Кстати, я чуть выше не сказал, а должен был сказать о том, что в период, когда Гоголем вынашивались планы сватовства к Анне Михайловне, он несколько раз читал близким друзьям (в доме Аксаковых) уже практически готовый второй том своей поэмы. И чтением этим все были обрадованы. Таким образом, второй том уже был готов, и Гоголь, судя по всему, был им доволен или удовлетворён.
А здоровье, как и душевное состояние Николая Васильевича, в тот момент было замечательным, несмотря на суровую русскую зиму, которую наш поэт и прежде терпеть не мог.
Но пройдёт не так много времени, и вдруг – обрыв, сброс, катастрофа. Всё оказалось сожжено, всё обращено в пепел. Нашлась какая-то сила, которая всё испепелила. Так что же это могло быть, что же?
Если сгоряча воскликнуть, что Гоголь сгорел от любви, будучи испепелённым страстью, то прозвучит это смешно и слишком пафосно, и, пожалуй, оно и в самом деле как-то не так, как-то иначе. А вот если сформулировать по-другому и сказать о том, что Гоголь сделал шаг, понадеявшись на душевность тех людей, на любовь и душевное отношение которых он вполне мог рассчитывать, но теперь вынужден был увидать в этих людях мёртвые души – вот это точнее будет.
Неужели и вправду – мёртвые души? А ведь о принцессах речь идёт, не о какой-то Коробочке! Пожилая принцесса Бирон, молодая графиня Виельгорская – какие же всё-таки красивые у них фамилии и как много в них блеску, в этих людях, как мило всё с внешней стороны.
Беда Гоголя состояла в том, что он создал идеал из своей графинечки, и, казалось бы, он прекрасно знал её недостатки, но, увлекшись ею, стал воспринимать её образ в замечательном свете. Ещё в 1847 г. он написал Плетнёву: «У неё есть то, чего я не знаю ни у одной из женщин: не ум, а разум; но ее не скоро узнаешь: она вся внутри» [385].
Такую характеристику дал Гоголь своей избраннице, такою он желал её видеть. Он так надеялся, что в ней есть душа, есть глубина разума, есть что-то скрытое и прекрасное, он не мог и не хотел понять, что графиня пуста, как порожний графин, что она не имеет такой отважной души, которая необходима для того, чтобы совершить поступок, а точнее – подвиг.
Графиня оказалась пустой коробочкой, милой, расписанной узорчиком, но пустой. И какая же может отыскаться разница между нею и той Коробочкой из первого тома «Мёртвых душ»? Та ведь тоже была особа милейшая, пожалуй, она могла бы являться и дамой приятной во всех отношениях. А нужна была живая душа, нужна была Улинька!
Портрет Улиньки, как мы помним, не смог быть написанным с натуры Александры Смирновой. Гоголь старался, мечтал написать его во всей завершённости и чёткости прекрасного образа, но что-то происходило не так. А ведь глядя на Смирнову, трудно было отказать ей в живости, это была особа необычайная, но она вернулась к мужу и приняла на себя сан калужской губернаторши, вдохновив Гоголя на создание «Выбранных мест…».
Ах, уж если Черноокая Ласточка не сумела стать натурой для Уленьки, то милая графиня, сидевшая на мешке с деньгами и фамильными регалиями, не смогла и подавно. Необходима была подвижница, готовая к самоотречению, Маргарита Николаевна и Сольвейг в одном лице, в крайнем случае – Марта Скавронская, способная вскочить в седло и следовать в Прутский поход за своим одержимым властелином, имеющим жестокое сердце, но душу младенца. Следовать за ним, а когда на него находили приступы дикой одержимости, успокаивать его у себя на груди, как ребёнка.
Да, именно так – была необходима та, которая сумела бы, а точнее, отважилась взять на себя вторую часть тяжелой ноши, что лежала на болезненных плечах одержимого своей поэмой Гоголя, взять и идти куда-то рядом с ним, не гадая – в ад или в рай. Нужна была женщина, которая смогла бы изменить Гоголя, помочь ему измениться, помочь ему увидать реальность по-новому и угадать вместе с ним приметы завтрашнего дня.
Словом, нужна была Улинька, да-да, мы же знаем: …имя ей было Улинька… Воспиталась она как-то странно… Было в ней что-то стремительное…
Но не встретилась Гоголю прекрасная Улинька, идеал растаял в темноте гоголевского отчаяния. Однако под конец земной жизни, перед самым последним актом гоголевского финала, судьба решит дать ему право увидать «благостную картину» бытия дворянского гнёзда.
Да, судьба позаботилась о том, чтобы Гоголь всё же попал сначала в богатое имение Павлине под Петербургом, а затем пожил в подмосковной деревеньке, образец которой гоголевское перо пыталось создать во втором томе «Мёртвых душ».
Перед самой гибелью ему суждено будет оценить и почувствовать суть не одного даже, а нескольких таких гнёздышек, уют которых поддерживался руками крепостных. Гоголь погостит у Аксаковых в Абрамцеве, а ещё выпадет ему в последний раз пожить рядом со Смирновой в её богатом имении близ Коломны, неподалёку от которого располагалось и имение Виельгорских, что прежде рисовалось Гоголю заветным уголком благости. Но тоска, бесконечно нестерпимая тоска, будто удушливый газ, станет обволакивать его всё сильней, закрывая последнюю страничку его жизни.
