Александра Осиповна вела свою игру очень тонко. Она охотно согласилась взять на себя те роли, в которых её хотел видеть Гоголь. Александра Осиповна приняла духовное покровительство Гоголя, его всё более пафосное наставничество, она выслушивала его поучения, она была духовное дитя гоголевской проповеди. Николай Васильевич безмерно радовался своей находке, своей обретённой Магдалине. А она лишь поначалу посмеивалась над этой ситуацией, а потом и сама увлеклась той странной игрой в необычное чувство, и, увлекшись, забылась на время. Пожалуй, она даже верила Гоголю, во всяком случае в какой-то степени, поскольку всерьёз пыталась добиться намеченного для себя и упорно шла к своей цели.
Забегая вперёд, скажу, что Смирновой, пожалуй, трудная цель всё же поддалась. Она в какой-то момент почти вырвала у Гоголя признание именно в том, чего ей было нужно.
Вот как рассказал об этом Сергей Аксаков, близко знавший обоих: «Смирнову Гоголь любил с увлечением, может быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем её души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, был неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны. Она сама сказала ему один раз: «Послушайте, вы влюблены в меня…» Гоголь убежал и три дня не ходил к ней» [269].
Три денька не приходил, а потом вернулся и вновь был у её ног.
Александра Осиповна и сама стала неравнодушна к Гоголю, начав выделять его из прочих, ведь, изменяя давнему обыкновению, она являлась перед Гоголем вовсе не донной Соль и не донной Перец, а тонкой и чуткой умницей. Она очень боялась причинить Гоголю боль, сделать что-то такое, что обидело бы его, задело его самолюбие, уязвило бы его гордость, потревожило бы его жизненные раны. И, кстати сказать, тут получается, что и Гоголь кое-чего добился от своей Магдалины-Галатеи, ведь она всё же стала лучше, стала тоньше, чувствительнее, мягче. Она не могла стать и не стала святой, и потому эта гоголевская задача была априорно невыполнима, но Смирнова, благодаря Гоголю всё же открыла в себе что-то, чего в ней не было прежде, какую-то более щедрую женскую сущность.
Были люди, которым отношения Гоголя и Смирновой казались фальшивыми, представлялись лишь ролями театрального действа, но эти люди ни капли не знали о том, что в самом деле происходило в сердце и в душе Гоголя и Смирновой. В какой-то момент (после неудачи «Выбранных мест из переписки с друзьями») Гоголь превратился в раненую птицу, и лишь немногие готовы были протянуть ему руку помощи. Смирнова была первой из этих немногих, а может быть, и единственной из тех, которые способны были сделать это по-настоящему искренно.
Так вот, начавшись простецки, отношения Гоголя и Ласточки всё более приобретали иной смысл, иную наполненность. И неожиданно для себя самих, для Гоголя и Смирновой, и неожиданно для светского круга в отношениях этих промелькнула тень страсти.
Что же произошло, что случилось?
Их потянуло друг к другу, несмотря на то что трудно было отыскать пару более неподходящую. Многие потом пытались объяснить природу этой привязанности, толкуя о ней с бесконечным удивлением. Иван Аксаков (сын гоголевского друга Сергея Аксакова) писал о том, что Смирнова ослепила Гоголя, что он попал под её чары и не устоял перед искушением приблизиться к ней.
На самом деле всё было гораздо тоньше, сложнее и занимательнее. Гоголь и Смирнова придумали для себя игру, поначалу вполне невинную, но затем оказалось, что такие игры невинными не бывают, всё зашло гораздо дальше, чем им хотелось. Самое забавное, что они будто бы и не ожидали этого, искренне не думали, что могут влюбиться друг в друга.
Их сблизил Рим, весенний Рим 1843 г., где жил Гоголь, успевший кое-как пережить изматывающую драму издания первого тома «Мёртвых душ» и переживающий теперь высшую точку признания, которое всё более ширилось. Гоголь, едва дождавшись издания книги, сбежал в римскую келью, в полюбившийся уголок, мечтая теперь привести в порядок нервы, своё душевное устройство и засесть за главный труд, за создание того здания, того дворца, которым должен был являться второй том поэмы, вместе с третьим томом.
Н.В. Гоголь в конце 1840-х гг. Художник Ф.А. Моллер
Продумывая в голове вторую и третью часть «Мёртвых душ», Гоголь строил планы поистине грандиозные, думал отойти даже и от ироничности своей, то есть от прежнего приёма, создав книгу, способную побудить Россию к истинному преображению, явиться чем-то большим, чем обычное литературное произведение.
Но вдруг в жизни Гоголя появилась Смирнова, причём предстала в новой роли. Весной-летом 1843 г., сначала в Риме, потом во Франкфурте, в Бадене и, наконец, в Ницце Николай Васильевич и Александра Осиповна заново открывают для себя друг друга. Гоголь удивлялся этому: «Вы были знакомы со мною и прежде, и виделись со мною и в Петербурге, и в других местах. Но какая разница между тем нашим знакомством и вторичным нашим знакомством в Ницце! Не кажется ли вам самим, как будто мы друг друга только теперь узнали, а до того времени вовсе не знали?» [270].
Впрочем, поначалу отношения были прежними. Смирнова всё также насмешлива, легка, непосредственна, несмотря на свои тридцать три года, а Гоголь хотя уже и менее стеснителен и робок, но всё также загадочен и немного отстранён.
