М.А. Бакунин
Он, в совершенстве знавший едва ли не все европейские языки, постигший суть назревающих в обществе процессов, пламенными речами умевший зажечь толпу, готовился к организации революционных выступлений, стремясь навстречу своим мечтам, своим идеалам. Гоголь, не сумевший понять страсть Бакунина, спешил прочь и от него, и от революций тех. И это гоголевское движение, пожалуй, станет уже скоро знаковым для него.
Беда в том, что Гоголь совершал свой рывок едва ли не с той же страстью, что и Бакунин, разве что направления оказались противоположными, а в глазах многих удивлённых наблюдателей гоголевские суждения однажды станут сенсацией и покажутся рывком вспять.
Но пока эти наблюдатели не смогли бы и заподозрить гоголевского «реверсного» движения, ведь сейчас перед ними мало-помалу появлялось удивительное здание первого тома гоголевской поэмы, и облик этого здания, работы этой, задачам раскрепощения народов не противоречил. Во всяком случае, так могло показаться. И вряд ли кто мог допустить вероятность тех перемен в Гоголе, что начнут происходить уже скоро.
Да только не перемены это были никакие, а нечто куда более замысловатое.
Глава двенадцатая. Битва с цензурой
Осень 1841 г. Ох и дождливая осень выдалась на Руси, ветреная, тяжкая. Питерград встретил Гоголя в самом худшем из своих хмурых настроений, порывистый ветер срывал шляпы с прохожих, а дождь будто норовил дать пощёчин, огорошивая ледяной водой. «Погода мерзейшая, – именно трепня», – написал Гоголь в письме Языкову, лишь ступив на столичную мостовую [253].
Прибыв на невские берега, Николай Васильевич спешит к Балабиным, об этом сообщает П.А. Плетнёв в письме Я.К. Гроту [254]. И в первые же дни своего пребывания в России Гоголь начинает хлопотать об издании поэмы «Похождения Чичикова, или Мёртвые души». Именно так называлось это произведение в авторской версии в тот момент, когда вышло в свет. Однако в последующие времена первую часть названия почему-то откинули. На мой взгляд, это было сделано зря, поскольку у Гоголя каждое слово имеет свой важный смысл.
Как только Гоголь принялся за попытки издания своей поэмы, начался едва ли не детектив или какая-то драма с элементами заговора, приключенческого романа и всего на свете. Сколько нервов это в конце концов отняло у Гоголя, как измотало его силы и всю его душу – трудно даже описать.
Николая Васильевича долго, очень долго мучила опасность запрета поэмы, а ведь такая участь означала для Гоголя полный крах. Поэма составляла единственный капитал Гоголя, во всех возможных смыслах этого слова.
О перипетиях данного эпизода гоголевской биографии исследователями и очевидцами написано немало страниц, и, что любопытно, предмет предстаёт совсем не скучным. Казалось бы, подумаешь – разговор о цензурной волоките, что он такое есть? Но и здесь выискалось немало занимательных поворотов. К сожалению, формат данного моего исследования не позволяет рассказать о данном эпизоде с вкрадчивой подробностью, однако, как уже было сказано, момент выдался весьма ключевой, и даже для нас с вами есть кое-что важное, мимо чего никак не пройдёшь.
Дело в том, что процесс «проталкивания» книги через цензуру стал для Гоголя многомесячным, изматывающим «марафоном». Наш классик подключил все свои связи, всех друзей, всех единомышленников, постарался сделать всё возможное и даже чуть больше, но та книга, которую мы все нынче знаем почти наизусть, вызывала тревогу у немалой части «консервативно» настроенных лиц в России. «Похождения Чичикова» вызывали взрывной эффект в сознании некоторых читателей. И хотя Гоголь не собирался осуществлять никаких революций, но сама его книга, вернее, детище, которое он породил, явившись какой-то почти живой субстанцией, совершала и совершила-таки революцию в русском сознании. И процесс сего революционаризма начинался в голове читающего почти сразу, с первого прочтения. Такова природа гениальности, Гоголь обладал этим феноменом в данный конкретный момент своей творческой биографии.
Так вот осенью и зимой 1841 г. Гоголь предпринимал массу усилий, но дело окончательного одобрения рукописи «Похождений Чичикова» всё не могло увенчаться успехом. В какой-то момент, помимо прочих друзей и знакомых, Николай Васильевич пытается подключить к делу спасения рукописи Александру Осиповну Смирнову-Россет. И с этого времени начинается одна из интереснейших линий судьбы, одна из любопытнейших тем гоголевской биографии, поскольку Смирнова, откликнувшись, начала хлопотать за Гоголя так, как другие не смогли, и Гоголь вдруг по-особенному посмотрел на неё, на Смирнову. Чувство благодарности, возникшее в его сердце, начало трансформироваться во что-то более замысловатое, сложное и насыщенное.
