чувствия польским страдальцам. Хотя на самом деле у Николая Васильевича была симпатия не к Польше и её самостийным устремлениям, а к польским поэтам, с которыми наш классик познакомился и коротко сошёлся в Париже в 1836 г. Речь идёт прежде всего о Богдане Залесском и Адаме Мицкевиче – убеждённых сторонниках польской самостийности. Гоголь в какой-то момент проникся горячим патриотизмом Мицкевича. Впрочем, потом не мог не увидать и явную фальшь в тех польских стенаниях, что доносились из уст её шляхтичей. Гоголь слишком хорошо знал историю отношения поляков к населению завоёванных территорий.
Когда-то поляки претендовали на доминирование в Восточной Европе, на просторах «от моря до моря», но проиграли историческое соревнование за лидерство в славянском мире, когда Россия пришла в себя после Смутного времени. Ну а в период правления Екатерины II, когда Польша была окончательно выведена из игры (усилиями «дипломатии» немецких династий, правивших как в Австрии и Пруссии, так и в России в тот момент), поляки затаили обиду, причём в наибольшей степени отчего-то на Россию, на русских. И с тех пор они стремились мстить России при всяком удобном случае, причём не потому, что русские были в чём-то по-особенному виноваты, а просто потому, что любому чловеку и любой нации тяжело смириться с потерей статуса и утратой лидерства.
Однако, как все помнят, в 1807 г. польская государственность была восстановлена (хотя Польша являлась фактически протекторатом наполеоновской Франции). И во второй-то раз Польша досталась России после того, как Наполеон превратил поляков в ударную силу в войне 1812 г., причём поляки отличились рьяной жестокостью, доходящую до самых гадких степеней.
Но когда поляки, пришедшие к стенам Москвы вместе с Наполеоном, были побеждены и когда окончилась вся масштабная военная кампания, затронувшая немало стран Европы, состоялся Венский конгресс (1815 г.), по итогам которого было создано Царство Польское – новое государственное образование на территории Польши, вернее, её центральных и восточных воеводств (западные отошли к Пруссии, южные к Австрии).
Так вот в рамках Российской империи Царство Польское обладало широкой автономией, лишь формально входя в имперскую структуру. Польша получила конституцию, которая предусматривала работу парламента (сейма) и была признана на тот момент самой либеральной в Европе. Царство Польское имело собственное законодательство, административную и судебную систему, вооружённые силы и таможенную территорию. Русские не стремились «ломать через колено» ни польскую культуру, ни традиции, да что там – была сохранена даже национальная денежная единица, то есть польский злотый.
Российские власти, получив власть над Польшей, старались дать ей максимальные вольности, дабы не создавать повода для недовольства и сетований на притеснения. И лишь после того, как поляки опять подняли руку на русских, устроив восстание, автономия Польши начала урезаться российской властью. Когда же произошло следующее кровавое восстание, элементы польской автономии были урезаны ещё значительнее.
Однако та часть польского народа, которая жила под властью Пруссии, подвергалась притеснениям с самого начала, к тому же испытывала насильственную германизацию (запрет обучения на родном языке). Да и если сравнивать положение поляков, находившихся теперь под властью русских, и положение русских и белорусов, которые находились прежде под властью Польши, то сравнение это будет весьма нелестным для польского реноме. Много тяжких подробностей можно рассказать о временах владычества поляков над землями, лежащими к востоку от реки Буг.
Российские власти XIX в. тоже бывают обвинены некоторыми историками в жёсткости, ведь и в самом деле было подавлено несколько польских восстаний. Однако стоило полякам чуть утихомириться, имперская администрация раз за разом пыталась угодить полякам. Имперская Россия изо всех сил старалась развивать промышленный потенциал Польши, к тому же, выражаясь современным языком, российские власти вкладывали огромные деньги в создание польской инфраструктуры, в частности профинансировали из казны строительство железной дороги из Варшавы до Кракова, которую продлили потом до Вены (по ней успел прокатиться Гоголь), в то время как в самой России железнодорожная ветка была проложена лишь от Петербурга до Царского Села и ещё только готовилось строительство пути в Москву.
Любопытно, но особые экономические преференции власть стремилась создавать и для Прибалтики. Да что там, даже крепостное право на этих территориях было отменено гораздо раньше, чем во внутрироссийских губерниях. В 1816–1819 гг. крепостничество было упразднено в Эстляндии, Курляндии и Лифляндии. И в Польше его тоже могли бы упразднить, но в данный период этому противилась властолюбивая польская шляхта. Однако многое из того, чего было фактором давления на русский народ, не проявляло себя в отношении «завоёванных» территорий.
