Однако самое жестокое в том эксперименте, который судьба осуществила над Гоголем, состоит в том, что классик наш так никогда и не сумел освободиться от иллюзий того «хрустального замка», той аристократической сказки, которые, несмотря ни на что (даже несмотря на крушение «выбранной» крепости), продолжали упрямо властвовать в сознании Гоголя. И в какой-то момент, в роковой момент, Гоголь всё же сделает шаг навстречу принцессе, которая должна будет помочь в создании новой главы этой сказки. Но окажется, однако, что таких чудес и сказок таких не бывает, не случается так, чтобы принцесса вышла замуж за внука полкового писаря. Принцессам так не полагается. И вот Гоголь, которому окончательно и бесповоротно откажут в «великокняжеском статусе», останется один, навсегда один, так не получив шанса создать семью, увидеть рядом с собой спутницу жизни.
Об этом жестоком, но, увы, ключевом моменте гоголевской биографии мы будем подробно говорить уже скоро, и, пожалуй, не так-то всё просто и одномерно будет выглядеть, как могло показаться из предыдущих абзацев данной главы (ведь будет кое-что, осложняющее всю картину и её смыслы). Но сейчас нам необходимо продолжить разговор о последствиях «выбранной катастрофы» и по-особому взглянуть на её смыслы, на её содержательную составляющую, отбросив категоричность и призвав максимум объективности. Картина должна быть целостной, поскольку всё то, что творилось с Гоголем, и особенно – ближе к финалу его жизни, имело несколько измерений, да к тому же удивительным образом вписано в русскую реальность, порой странно вписано, до сих пор затрагивая актуальные темы. Таков уж он стался наш Гоголь. Другого Гоголя у нас нет.
Глава шестнадцатая. После катастрофы
После катастрофы, которой явилась реакция русского общества на «Выбранные места из переписки с друзьями», Гоголь никак не мог прийти в себя, не мог понять: чего же такое произошло, в конце-то концов? Пытался оправдываться перед Россией – дело не клеилось, пытался найти ошибки – опять не получалось ничего, ведь для того, чтобы действительно докопаться до настоящей ошибки, ему нужно было отказаться от своих установок, от сказки от своей, от той, великокняжеской. Но она, с некоторых пор составляла важную часть гоголевского сознания, и вырвать её из себя Гоголю было почти невозможно.
Самое ужасное для человека, самое горестное, самое удручающее для каждого, для любого из нас – получать удары судьбы, не понимая настоящих причин этих ударов. Однако нередко случается, что получаем мы те толчки, которые кажутся ударами в спину, а судьба на самом-то деле всего лишь пытается направить нас, столкнуть с неверной дороги, приблизить к верному пути.
Как часто каждый из нас, находясь на развилке, просил судьбу указать какую-то примету, по которой можно выбрать одну из двух дорог или из множества. Бывало, ты бросал костяшку – «чёт или нечет», монетку подкидывал – «орёл или решка», но коль судьба указывала тебе тот путь, к которому ты внутренне не готов, который вызывает у тебя протест своею сложностью, своей кардинальной непохожестью на всё то, в чём ты был прежде, ты делаешь вид, что не распознал указание судьбы. А быть может, ты искренне не способен поверить в то, что способ решения проблемы есть в твоём распоряжении, что путь выхода вполне ясен?
Дело в том, что такие пути частенько предполагают трудную и грустную вещь – необходимость начинать с нуля, с самого начала, менять всё в себе, изменять себе прежнему. А мы, особенно когда нам под сорок лет, не готовы, не готовы к такому рецепту. И вот мы бьёмся в поисках ответа: что происходит? Зачем это? За что это мне?
Здесь я хочу подчеркнуть и настоять вот на чём. Многие люди, независимо от уровня интеллекта и масштаба дарования, в какой-то момент жизни оказываются в подобной ситуации. И когда нынче некоторые недальновидные гоголеведы, утверждают, будто Гоголь был глуповат и потому не понимал, в чём дело, то есть не догадывался, отчего не клеится его дальнейшее восхождение на вершину искусства, то ищут они не там, где надо, предлагают банальный ответ на сложный вопрос. Не был Гоголь глуповат, не был! Он был наивен, но не глуп, проблема состояла в другом, не в уровне умственного развития заключалась его беда.
Часто, очень часто неглупый человек, совсем неглупый, бьётся в таком вот тупике, в котором оказался Гоголь, и очевидных вроде бы моментов понять неспособен. Окружающие откровенно изумляются: «Да как же так? – вопрошают они. – Святые небеса, отчего этот человек не видит простых объяснений того, чего с ним творится? Объяснения-то в самом деле просты!» Но каждый может оказаться в положении того, над кем изумляются. Судьба любит ставить человека в подобные условия.
Для того чтобы двигаться вперёд в тех условиях, которые начали происходить в предреформенной России, Гоголю необходимо было бы слишком многим пожертвовать в себе самом и начать всё с нуля, отказаться от всего прежнего, решительно от всего, изменить себе и создать себя заново. Это попытался сделать Толстой, шедший следом за Гоголем и распознавший эти оттенки казуистических сложностей.
