Ну что ж, придётся составлять картину по частям. Давайте-ка обратимся к мнению матери нашего классика. Вот хороший отрывок из воспоминаний Марии Ивановны о детстве Никоши Гоголя-Яновского: «Когда выйдет новая книга, по названию многообещающая, то Никоша готов выписать ее из чужих краёв, – что он и делал, будучи в Нежине, из выпрошенных у меня для платья денег; после признался мне, что когда он начитает о новой книге, то дрожит, как бы её выписать скорее – и за это получил от меня реприманд. Я называю сию охоту страстью; хотя она и не постыдна, как карточная, но тоже может разорять… Человек, который был при нем в Нежине (род дядьки), говорил мне по секрету, что барин его не умеет беречь денег и себя же обижает, – говоря, что, когда я дам ему денег по праздникам на конфеты, до которых он большой охотник, то, когда не успеет ещё купить и встретится ему бедный, то так и старается, как бы увильнуть от меня и отдать ему свои деньги, думая, что я не видал, но я всегда так и слежу за ним, и когда другие дети едят лакомства, то я его спрашиваю: что же он не ест? то он мне отвечает, что уже съел; но обманывает меня старика; и заключает: не давайте ему денег; пропадут ни за что» [221].
А вот мнение Л.И. Арнольди (младшего брата Смирновой-Россет), хорошо знавшего и самого Гоголя, и людей его окружавших.
«Гоголь был необыкновенно строг к себе, постоянно боролся с своими слабостями, и от этого часто впадал в другую крайность и бывал иногда так странен и оригинален, что многие принимали это за аффектацию и говорили, что он рисуется. Много можно привести доказательств тому, что Гоголь действительно работал всю свою жизнь над собою и в своих сочинениях осмеивал часто самого себя. Вот покуда что известно и чему я был свидетелем. Гоголь любил хорошо поесть и в состоянии был толковать с поваром целый час о какой-нибудь кулебяке; наедался очень часто до того, что бывал болен; о малороссийских варениках и пампушках говорил с наслаждением и так увлекательно, что «у мёртвого рождался аппетит»; в Италии сам бегал на кухню и учился приготовлять макароны. А между тем он очень редко позволял себе такие увлечения, и был в состоянии довольствоваться самою скудною пищею, и постился иногда, как самый строгий отшельник, а во время говенья почти ничего не ел. Гоголь очень любил и ценил хорошие вещи и в молодости, как сам он мне говорил, имел страстишку к приобретению разных ненужных вещиц: чернильниц, вазочек, пресс-папье и пр. Но отказавшись раз навсегда от всяких удобств, от всякого комфорта, отдав своё имение матери и сёстрам, он уже никогда ничего не покупал, даже не любил заходить в магазины и мог, указывая на свой маленький чемодан, сказать скорей другого: omnia mecum porto, потому что с этим чемоданчиком он прожил почти тридцать лет и в нем действительно было всё его достояние. Когда случалось, что друзья, не зная его твердого намерения не иметь ничего лишнего и затейливого, дарили Гоголю какую-нибудь вещь красивую и даже полезную, то он приходил в волнение, делался скучен, озабочен и решительно не знал, что ему делать. Вещь ему нравилась, она была в самом деле хороша, прочна и удобна; но для этой вещи требовался и приличный стол, необходимо было особое место в чемодане, и Гоголь скучал всё это время, покуда продолжалась нерешительность, и успокаивался только тогда, когда дарил её кому-нибудь из приятелей. Так в самых безделицах он был тверд и непоколебим. Он боялся всякого рода увлечения. Раз в жизни удалось ему скопить небольшой капитал, кажется в 5000 р. с.; и он тотчас отдает его, под большою тайною, своему приятелю-профессору, для раздачи бедным студентам, чтобы не иметь никакой собственности и не получить страсти к приобретению; а между тем через полгода уже сам нуждается в деньгах и должен прибегнуть к займам. Вот еще один пример. Глава первого тома «Мёртвых душ» оканчивается таким образом: один капитан, страстный охотник до сапогов, полежит, полежит и соскочит с постели, чтобы примерить сапоги и походить в них по комнате; потом опять ляжет и опять примеряет их. Кто поверит, что этот страстный охотник до сапогов – не кто иной, как сам Гоголь? И он даже нисколько не скрывал этого и признавался в этой слабости, почитая слабостью всякую привычку, всякую излишнюю привязанность к чему бы то ни было. В его маленьком чемодане всего было очень немного, и платья и белья ровно столько, сколько необходимо, а сапог было всегда три, часто даже четыре пары, и они никогда не были изношены. Очень может быть, что Гоголь тоже, оставаясь у себя один в комнате, надевал новую пару и наслаждался, как и тот капитан, формою своих сапог, а после сам же смеялся над собою. <…>
Я и брат мой К.О. Россет собрались поздно вечером у графа А.К. Толстого, который был тогда в Калуге. Разговор зашел о Гоголе; каждый из нас делал свои замечания о нём и его характере, о его странностях. Разбирали его как писателя, как человека, и многое казалось нам в нём необъяснимым и загадочным. Как, например, согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостию, которой мы все были не раз свидетелями? его удивительно тонкий, наблюдательный ум, видный во всех его сочинениях, и вместе с тем, в обыкновенной жизни, какую-то тупость и непонимание вещей самых простых и обыкновенных? Вспомнили мы также его странную манеру одеваться, и его насмешки над теми, кто одевался смешно и без вкуса, его религиозность и смирение, и слишком уже подчас странную нетерпеливость и малое снисхождение к ближним; одним словом, нашли бездну противоречий, которые, казалось, трудно было и совместить в одном человеке. При этом брат мой сделал замечание, которое поразило тогда своею верностию и меня, и графа Толстого. Он нашел большое сходство между Гоголем и Жан-Жаком Руссо» [222].
