сь для Гоголя гораздо более ярким переживанием, чем все красоты горных курортов. Особенно тёплым было отношение Гоголя к трёхлетней дочери Смирновой – Наденьке, будущей Надежде Николаевне Сорен.
Узнав о приезде Гоголя в Баден из шутливого письма его, начинающегося словами: «Каша без масла гораздо вкуснее, нежели Баден без вас» [287], Александра Осиповна, пробыв в Эмсе только три дня, поспешила вернуться в Баден. Известно, что Гоголь вышел ей навстречу, чтобы встретить.
Можно себе представить Смирнову в тот момент, когда она выпорхнула из дилижанса, заметив Гоголя. Обычно спокойная и немного медлительная, в тот момент она была оживлена, как никогда. На ней было дорожное платье с небольшим вырезом, волосы собраны в затейливую, но скромную причёску и прикрыты небольшой шляпкой, поверх накинута вуалетка, которая, конечно же, не могла скрыть её глаза. Вся её точёная фигурка была подчинена движению. Ещё несколько минут назад она сидела, лишь покоряясь строгому курсу экипажа, а теперь, дав волю эмоциям, почувствовала радость раскрепощённой энергии.
Смирнова находилась в том возрасте, когда молодость ещё не ушла насовсем, а зрелость ещё не потребовала всех своих жертв. Она была где-то посередине, где-то на границе, и её ухоженные аристократические ручки, державшие сейчас небольшой саквояж, ещё хранили всё то очарование, о котором писал в своих стихах Вяземский и другие поэты, что бывали посетителями салона в Зимнем дворце и видели Александру Осиповну восемнадцатилетней девушкой. И вот, ворвавшись в тихий Баден, Смирнова приблизилась к Гоголю, оставила саквояж, сняла перчатки и радостно всплеснула руками.
Можно себе представить и Гоголя – немного рассеянного и премного растерянного в этот момент, забавного, трогательного Гоголя, который всё-таки не сумел удержаться от того, чтобы потерять голову.
Гоголь и Ласточка провели в Бадене незабываемый месяц. Возможно, это был самый тёплый месяц самого тёплого лета, что выпало в течение недолгой жизни Гоголю.
Он с упоением читал своей Ласточке «Илиаду» и красочно рассказывал о сюжетах картин, которые задумывали его друзья-художники, оставшиеся в Италии и с немалым удивлением теперь следившие за неожиданно изменившимся гоголевским поведением.
Гоголю здесь было радостно, Баден стал похож на райский уголок, но он всё больше боялся того чувства, которое испытывал к замужней женщине.
Вот это был номер! Гоголь никак не ожидал ощутить того, что может случиться с семнадцатилетним мальчишкой, глаза которого вдруг оказываются наполнены девушкой, живущей по соседству, а Смирнова-то и подавно никак не могла предположить, что ей вдруг может оказаться нужен Гоголь, подумать не могла, что ей захочется быть рядом с ним. Вот уж сюрприз так сюрприз! Она – настоящая светская львица, опытная настолько, что её романы, её увлечения, её страсти не мешали ни её придворной карьере, ни её замужеству, ни положению в свете. Романы случались периодически, в том числе с блестящими кавалерами, всё шло своим чередом, как и должно идти у звезды салонов, кавалерственной дамы, твёрдо сидящей в седле. Со Смирновой давно не случалось той глупой, наивной влюблённости в «бедного студента», которой могут быть подвержены неопытные девочки.
И вдруг её угораздило увлечься человеком совершенно нелепым в быту, неопытным в любви, который не знает даже, как подойти к женщине. Гоголь ещё недавно был для Смирновой чем-то вроде младшего брата, наивного чудака, она и во сне не могла бы увидать такую картину, как безотчётное увлечение Гоголем. Но вот случились они – забавные чудеса! Гоголь и Смирнова, удивляя и потешая светских сплетников, забылись, увлеклись той игрой, что стара как мир.
Но Гоголь чем дальше, тем больше боялся привязанности к Смирновой, не желал позволить, чтобы это увлечение превратилась во что-то, что беспокоило бы его всю оставшуюся жизнь, и вот он опять попытался отдалиться от Смирновой, уехал от неё во Франкфурт… и опять ничего не вышло! Ласточка уже скоро была рядом с ним, и он снова потерял контроль над собой, забылся и размяк, восхищённо упиваясь ею.
В письме Языкову Гоголь писал: «Это перл всех русских женщин, каких мне случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить её» [288].
Сама Ласточка вспоминала эти недели так: «В июне месяце во Франкфурте; наш «Hоtel de Russie», на ул. Цейль, там я и остановилась. А Жуковские жили в Саксен-Гайзене. Мы провели две недели очень приятно, виделись каждый день. Гоголь был как-то беззаботно весел во всё это время» [289].
Движения Смирновой и Гоголя почти сразу стали заметны тем русским, что жили за границей. Странный вояж Александры Осиповны не укрылся от А.И. Тургенева. Наблюдая за ним, Тургенев писал князю Вяземскому: «Через четыре дня Смирнова поехала прямо во Франкфурт; оставив детей с Жуковским, с Гоголем она обрыскала Бельгию и Голландию» [290].
