О процессе работы над «Мёртвыми душами» Анненков вспоминал следующее: «Гоголь вставал обыкновенно очень рано и тотчас принимался за работу. На письменном его бюро стоял уже графин с холодной водой из каскада Терни, и в промежутках работы он опорожнял его дочиста, а иногда и удваивал порцию. Это была одна из подробностей того длинного процесса самолечения, которому он следовал [247].
Всё это не мешало ему следовать вполне своим обыкновенным привычкам. Почти каждое утро заставал я его в кофейной «Del buon gusto» отдыхающим на диване после завтрака, состоявшего из доброй чашки кофе и жирных сливок, за которые почасту происходили у него ссоры с прислужниками кофейни; яркий румянец пылал на его щеках, и глаза светились необыкновенно. Затем отправлялись мы в разные стороны до условного часа, когда положено было сходиться домой для переписки поэмы. Тогда Гоголь крепче притворял внутренние ставни окон от неотразимого южного солнца, я садился за круглый стол, а Николай Васильевич, разложив перед собой тетрадку на том же столе подалее, весь уходил в неё и начинал диктовать мерно, торжественно, с таким чувством и полнотой выражения, что главы первого тома «Мёртвых душ» приобрели в моей памяти особенный колорит. Это было похоже на спокойное, правильно-разлитое вдохновение, какое порождается обыкновенно глубоким созерцанием предмета. Николай Васильевич ждал терпеливо моего последнего слова и продолжал новый период тем же голосом, проникнутым сосредоточенным чувством и мыслью. Превосходный тон этой поэтической диктовки был так истинен в самом себе, что не мог быть ничем ослаблен или изменен. Часто рёв итальянского осла пронзительно раздавался в комнате, затем слышался удар палки по бокам его и сердитый вскрик женщины: «Ессо, ladrone!» («Вот тебе, разбойник!»), – Гоголь останавливался, проговаривал, улыбаясь: «Как разнежился, негодяй!» – и снова начинал вторую половину фразы с той же силой и крепостью, с какой вылилась у него ее первая половина» [248].
Анненков вспомнил и записал много интересного. К сожалению, нельзя процитировать здесь всё, но трудно удержаться всё же и не поместить сюда ещё один превосходный отрывочек:
«По окончании изумительной VI главы я был в волнении и, положив перо на стол, сказал откровенно: «Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью». Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным голосом: «Поверьте, что и другие не хуже её». В ту же минуту, однако ж, возвысив голос, он продолжал: «Знаете ли, что нам до cenare (ужина) осталось еще много: пойдемте смотреть сады Саллюстия, которых вы ещё не видали, да и в виллу Людовизи постучимся». По светлому выражению его лица, да и по самому предложению видно было, что впечатления диктовки привели его в веселое состояние духа. Это оказалось ещё более на дороге. Гоголь взял с собой зонтик на всякий случай, и, как только повернули мы налево от дворца Барберини в глухой переулок, он принялся петь разгульную малороссийскую песню, наконец пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком на воздухе такие штуки, что не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело в сторону. Он быстро поднял отломленную часть и продолжал песню. Так отозвалось удовлетворенное художническое чувство: Гоголь праздновал мир с самим собою, и в значении этого бурного порыва веселости, который вполне напомнил мне старого Гоголя, я не ошибся и тогда. В виллу Людовизи нас однако ж не пустили, как Гоголь ни стучал в безответные двери её ворот; решетчатые ворота садов Саллюстия были тоже крепко замкнуты, так как время сиесты и всеобщего бездействия в городе ещё не миновалось. Мы прошли далее за город, остановились у первой локанды, выпили по стакану местного слабого вина и возвратились в город к вечернему обеду в знаменитой тогда австерии «Фальконе» (сокол)» [249].
А в письме братьям Ивану и Фёдору летом 1841 г. Павел Анненков сообщал: «Прожил я здесь три месяца, более, чем хотел, и долго буду помнить об этом городе. Причиной этому – славный Гоголь, а потом и несколько русских художников, с которыми я познакомился, и жили мы, таким образом, весело, осматривая всё, что есть лучшего, обедая вместе, – не видал, как пролетели три месяца…» [250]
Кстати сказать, в разгар лета 1841 г. произошёл тот случай, который мы уже упоминали в предыдущей главе, то есть состоялось чтение Гоголем «Ревизора» перед публикой, предпринятое для того, чтобы собрать средства молодому художнику Шаповалову, помочь которому Гоголь посчитал своим долгом.
Помимо художников компанию Гоголю и Анненкову в Риме составляли и другие интересные люди. Неформальным лидером русской колонии в Вечном городе был в тот момент молодой интеллектуал Фёдор Васильевич Чижов, блестяще окончивший физико-математический факультет в Петербургском университете и даже успевший сделать карьеру преподавателя в родном учебном заведении. Чижов – личность замечательная многими гранями, среди которых соединение в его натуре нарочитой русскости (а она уже скоро притянет его к кружку славянофилов) со стремлением дать России настоящий путь прогресса, значимость которого, к сожалению, недооценивал Гоголь, да и большинство славянофилов.
