Времена проходят, сущность человеческая не меняется. К огромному сожалению, во все времена происходили и происходят весьма некрасивые истории, тяжкие, жестокие и нелепые, связанные с публикацией книг, не укладывающихся в «формат» и нарушающих заданную кем-то тональность.
Но Гоголь, однако, имел известную твёрдость характера, когда дело касалось тех вещей, которые классик наш считал главнейшими, принципиальными. И в конце концов он, к удивлению многих, всё-таки сумел добиться издания первого тома своей поэмы, причём почти без изъятий.
Вот Гоголь снова готов паковать свои дорожные чемоданы, ведь подошёл к тому её этапу, когда цензурная пытка миновала, будто страшный сон, и сама судьба велела книге выйти.
Из письма Белинского Щепкину мы узнаём детали окончания «цензурной драмы»: «Одоевский передал рукопись графу Виельгорскому, который хотел отвезти ее к Уварову; но тут готовился бал у великой княгини, и его сиятельству некогда было думать о таких пустяках, как рукопись Гоголя. Потом он вздумал, к счастию, дать ее (приватно) прочесть Никитенко. Тот, начавши её читать, как цензор, промахнул, как читатель, и должен был прочесть снова. Прочтя, сказал, что кое-что надо Виельгорскому показать Уварову. К счастию, рукопись не попала к сему министру погашения и помрачения просвещения в России, – иронично замечает Белинский, будучи весьма строг к Уварову. – В Питере погода на это меняется сто раз, – продолжает далее Белинский, – и Никитенко не решился пропустить только кой-каких фраз» [260].
В.Г. Белинский. Художник К.А. Горбунов
Да, пытка закончена, судьба разрешила Гоголю жить дальше, то есть работать дальше, ведь для него жизнь теперь равнялась его труду, задуманному быть трёхтомным. Окончание коллизий цензурной пытки, довольно-таки неожиданное окончание стало для некоторых наблюдателей за сим процессом едва ли не сюрпризом. Сергей Аксаков, не знавший всех деталей произошедшей истории, не ведавшей о тихой, но важной миссии Александры Смирновой, что сыграла едва ли не решающую роль, вспоминал впоследствии: «Мы не верили глазам своим, не видя ни одного замаранного слова (в окончательном варианте «Мёртвых душ»), но Гоголь не видел в этом ничего необыкновенного и считал, что так тому и следовало быть. В начале напечатаны 2500 экземпляров. Обёртка была нарисована самим Гоголем. Денег у Гоголя не было, потому книги печатались в типографии в долг, а бумагу взял на себя в кредит Погодин. Печатание продолжалось два месяца. Несмотря на то что Гоголь был сильно занят этим делом, очевидно было, что он час от часу более расстраивался духом и даже телом: он чувствовал головокружение и один раз имел такой сильный обморок, что долго лежал без чувств и без всякой помощи, потому что случилось это наверху, в мезонине, где у него никогда никого не было. Вдруг дошли до Константина слухи стороной, что Гоголь собирается уехать за границу и очень скоро. Он не поверил и спросил сам Гоголя, который сначала отвечал неопределенно: «Может быть»; но потом сказал решительно, что он едет, что он не может долее оставаться, потому что не может писать и потому что такое положение разрушает его здоровье. Константин был очень огорчён и с горячностью убеждал Гоголя не ездить, а испытать все средства, чтобы приучить себя писать в Москве. Гоголь отвечал ему, что он именно то и делает, и проживает в Москве донельзя» [261].
На самом деле Гоголь не планировал оставаться в России, поскольку очень хотел туда, где сумел отыскаться одно-единственное место на всей Земле, где у него было подобие родного дома, то есть в Рим, в ту «келью» на Strada Felice, что ждала его, наполненная мягким светом старинной масляной лампы.
Когда человек отыскал родной уголок или то место, которое показалось вдруг родным и желанным, то у него появляется неизбывное желание вновь и вновь возвращаться туда. Каждый хочет домой. Беда лишь в том, что жизнь человеческая, протекающая в этом нашем несовершенном мире, устроена так, что слишком многое в ней – лишь иллюзия. А счастье в том, что до поры человек может не знать всю обманчивость этой иллюзорности и потому испытать, пускай и на время, на короткое время, минуты счастья, познав чувство возвращения к милой пристани. И Гоголю уже скоро будет суждено испытать это чувство ещё раз, в последний раз, а вдобавок к нему познать ещё одно немыслимо-яркое переживание.
Но пока Гоголь в России, и здесь у классика нашего остались незавершённые дела, ведь он, конечно же, не мог уехать, не повидавшись с матерью и сестрёнками. В течение того времени, которое провёл в Москве, он часто встречался с сестрой Лизой, жившей в доме Раевской, а мать и сестра Анна приехали весной, подгадав как раз к 9 мая, то есть к именинам Николая Васильевича.
Как только гостьи прибыли, в погодинском доме, где проживал сам Гоголь и где устроились теперь они, был устроен приём, и довольно торжественный. Гостей съехалось много: почти весь цвет славянофильского направления, то есть И.В. Киреевский, A.C. Хомяков, Ю.Ф. Самарин, Д.Н. Свербеев, А.П. Елагина, М.Н. Загоскин; был и Аксаков с сыновьями Константином и Григорием. Однако присутствовали и люди западнических убеждений – давний друг Гоголя по Нежинской гимназии высших наук П.Г. Редкин и Т.Н. Грановский, оба теперь – преподаватели Московского университета [262].