Слух о романе Гоголя и Смирновой едва ли не мгновенно пересёк границы и пролился обильным дождём над московскими и петербургскими салонами. Господа аристократы ахали и охали, перемывая косточки этой странной пары. Кто-то осуждал и удивлялся, кто-то ухмылялся и острил, в свете подумали невесть что!
А, впрочем, что можно было подумать о женщине, которая, оставив детей у знакомых, устремилась вслед за мужчиной в путешествие по живописным голландским городкам? Ничего дурного, помилуйте, кроме того, что эта женщина и этот мужчина влюблены друг в друга. Ну и, разумеется, всем подумалось о том, что эти двое хотят развеяться, увидеть фламандскцю живопись и какие-нибудь ещё картины – яркие, увлекательные, насыщенные чувством. Тихая, красочная Голландия – каналы, улочки, маленькие отели…
Наконец, Гоголю и Смирновой начали приходить письма предостерегающего содержания. Обоих призывали одуматься.
Князь Гагарин прямо заявил Смирновой, что отношения с Гоголем для неё – моветон. А уж Гоголю-то чего только не наплели о Смирновой!
Надежда Николаевна Шереметева – почтенная дама, которая много лет была для Гоголя второй матерью, помогла Гоголю в заботе о его сёстрах, позволив даже пожить у себя, в московском особняке, одной из сестрёнок, – опечалилась вдруг нравственным обликом Гоголя и написала ему следующее: «Знайте, мой друг, – слухи, может, и несправедливы, но приезжавшие все одно говорят и оттуда пишут то же, – что вы предались одной особе, которая всю жизнь провела в свете и теперь от него удалилась. Послужит ли эта беседа на пользу душе вашей? Мне страшно, – в таком обществе как бы не отвлеклись от пути, который вы, по благости божией, избрали» [291].
Да что Шереметева, даже и Саша Данилевский удивлённо рассуждал о «сердечной слабости», овладевшей вдруг Гоголем.
Н.Н. Шереметева. Литография XIX в.
Так уж устроены люди, так устроен род людской – нас до жути волнует чужая личная жизнь. Зачем она нам сдалась – кто бы сказал! Но никуда, никуда не можем деться мы оттого, чтобы не совать нос в чужие дела.
И вот беззаботная весёлость Гоголя омрачается, на него начинает давить груз пересуд и сплетен. Для Гоголя имел значение любой пустяк, даже малость какая-нибудь могла смутить его, дать пищу его мнительности, а уж такой скандал – и подавно! Гоголь твёрдо, теперь совсем твёрдо решает порвать со Смирновой.
Биограф Гоголя Кулиш со слов Александры Осиповны, описал это так: «Гоголь уже простился тогда с нею и должен был через минуту проехать мимо в дилижансе. Но сколько она ни звала его, чтоб обернулся к ней, Гоголь сделал вид, что ничего не слышит, и таким образом проехал мимо неё и уехал. Она не условилась с ним, где им увидеться в будущую зиму, и письменно потом просила его приехать в Ниццу. Он отвечал, что чувствует, как слишком привязывается к ней, а ему не следует этого делать, чтоб не связывать своих действий никакими узами» [292].
Но всё же расстаться с нею оказалось для Гоголя не так и просто. Усилием воли можно заставить себя усмирить плоть, однако никак невозможно принудить себя чувствовать что-то иное, чем то, что ты испытываешь на самом деле. И снова Гоголь сумел лишь на время проститься со Смирновой, но предался мечтам, как никогда, сладко и упоённо. Он размечтался так, что принялся писать роман о счастливой любви, который теперь должен был стать частью второго (или третьего) тома «Похождений Чичикова», где жизненные пути и коллизии приводили героев преобразившейся поэмы к свету и доброте.
Николай Васильевич устремляется в Ниццу. Лето завершается, но Гоголь снова погружается в ту лёгкость, почти беззаботность, что дарила его душе что-то очень светлое. Жуковскому он пишет следующее: «В Ниццу я приехал благополучно, даже более чем благополучно, ибо случившиеся на дороге задержки и кое-какие неприятности были необходимы душе моей… Ницца – рай; солнце, как масло, ложится на всём; мотыльки, мухи в огромном количестве, и воздух летний. Спокойствие совершенное. Жизнь дешевле, чем где-либо. Смирнова здесь…
Я продолжаю работать, т. е. набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мёртвых душ». Труд и терпение награждают меня много. Такие открывают тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно» [293].
Да, Гоголь всё же объявился сам рядом со Смирновой и открылся Черноокой Ласточке в самом искреннем порыве: он прочёл Смирновой те главы из второго и, что удивительно, из третьего томов, в которых была описана состоявшаяся, счастливая любовь Улиньки и Тентетникова.
Тут надо уточнить одну вещь. Александра Осиповна в своих воспоминаниях утверждает, будто Николай Васильевич прочёл ей отрывки из третьего тома поэмы, однако большинство гоголеведов утверждают, что отрывки, которые прочитал Смирновой Гоголь, принадлежали на самом деле к черновикам первоначального варианта второго тома, в то время как третий том Гоголем начат не был. Это уточнение, конечно, непринципиально, поскольку всерьёз ничего не меняет, но я должен был упомянуть об этом, чтобы представить перед вами все возможные детали, даже самые незначительные.