Помните образцового помещика Костанжогло, выведенного писателем, в качестве желанного примера в главах второго тома? Гоголевское перо описывало его не с сарказмом, не с осуждением, не с критикой (которая обрушивалась, было дело, на героев первого тома поэмы), а с мечтой поселиться в такой вот тихой обители, погнездиться там. Столько уюта, столько покойной благости витало над поместьем этого господина. И жизнь такого помещика казалась Гоголю правильной, не противоречащей законам совести, ведь всё то, что он выдавал (в «Выбранных местах…») в качестве «дельных советов» Виктору Апраксину и всем русским помещикам заодно, было реализовано в действиях Костанжогло.
Гоголь, вернувшись в Россию в 1848 г., проговаривается в письмах Жуковскому о том, что хотел бы поселиться в подмосковной деревеньке, хотя почему – проговаривается, нет, он открыто говорит об этом. Он, попав в круг таких господ, как Смирнова и Виельгорские, видел своё житьё в России, устроившимся где-то на лоне природы, в уютном имении. Это искушение, не владевшее Гоголем прежде, во всяком случае не имевшее над ним значительной власти, вдруг поманило его, будто детская мечта. И, соединившись с другими мотивами гоголевского искушения, стало жестоким бедствием драмы сознания.
Мечта не сбылась во всей полноте, но Гоголь увидал её неверность, её пошлость, её обманчивость.
Чуть ниже, в завершении хронологии, мы с вами ещё увидим краем глаза всё то, чем стало бытьё Гоголя, когда пожил он в прекрасном Абрамцеве, у Аксаковых, а затем оказался у Смирновой под Коломной, ощущая подступающее желание выть на луну, такое же неприкаянное и отчаянное, какое поселилось и в душе самой Александры Осиповны, обитавшей теперь в золотой клетке.
И хотя Гоголь не сумел признаться себе во всём по-настоящему, не смог артикулировать это так, как сделают его наследники-литераторы, вышедшие из «Шинели», но в конце концов всё же сумел горестно оборвать неверную суть своей линии, сумел пресечь её, сжечь мосты, ведущие в никуда.
Но дело в том, что ему в этой жизни выпала особая роль, особый жребий, обязавший нашего классика создать слепок уходящей натуры.
Пруд в Абрамцеве. Художник В.Д. Поленов
Кто-то должен был сыграть такую роль и зафиксировать, запечатлеть для нас всё то, что не сумели описать и представить предыдущие, шедшие впереди Гоголя авторы. Ему велено было оглянуться назад, чтобы последующим творцам русских смыслов можно было оттолкнуться от тех основ, слепок которых Гоголь создал с той высокой гениальностью, которая дана была ему сверх всякой меры. Но для осуществления той, казавшейся иным неясной, а на самом-то деле простой и понятной роли судьбе понадобилось ввергнуть сознание писателя в то искушение, где иллюзии и неверно выбранные места из детской мечты прозвучали и для самого него жестоко, будто приговор.
Хрустальный замок гоголевских иллюзий был разбит вдребезги, ведь принцесса не поселилась в нём, не могла поселиться, поскольку и принцесса была не та, не настоящая, не живая. Наверное, так было предопределено жестоким замыслом судьбы, готовившим неожиданную развязку ещё с юности гоголевских дней (когда многие думали о личных убеждениях Гоголя совсем не то, чем они в самом деле являлись, убеждения эти). Однако писатель хотел посвятить свою жизнь служению великой, высокой цели, что призвана была преобразить Россию, мечтал дать нам ответы на ключевые вопросы. Вот посвящение и состоялось, вся жизнь Гоголя оказалась обращена в замысловатые декорации к его главной, невероятно удивительной книге.
Сумрак гоголевской жизни, будто тень театральных кулис, возник оттого, что Гоголь вынужден был стать не только автором, но и героем, странным, трагическим героем, который неожиданно для многих попытался отыскать оправдание мёртвым душам, чью суть сам и открыл чуть ранее.
Жестокий лабиринт захватил сознание Гоголя, всё его существо. Тяжкое искушение выпало этому человеку, испепелив, разрушив его жизнь. И не сумел он (а может быть, не должен был суметь) устоять перед этим искушением и потому прекрасную Уленьку, героиню свою и избранницу, пожелал отыскать в богатом имении Павлино близ Петербурга, где обитали сиятельные дворяне. Однако там, в этих высших аристократических кругах, Уленька всё же не отыскалась, нашлись лишь мёртвые души. Но, как показала суровая реальность, мёртвые души не могут стать героями второго тома великой поэмы, а уж героинями – и подавно. У того произведения, которое и в самом деле было написано поэтическим, необычайным языком, мог быть лишь первый том, горький, как сама правда, и суровый, как жизнь поэта, пришедшего в ужас от неожиданно открытой им реальности. Гоголь, как видно, так до конца и не захотел её принять, реальность эту, хотя выбора у него уже не оставалось.
Глава двадцать первая. «Миссия» Матвея Константиновского
После того как жизнь Гоголя перешла обозначенную судьбой черту, главным человеком в жизни Николая Васильевича становится тот, кто сумел отвлечь его от реальной, действительной жизни, увести в сторону от неё, заставив с головой окунуться в религиозную отрешённость, войти в фанатический мистицизм, как в воду. Гоголь так и сделал, ступив, как потом оказалось, в Лету. Ну а человеком тем явился Матвей Константиновский.