Мнение Арнольди и его брата чрезвычайно любопытно, но вряд ли может являться верным во всём. Ну, взять, к примеру, «малое снисхождение к ближним». На взгляд многих других людей, Гоголь чаще всего был чрезвычайно корректен и стремился относиться с уважением к каждому человеку. Дмитрий Погодин (сын М.П. Погодина) с удивлением писал: «С прислугою он обращался вежливо, почти никогда не сердился на неё, а своего хохла-лакея ценил чрезвычайно высоко» [223].
Особенно важно, что Гоголь с уважением относился к детской личности. Работая домашним учителем в семье Лонгиновых, он надолго запомнился своим ученикам. Кулиш замечает: «Г-н Лонгинов и двое его маленьких братьев не нашли в Гоголе и тени педантизма, угрюмости и взыскательности, которые часто считаются как бы принадлежностями звания наставника. Уроки его походили скорее на случайные толки взрослого человека с детьми, нежели на то, что они привыкли разуметь под именем уроков.
Он умел манить ученика вперёд и вперёд, оставляя в его уме пробелы, которые предоставлял ему наполнять, когда угодно. Между прочими своими попытками в педагогии он занимался тогда (вероятно, в пособие Жуковскому) сочинением синхронистических таблиц для преподавания истории по новой методе, употреблял свои таблицы, во время уроков, в виде опыта» [224].
Заслуживает интереса и отношение Гоголя к читателям, поскольку он не просто думал о них, он боялся доставить им лишних трат, не хотел заламывать цену за книги, даже когда отчаянно нуждался в деньгах.
Вот что Гоголь писал в письме к Шевырёву по поводу издательских вопросов: «Доходов от этого издания я не мог ожидать. Хотя, конечно, несколько неизвестных пиес (которых я имел благоразумие не печатать в журналах) могли придать некоторый интерес новости книге, но все же она не новость. Она из четырех томов, стало быть, высокой цены никак нельзя было назначить. Большого куша вынуть из кармана при теперешнем безденежье не так легко, как вынуть пять или десять рублей. Но притом я не имею духа и бессовестности возвысить цену, зная, что мои покупатели большею частью люди бедные, а не богатые и что иной, может быть, платит чуть ли не последнюю копейку. Тут это мерзкое сребролюбие подлей и гаже, чем в каком-либо другом случае. Итак, несмотря на то, что напечатание стало свыше шестнадцати тысяч и что в книге сто двадцать шесть листов, я велел её продавать никак не дороже двадцати пяти рублей. Первые экземпляры пойдут, конечно, шибче и окупят, может быть, издание, но там медленнее» [225].
Пожалуй, говоря о человеческих свойствах Гоголя, стоит сказать о его отношении к Родине и о том, каким образом проявлялся его гражданский темперамент, когда речь заходила о таких вещах, как, к примеру, украинский вопрос, который уже тогда звучал довольно неоднозначно, вызывая дискуссии.
Н.В. Гоголь. Художник Ф.А. Моллер
Известен один примечательный разговор, который состоялся осенью 1851 г., между Гоголем и его приятелями-земляками, проживавшими в тот момент в Москве. В это время Гоголь уже насовсем вернулся из-за границы и жил на Никитском бульваре. Разговор сначала пошёл об издательской волоките, потом о литературе вообще и свернул, наконец, на поэзию. Приятели Гоголя стали читать стихи молодых сочинителей.
Григорий Данилевский (однофамилец гоголевского друга детства, но тоже уроженец Малороссии) так вспоминал эту встречу, на которой ему повезло присутствовать: «То, что вы прочли, – обратился ко мне Гоголь, – это уже иной шаг. Беру с вас слово – прислать мне из Петербурга список этих поэм». Я обещал исполнить желание Гоголя. «Да, – продолжал он, прохаживаясь, – я застал богатые всходы…» – «А Шевченко?» – спросил Бодянский. Гоголь на этот вопрос с секунду промолчал и нахохлился. На нас из-за конторки будто посмотрел осторожный аист. «Как вы его находите?» – повторил Бодянский. «Хорошо, что и говорить, – ответил Гоголь, – только не обидьтесь, друг мой… вы – его поклонник, а его личная судьба достойна всякого участия и сожаления…» – «Но зачем вы примешиваете сюда личную судьбу? – с неудовольствием возразил Бодянский, – это постороннее… Скажите о таланте, о его поэзии…» – «Дёгтю много, – негромко, но прямо проговорил Гоголь, – и даже прибавлю, дёгтю больше, чем самой поэзии. Нам-то с вами, как малороссам, это, пожалуй, и приятно, но не у всех носы, как наши. Да и язык…» Бодянский не выдержал, стал возражать и разгорячился. Гоголь отвечал ему спокойно. «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, – сказал он, – надо стремиться к поддержке