Ненадолго верхом, «амазонками», приехали поздравить именинника Екатерина Михайловна Хомякова и Елизавета Григорьевна Черткова.
Марья Ивановна с обеими дочерьми Елизаветой и Анной оставались с хозяйкой дома, а мужчины расположились на обед в саду.
Погода стояла прекрасная, было весело, Гоголь много острил, и, как потом стало ясно, остался доволен праздником: «Я хорошо провёл день сей, и не может быть иначе: с каждым годом торжественней и торжественней он для меня становится» (из письма Прокоповичу 15 мая 1842 г.) [263].
К периоду пребывания Гоголя в Москве в 1841–1842 гг. относится и встреча его с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Скорее всего, не единственная: по словам Тургенева, он «раза два встретил его у Авдотьи Петровны Елагиной».
Строго говоря, увиделись они много раньше, в 1835 г., в Петербургском университете, где Тургенев вместе с другими студентами с великим любопытством взирал на знаменитого писателя и не очень успешного адъюнкт-профессора [264].
Последние дни пребывания Гоголя в Москве прошли, так сказать, под знаком появившихся из печати книг его поэмы, благо это событие совпало с чередой именин. 20 мая Гоголь дарит книгу имениннику A.C. Хомякову, 21 мая – имениннику К.С. Аксакову; одновременно другой экземпляр был вручён, как гласит надпись, «Друзьям моим, целой семье Аксаковых». Тремя днями раньше (18-го) Гоголь посылает «Мёртвые души» Петру Михайловичу Языкову [265].
Празднование именин Константина в саду аксаковского дома превратилось в прощальный обед с Гоголем. Было довольно много народу, пришли Шевырёв и Погодин. Писатель подтвердил своё слово, «что через два года будет готов второй том «Мёртвых душ», но приехать для его напечатанья уже не обещал» [266].
Чуть позже Гоголь передает матери, собиравшейся на Украину, ещё два экземпляра поэмы: один для М.А. Максимовича, другой – для отца Иннокентия. С именем этого священнослужителя (довольно известного своими проповедями в описываемую пору) связан важный шаг Гоголя, поскольку наш классик уже давно подумывал о паломничестве в Святую землю, теперь же решил открыть своё намерение перед друзьями и близкими.
Отъезд Гоголя из Москвы был назначен на 23 мая из дома Аксаковых. Утром приехала проститься Шереметева, но вскоре ушла, чтобы дать Гоголю возможность попрощаться с матерью и сёстрами [267].
Покинув Москву, Гоголь направился за границу через Петербург, однако задержался там дольше, чем того предполагал обычный транзитный вояж. Здесь Николай Васильевич зачастил вдруг в дом к Александре Осиповне Смирновой, душевно сближаясь с нею всё больше и больше. Участившиеся эти визиты отмечены всеми наблюдателями, оставившими свои письма и записки о том периоде гоголевской жизни, а затем и биографами, составлявшими хронологию его пути.
Отношения Гоголя и Смирновой, которые получат затем своё продолжение в Европе, куда вскоре отправится Александра Осиповна, ещё наделают немало шума в петербургских светских салонах, став пищей для пересудов, а на полотне гоголевской биографии обозначат очередную шараду.
Вот перед нами Гоголь, уже зрелый человек, немного и усталый, уверенный в том, что соблазны юности остались в прошлом… но, к удивлению, в жизни Гоголя начинается период, когда бежать от любви ему становится не так просто, несмотря на серьёзные усилия, которые снова примется прикладывать он. Совсем скоро в гоголевской судьбе появится принцесса, казус отношений с которой является главным предметом исследования нашей книги.
Уже скоро, но не теперь. Всему своё время, всему своё время! Пока на гоголевском пути встанет фигура другой музы, удивительная фигура!
Глава тринадцатая. Черноокая ласточка
Смирнова-Россет, Александра Осиповна. Ах, как она была хороша! И дело было не во внешности даже, а в том внутреннем чарующем обаянии, которым судьба наделила эту женщину.
С ранней юности Александра Осиповна была манкой, обладала способностью притягивать к себе мужчин, не прибегая к уловкам, а лишь оставаясь сама собой. Все мужчины попадали под её обаяние, ну, почти все, за одним досадным исключением.
Да, порой случается так, что человек по молодости своих лет без труда способен понравиться большому количеству особ противоположного пола, и вот особы эти в любой момент согласны явиться на свидание, лишь пальцем помани, лишь пошли записочку, но отчего-то, нравясь им всем, той одной он понравиться не может. Такой вот случай и здесь, не лишённый драматизма.
Красивая, умная, привлекательная девушка имела массу поклонников и была очень свободна, поражая завистниц своею раскрепощённостью. Ах, говорили о ней невесть что! Однако вольности, приписываемые ей, фактами-то являлись далеко не всегда, а всё лишь сплетни, сплетни, сплетни. И суть-то состояла не в том, что Александра Осиповна (возможно) узнала прикладные науки любви раньше, чем следовало, а в том, что она по природе своей не была невинна, она была грешница. Но если вы подумали в дурном смысле, то бросьте это! Здесь перед нами не Мессалина, а скорее Магдалина. Здесь очень тонкая и сложная история заблуждений. Здесь нет ни слова о пошлости.