Когда вышли «Выбранные места…», критики упрекали Гоголя в том, будто он отрёкся от себя прежнего, прорастил в себе злокачественные семена барственного мировосприятия, которого не было у него прежде. Гоголь же и после выхода «Выбранных мест…», и даже в самом их тексте поясняет, что никогда себе не изменял, и всё то, что читатель принял за антикрепостнический пафос, за жажду перемен, на самом деле было чем-то совсем иным. Гоголь пояснял теперь, что он никогда не стремился низвергать кого-то и что-то, сбрасывать с корабля истории и ломать устои, нет, он всего лишь хотел показать пошлость негодных частностей, отдельных характеров и некоторых душевных изъянов. Во втором же и в третьем томах «Мёртвых душ» Гоголь намеревался продемонстрировать нам такую картину, в которой устои и вся их патриархальность оставались в сохранности, но помещики, вспомнившие высокое звание человека и дворянина, сумели стать лучше, очиститься от наслоений порока и двинуться к праведному бытию.
Немало читателей после этакого «саморазоблачения» Гоголя принялись утверждать, что ни прежде, ни теперь он сам не понимал смысла своих великих творений. Однако дело и не в этом, нет, снова не здесь укрылась главная каверза! Главное состоит в том, что Гоголь шёл по какой-то своей дороге, которая ему казалась прямой и верной. Но сейчас, будто бы и продолжая двигаться по ней, он вдруг оказался вынужден бился над загадкой, вопрошая: «Судьба, чего я не так делаю? Судьба, за что ты ткнула меня носом в тупик?»
Судьба же от каждого требует жертв, серьёзных жертв во имя достижения настоящей цели, но Гоголь был уверен, что и так принёс эти жертвы, ведь на алтарь своего искусства и высоких целей он положил свою жизнь, долгое время отказывался от возможности иметь семью, растратил здоровье, испортил себе нервы, истерзал свою душу, в конце концов, решил отказаться от простых радостей, перешёл к аскетизму, к истинной умеренности, так чего же ещё? Чего тебе надобно, судьба? Чего ты ещё требуешь? Дай же, позволь создать тот шедевр, который выдаст России рецепт процветания, убережёт её от потрясений и смут, сможет обеспечить одновременно и сохранение патриархальности и движение вперёд!
Так вопрошал Гоголь, так вопила его душа. Но для того, чтобы принять тот простой, хотя и жестокий рецепт, который судьба выписала ему самому, Гоголю, необходима была измена, к которой он не был готов.
Гоголь должен был изменить своему прошлому, своему былому окружению, патриархальной благости своей бесконечно милой матушки. Гоголю необходимо было понять, что владение крепостными – это подлость, необходимо было осознать, что никаким Законом Божьим нельзя оправдывать отжившую коросту неравенства, нужно было порвать с тем, что составляло мягкий и добродушный уют мирка, в котором были счастливы Пульхерия Ивановна с Афанасием Ивановичем.
Но такая задача была не под силу Гоголю, он не знал вкуса измены, он был наивным странником, искавшим дорогу к Святым Местам, к своей прекрасной сказке, где он обязательно будет великим князем. Гоголь не был разрушителем неверных схем, не был молотобойцем, крушащим старые здания, не был революционером (даже если когда-то и казался таковым). Он просто шёл себе к Святым Местам, а по дороге писал картины, дивные полотна невероятной красоты, он писал их со всей искренностью, со всей наивной честностью, а мы, все окружающие (и современники, и потомки), не можем не изумляться этим картинам, поскольку они в самом деле прекрасны.
Но в тот момент, когда наступила творческая зрелость Гоголя и когда «Мёртвые души» прозвучали во всеуслышание, история России подошла к крутому повороту, крепостничество окончательно явило себя отжившим фактом. Россия жаждала перемен, а от Гоголя, чтобы вновь очутиться на том олимпе, куда он попал, создав удивительные картины, требовалось теперь сойти с покорённой вершины, спуститься на грешную землю и, начав всё с нуля, приняться со смирением школяра покорять новую горную страну. Однако для того, чтобы двинуться к иным высотам, нужно было измениться, изменяя не только себе самому, но и своим привязанностям.
А Гоголь не мог изменить, более того, он был убеждён, что измена – это гнусность. Ему казалось, что, отрекшись от прежнего, он потеряет всё, перестанет быть самим собой, окажется смешон и глуп. Беда в том, что Гоголь не очень хорошо знал математику. Есть такое правило в этой науке – минус на минус даёт плюс.
Когда ты изменяешь неверному пути, неверному явлению, то одна измена идёт на другую измену, одна неверность идёт на другую, минус на минус здесь и даёт плюс. И человек просто обязан время от времени изменять своим иллюзиям, делать неверность своим заблуждениям, иначе ты никогда так и не поймёшь, отчего судьба дубастит тебя в затылок, а ты будто в тупике! Судьба толкает тебя, выталкивает на траекторию перемен, а ты, убеждая себя, что остаёшься верным и чутким, на самом деле топчешься на территории своих заблуждений.