Впоследствии Смирнова вспоминала: «Под весну я получила от Гоголя письмо очень длинное, всё исполненное слёз, почти стону, в котором жалуется с каким-то почти детским отчаянием на все насмешливые отметки московской цензуры. К письму была приложена просьба к государю, в случае что не пропустят первый том «Мёртвых душ». Эта просьба была прекрасно написана, очень коротко, исполнена достоинства и чувства, вместе доверия к разуму государя, который один велел принять «Ревизора» вопреки мнению его окружавших. Я, однако, решилась прибегнуть к совету графа М.Ю. Виельгорского; он горячо взялся за это дело и устроил всё с помощью князя М.А. Дондукова, бывшего тогда попечителем университета» [255].
Однако, как я упоминал выше, вся целиком история цензурного разрешения «Похождений Чичикова» являет собой многосложную драму, в которой несколько актов и масса казусов, описание их требует десятка два страниц. Но коль бегло обрисовать этот вопрос нужно заметить следующее. Когда гоголевскую поэму одобрили целиком, встал вопрос о детальных купюрах, то есть о претензиях к тем или иным местам гоголевской поэмы. Цензоры требовали от Гоголя жертв, и несколько раз происходила такая ситуация, что гоголевские муки совсем было завершились и рукопись могла отправиться в печать, но потом опять возникали проволочки.
Друзья и единомышленники Гоголя приложили немалую сумму усилий, которые наконец должны были дать свои плоды, и вот в очередной раз где-то близко замаячила перспектива окончания тяжёлых мытарств, но всё чего-то не ладилось, всё стопорилось чего-то.
В конце марта (1841 г.) Гоголь, находившийся в Москве и испытывавший в этот момент серьёзные проблемы со здоровьем, пишет в Петербург Плетнёву, находившемуся в тесном контакте со Смирновой: «Вот уже вновь прошло три недели после письма вашего, в котором вы известили меня о совершенном окончании дела, а рукописи нет как нет. Уже постоянно каждые две недели я посылаю всякий день осведомиться на почту, в университет и во все места, куда бы только она могла быть адресована, – и нигде никаких слухов! Боже, как истомили, как измучили меня все эти ожиданья и тревоги! А время уходит, и чем далее, тем менее вижу возможности успеть с ее печатаньем.
Ничем другим не в силах я заняться теперь, кроме одного постоянного труда моего. Он важен и велик, и вы не судите о нём по той части, которая готовится теперь предстать на свет. Это больше ничего, как только крыльцо к тому дворцу, который во мне строится. Труд мой занял меня совершенно всего, и оторваться от него на минуту – есть уже моё несчастие. Здесь, во время пребывания моего в Москве, я думал заняться отдельно от этого труда, написать одну-две статьи, потому что заняться чем-нибудь важным я здесь не могу. Но вышло напротив: я даже не в силах собрать себя.
Притом уже в самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живой мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме. Только там она предстает мне вся, во всей своей громаде. А здесь я погиб и смешался в ряду с другими. Открытого горизонта нет предо мною» [256].
В апреле Николай Васильевич наконец получает известие о том, что рукопись пропустили, и судьбу готов благословить за это. Однако он не знал ещё, что завершающий из этих «кругов ада» не миновал.
«Рукопись получена 5 апреля. Задержка произошла не на почте, а от цензурного комитета. Уведомивши Плетнёва, что отправлена 7 марта, цензурный комитет солгал, потому что девятого только подписана она цензором. Выбросил у меня целый эпизод – «Копейкина», для меня очень нужный, более даже, нежели думают они. Я решился не отдавать его никак, – писал Гоголь Прокоповичу [257], а затем добавлял в письме Плетнёву: Уничтожение «Копейкина» меня сильно смутило. Это одно из лучших мест в поэме, и без него – прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет. Характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо. Присоедините ваш голос и подвиньте, кого следует. Вы говорите, что от покровительства высших нужно быть подальше, потому что они всякую копейку делают алтыном. Клянусь, я готов теперь рублем почитать всякую копейку, которая дается на мою бедную рукопись. Но я думал даже, что один Никитенко может теперь её пропустить… Передайте ему листы «Копейкина» и упросите без малейшей задержки передать вам для немедленной пересылки ко мне, ибо печатанье рукописи уже началось» [258].
Плетнёв написал Никитенко следующее: «Посылаю письмо Гоголя к вам и переделанного «Копейкина». Ради бога, помогите ему, сколько возможно. Он теперь болен, и я уверен, что если не напечатает «Мёртвых душ», то и сам умрет. Когда решите судьбу рукописи, то, не медля ни дня, препроводите ко мне для доставления страдальцу. Он у меня лежит на сердце, как тяжёлый камень» [259].
Гоголь в буквальном смысле умирал, но это может понять только тот человек, который испытал на себе жесткость издательского процесса и всю его кошмарную тягостность. У Булгакова в «Мастере и Маргарите» герой сходит с ума и удаляется от мира (даже от возлюбленной своей), когда понимает, что его книга не увидит свет по причине запрета цензурой и недалёких деятелей литературных «главков».