В следующей главе данной книги нам придётся вести разговор о том, как Гоголя угораздило вступить в тяжкий разговор о судьбе крепостного права и прочих устоев и порядков, всё ещё бытовавших в России. Гоголевская позиция удивит многих тогдашних читателей (да и нынешних удивляет). Окажется, Гоголь почти во всём поддерживал власть государя, порой доходя до крайности. Но если бы она, власть эта, на территории всех российских губерний вела ту же экономическую и социальную политику, которую проводила в Польше, Эстляндии, Лифляндии или Финляндии, то многое стало бы иначе в нашей стране. И трудность-то для власти состояла не в том, что вышеперечисленные территории были более развиты изначально. Та же Финляндия была аграрной окраиной Шведской державы и уже после вхождения в Российскую империю стала активно развиваться, как и прочие территории из упомянутых выше.
В середине XIX века Тверская или Тульская губернии не слишком отставали в развитии от той же Эстляндии, но государева власть, опиравшаяся на помещиков, то есть на свою шляхту, отчего-то недооценивала стремление и возможность русского народа к новому этапу экономического и социального развития. Недооценивала или просто не хотела прикладывать усилия для становления новых вех развития, ведь усилия-то, разумеется, были необходимы, и немалые. Но делами какой-нибудь Эстляндии и Лифляндии власть занималась охотно и кропотливо, причём не жалея средств из имперской казны. А все те Тульские, Тверские и Томские губернии лишь ждали своего часа, давая, однако, ресурсы для бюджета огромной империи.
Петербургские вельможи были убеждены, что русский народ пока не готов к новому укладу жизни. Им вторила верхушка тогдашней аристократии, уверенная в том, что народ в России пока не способен к рывку социального развития. Этим аристократам казалось, что правительство в России – главный европеец (это мнение разделял, к сожалению, и Пушкин). «Дремучесть» русского народа казалась им главным тормозом развития. На самом деле всё было не совсем так, ведь среди народа было уже немало людей, стремившихся добиться образования и идти вперёд. Речь идёт о разночинцах, о тех выходцах из народа, самым ярким примером которых для нас является, конечно, Белинский. Их раздражало то отношение власти, которое препятствовало раскрепощению России, её развитию. Однако чуть выше по тексту мы собирались вести разговор о Бакунине, а он являлся представителем старинного аристократического рода, но, несмотря на это, его не просто раздражало всё то, в чем были убеждены петербургские чиновники, а буквально бесило. Сам он был убеждён, что к преобразованию основ русской действительности можно и нужно приступать немедленно, а шляхту пора упразднить ко всем чертям.
Однако и в головах той части русской интеллигенции, которую можно было назвать прогрессивной, была своя двойственность, касающаяся разных вещей, к примеру того же польского вопроса. Многие из русских, симпатизирующих «покорённой» Польше, не хотели видеть, что польская шляхта ничуть не лучше петербургской и что именно шляхта в Польше больше всего стенает о притеснениях. Но многие русские интеллектуалы всё-таки выражали сочувствие Польше и желали её «освобождения», отчего-то романтизируя польские порывы и повторяя за поляками девиз «За нашу и вашу свободу». Хотя, повторюсь, среди польских свободолюбцев наиболее страдающими были те, что утратили привилегии в связи с крахом былых амбиций Речи Посполитой.
Глядя на всё это из нынешнего дня, трудно не заметить нечестности обвинений «польских патриотов» в адрес России и некоторой карикатурности их апломба, проросшего на почве былой жажды доминирования, и оттого странными кажутся симпатии тогдашних русских симпатиков, сердобольно настроенных в адрес Польши.
Однако рассуждая о данном аспекте с позиций нынешнего дня, мы имеем в своём распоряжении дополнительную массу накопленной информации о Польше, проявившейся, когда стало известно слишком много фактов, свидетельствующих жестоко против позиции польских «патриотов», которые, даже борясь за независимость Польши, не собирались уважать чужое стремление к независимой жизни и гражданскому выбору. Многим нынешним историкам даже забавно, но поляки, боровшиеся за независимость от России, требовали, чтобы она, Россия, не только восстановила польскую государственность, но и «вернула» Польше западнорусские и белорусские земли (которые в Польше называли Восточными Кресами) в качестве законных вотчин польской знати.
К сожалению, и в ХХ в. противники России не раз добивались того, чтобы сделать Польшу чем-то вроде «тарана», которым били и по Советской России, и по СССР, и по Чехословакии. Печально известное и чрезвычайно подлое нападение Польши на чехословацкую территорию с целью оккупации Тешинской области фактически стало одной из отправных точек начала Второй мировой войны. А уж о том, что в Польше стало с красноармейцами, попавшими в плен, и говорить больно.
Но всё это мы знаем сейчас, вынужденные с горечью замечать постоянную готовность Польши к предательству интересов славянского братства и удару в спину русским, подыграв Западу, только потому что Россия, по итогам первого тысячелетия общеславянской истории, выиграла историческое соревнование за лидерство, а Польша, к сожалению, проиграла (и не в последнюю очередь потому, что слишком жестоко орудовала на территориях, которые стремилась подчинить, упиваясь высокомерием и спесью).