Про Чижова ещё пойдёт разговор в заключительных главах, нам ещё доведётся рассказать немало любопытного о том, что сталось с ним в зрелые годы, а пока перед нами двадцатидевятилетний человек, который, попав в Западную Европу, жадно всматривается в новый для него мир, стремясь выбрать всё самое лучшее для привнесения на родину, для привития России и русским. В Риме Чижов увлёкся изучением былых социально-экономических достижений Венецианской республики, и тот интерес, что пробудился в нём к итальянской истории, сблизил Фёдора Васильевича с Николаем Васильевичем. И хотя трудно было бы отыскать людей более различающихся по характеру и свойствам личности, но они всё-таки дружили, и хотя их отношения не были безоблачными, но эта дружба будет кое-что значить.
Получивший добрую помощь Анненкова, Гоголь завершает первый том поэмы, сумев сделать его поистине безупречным. Вечный город, прекрасный Рим, оказал Гоголю не менее ценную помощь.
Так что ж, пора в Россию, ведь перевал достигнут! Однако теперь его надо миновать без потерь, пройти под снегом и градом, а точнее сказать – прорваться через цензуру. Гоголь предвидел трудности, но ещё не знал, насколько серьёзными они окажутся на сей раз, тернии эти.
Печальный старт хождения по мукам, которое займёт поначалу недели, а потом и долгие месяцы, уже скоро будет дан, ну а пока – дорога, снова желанное очарование странствия! Гоголь не смог оказать себе в желании немножечко поколесить по Европе.
Сначала он совершает небольшое путешествие по обожаемой Италии, решив проводить Анненкова, наметившего для себя посещение Неаполя и Сицилии. Николай Васильевич сопроводил Павла Васильевича до Альбано.
А 7 августа 1841 г. Гоголь покидает Италию, направившись в Германию с намерением заехать в Дюссельдорф для того, чтобы повидаться с Жуковским. В Дюссельдорфе Гоголь, однако, Жуковского не застал. Василий Андреевич, незадолго перед тем обручившийся с дочерью немецкого художника Елизаветой Рейтерн, отправился навещать своих новых родственников. И Гоголь проехал для встречи с ним во Франкфурт. Далее Николай Васильевич направится в Ганау, решив нанести визит своему приятелю Николаю Михайловичу Языкову и его брату Петру Михайловичу. В компании с ними Гоголю было настолько хорошо и приютно, что классик наш пробыл в Ганау более трёх недель, а часть дальнейшего пути на родину провёл вместе с Петром Михайловичем.
Во второй половине сентября (после 24-го числа) Гоголь вместе с Петром Языковым отправился в Дрезден, чтобы затем через Берлин держать путь на родину [251].
До Дрездена доехали без особых приключений. Разве что (шутил Гоголь в письме Н.М. Языкову) после Ганау «на второй станции посадили к себе в коляску двух наших земляков, русских помещиков Сопикова и Храповицкого, и провели с ними время до зари. Петр Михайлович даже и по заре ещё перекинулся двумя-тремя фразами с Храповицким». Случилась по дороге в Дрезден и реальная встреча. При пересадке «из коляски в паровой воз», то есть на железнодорожный поезд, «как сон в руку встретились Бакунин и весьма жёсткие деревянные лавки. То и другое было страх неловко…» [252].
Бакунин – ещё один герой русской и мировой истории, деятельность которого породила жаркие споры, не утихшие и до нынешних дней. Бакунин – антипод Гоголя, противоположность, доходящая до удивительной степени. Он станет создателем новой революционной доктрины и положений о славянской федерации, многих заразив своими идеями. И нам придётся говорить о нем в этой книге, причём не единожды.
Гоголь лишь поверхностно был знаком с Бакуниным, имя которого скоро прогремит по всей Европе, однако всё больше людей, с которыми общался Гоголь, уделяли феномену бакунинской деятельности и текстам, которые выходили из-под пера Бакунина, немалое внимание. А некоторые из гоголевских друзей уже скоро отойдут от стороны Гоголя, приблизившись к стороне Бакунина (тот же Чижов, к примеру).
Николай Васильевич Гоголь и Михаил Александрович Бакунин, находясь на двух разных полюсах отношения к политическому устройству России, не питали приязни друг к другу. Гоголь, создав первый том своей поэмы, уже раздумывал о деталях создания второго, в котором перед читателями должна была предстать такая картина преобразования жизни, которая категорически исключала любой разговор о революциях. Бакунин же, спасаясь от преследования российских властей, справедливо подозревавших его в желании покончить с установленными порядками в Российской империи, вдыхал воздух пробуждающейся Европы, всё больше и больше усилий прикладывая, чтобы самому будить её, ту Европу, да так истово пробуждать, что этой энергии хватило на крушение былых политических твердынь и создание новой идейности.
Нынче не всем известно, но поток революционных идей не всегда был направлен лишь с востока на запад, из Европы в Россию, случалось и наоборот. Хотя, разумеется, нужно различать тот поток чистой страсти, что двигал бакунинской волей, от того провокационного вмешательства в дела других народов и государств, что происходит в наши дни, когда «творцы цветных революций» намеренно делают их профанацией, выгоды от которой получает узкая кучка дельцов. Да и, к слову сказать, тогдашние российские-то власти не только не были причастны к бакунинской деятельности в Европе, но и всеми силами стремились воспрепятствовать движению бакунинских идей и его энергетики. Но Бакунина трудно было сдержать.