я не хитрю с вами, не таю от вас моих мыслей. Делайте и вы так со мною…» [211].
Далее Гоголь принимается вдруг болтать о любимой Италии, затем начинает вдруг ругать Германию, вспоминая о том, что Маше полюбились немецкие впечатления: «Вы, которая так восхищались в письме Шекспиром, этим глубоким, ясным, отражающим в себе, как в верном зеркале, весь огромный мир и всё, что составляет человека, и вы, читая его, можете в то же время думать о немецкой дымной путанице! И можно ли сказать, что всякий немец есть Шиллер?! Я согласен, что он Шиллер, но только тот Шиллер, о котором вы можете узнать, если будете когда-нибудь иметь терпение прочесть мою повесть «Невский проспект». По мне, Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива. Извините маленькую неприятность этого выражения. Что ж делать, если предмет сам неопрятен, несмотря на то что немцы издавна славятся опрятностью?» [212].
После того как молодой граф всё же умер, его отец вынужден был покинуть Рим, едва владея собой, то есть находясь в ужасном душевном состоянии. Николай Васильевич не посчитал возможным оставить его одного и поехал вместе с ним в Марсель, где находилась в тот момент графиня Луиза Карловна вместе с дочерями и младшим сыном. О том, что бедный Жозеф обречён на гибель, мать знала уже давно, но, понятное дело, она и предположить не могла, что болезнь станет столь скоротечной, что всё случится в считаные недели, и потому весть о кончине сына стала для неё неожиданностью. Графиня не хотела верить, когда наш консул сообщил ей это известие; она схватила его за воротник и закричала: «Вы лжёте! это невозможно!» [213].