Однако в Риме с Гоголем всякий раз творилось что-то иное, чем в иных местах, Рим был родным городом для Гоголя, самым родным, самым дорогим и близким, в Риме жила душа Гоголя, её-то и сумела открыть для себя Черноокая Ласточка. Тогда возникла игра, которая перешла в погоню.
А начался эпизод так. Зимой 1842 г. Гоголю вдруг ужасно захотелось увидеть Смирнову, и по удивительному стечению обстоятельств она в этот момент оказалась в Италии, правда не в Риме, а во Флоренции, где Александра Осиповна обосновалась с детьми и младшим братом.
Гоголь, сам не зная почему, обрадовался вдруг дошедшим до него известием о приезде Смирновой во Флоренцию, начал писать ей из Рима, что тотчас же хотел бы ехать к ней, но не мог исполнить намерение, имея на руках больного Н.М. Языкова [271].
Дело в том, что у Гоголь обладал обострённым чувством ответственности и, пожалуй, родительским инстинктом. И вот, с той же внимательностью, с которой он относился к своим младшим сёстрам, опекая их и помогая им в каждой мелочи, Гоголь теперь опекал угасающего Языкова – своего друга, который был ещё недавно кумиром юности гоголевского поколения, одним из самых даровитых поэтов эпохи.
Когда Языков, которого в 1842 г. занесло в Венецию, встретился с Гоголем (направлявшимся оттуда в Рим), то написал родным: «Не знаю, как благодарить Гоголя за всё, что он для меня делает: он ухаживает за мною и хлопочет обо мне, как о родном; не будь его теперь со мною, я бы вовсе истомился. Вероятно, более, нежели вероятно, что я решусь ехать зимовать в Рим» [272].
В начале 1840-х гг. Языков был ещё совсем не стар, но «грехи юности», то есть бесконечные пирушки, а также досуг, проходивший в обществе дам самого разного (и порой довольно лёгкого) поведения, подорвали здоровье лирика, он заработал себе нехорошую болезнь, которая дала тяжёлые осложнения, и к своим сорока годам Языков уже с трудом передвигался, начав превращаться в старика и калеку. В предыдущий период, как мы помним, Николая Языкова опекал брат, проживая вместе с ним в Ганау, но теперь опека была поручена Гоголю.
Гоголь не судил друзей по их ошибкам, старался помочь, когда это было в его силах. И вот он, как нянька, ходил за Языковым, который в данный момент жил в Риме, в том же доме, где и Гоголь, только этажом ниже.
Но Николаю Васильевичу отчего-то очень хотелось оказаться в обществе Смирновой. Александра Осиповна мигом откликнулась на предложение Гоголя возобновить знакомство и встречи. Однако и у неё на руках были подопечные – маленькие дочери. Потому и Смирнова нынче не могла располагать собою целиком и полностью. Но, к счастью, её дети в тот момент были здоровы, и ей проще было переехать в Рим к Гоголю, чем ему во Флоренцию.
Шенрок, описывая данный момент, сообщает следующее: «Гоголь убедительно умоляет Смирнову приехать в Рим и с нетерпением ждёт встречи, чуть не считая часы. Языков был совсем плох, и Гоголь сам не мог и думать о поездке во Флоренцию. В одном письме Гоголь утверждал, что видеть Смирнову у него душевная потребность, и подписывается: «Любящий без памяти вешу душу». В следующем письме он опять повторяет: «Упросите себя ускорить приезд свой» [273].
Так вот когда Александра Осиповна стала получать от Гоголя одно письмо за другим, в которых он просил её приехать, то решила сделать это. При ней был брат – Аркадий Россет – приятель Гоголя. Брат в конце декабря 1842 г. прибыл в Рим. Встретив его, Гоголь был в восторге, не допустил его искать квартиру самому и, как знаток Рима, выбрал место для неё не только самое удобное для зимней жизни, но и близкое ко всем наиболее крупным достопримечательностям города. И когда Черноокая Ласточка наконец прибыла в Вечный город, место жительства её было на Piazza Trojana, в Palazzetto Valentini.
Впоследствии Александра Осиповна вспоминала: «На лестницу выбежал Гоголь, с протянутыми руками и с лицом, сияющим радостью. «Всё готово! – сказал он. – Обед вас ожидает, и мы с Аркадием Осиповичем уже распорядились. Квартиру эту я нашёл. Воздух будет хорош; Корсо под рукою, а что всего лучше – вы близко от Колизея и foro Boario». Поговорив немного, он отправился домой, с обещанием прийти на другой день» [274].
У Шенрока мы находим: «Нечего и говорить, с каким восторгом и нетерпением он принялся показывать Смирновой боготворимый Рим, как ежедневно стремился видеть её, поражать неистощимыми сюрпризами Вечного города, как он весь возрождался и оживал при этом, занося в свой дневник каждое впечатление Александры Осиповны, каждое приключение с её детьми, которых он полюбил от души так, как едва ли любил каких-либо других детей. Все прогулки Гоголя и Смирновых оканчивались непременно осмотром излюбленного Гоголем Св. Петра, а показывая знаменитую статую Моисея в San Pietro in Vinculis, Гоголь долго не позволял спутникам смотреть в сторону и скомандовал им обернуться» [275].