Николай Васильевич тогда конечно же не мог обладать всей полнотой информации об отце Матвее, не знал он и того факта, что незадолго до начала общения его (Гоголя) с Константиновским на совести «пастыря» был случай, когда один из прихожан, попросивший о духовной помощи, получил такую горячую проповедь, после которой начал истязать себя всяческими ограничениями, в том числе отказом от пищи. В скором времени прихожанин скончался.
Переписка Гоголя с отцом Матвеем началась в 1847 г., то есть когда Николай Васильевич был ещё в Европе. Матвей Александрович сначала исподволь, а потом всё более твёрдо старался превратить Гоголя в одного из своих подопытных-подопечных. Писатель в ту пору (напомню, это был период, когда разворачивалась катастрофа «Выбранных мест…») находился в тяжелом расстройстве духа и сам не заметил, как подпал под чужое влияние, под влияние жёсткого, фанатичного и властного человека, требовавшего порой абсурдных жертв, которые по его замыслу должны принести заблудшему чаду духовное очищение. А в 1849 г., в Москве состоялось уже не заочное, а личное знакомство Гоголя с отцом Матвеем, который после этого и зачастил к Гоголю, почувствовав благодатную почву для своих «духовных опытов».
Теперь вопрос: можно ли было не свихнуться Гоголю под опекой столь ревностного старшего товарища?
Отец Матвей и авторитетом, и возрастом, и святостью своей, запредельно-властной, давил на Гоголя что было мочи. И вот в нем сломалось что-то, окончательно треснуло что-то, способное поддерживать живой стержень его многосложной жизни.
Как я уже писал на страницах этой книги и как вы наверняка знали и без моих описаний, Гоголь был человеком довольно разносторонним, неоднозначным. Он любил порой и неприличные анекдотики рассказывать, любил выпить, любил застольные песни, сам неплохо пел, не был чужд естественной жизни (просто у него судьба была горемычная на любовном фронте), а в целом был полон проказ. И ещё недавно, ещё за несколько месяцев, за несколько недель перед тем, как окончательно попасть под святоотеческий патронат уважаемого отца Матвея, Гоголь оставался собой. Но вот нашёлся человек, который, было дело, успешно «искоренил» «соблазнительные» песни в тверских сёлах, и этот человек всерьёз взялся за Гоголя.
Жутковато писать обо всём этом, но вспоминается один дурацкий анекдот из перестроечных времён. «Проще надо быть, проще», – говорил простой карандаш красному, цветному карандашу».
Что будет, если попытаться переделать цветной карандаш в графитный? Что получится? Ничего хорошего. Будет лишь абсурд.
Гоголь не замечал, не мог заметить абсурдности и гордыни, которыми были осенены действия Матвея Константиновского. Он искал опоры, утешения, защиты от навалившихся ударов судьбы, ему хотелось увидать рядом с собою лекаря, сильного и уверенного в себе врачевателя, способного подойти к ослабшему духом страннику и вывести его на свет из сгустившейся вдруг тьмы. А глядя на отца Матвея, сразу было заметно, что уж чего-чего, а уверенности в себе Матвею Александровичу занимать не приходилось, он был непробиваемо убеждён в правоте своей позиции и метода своего.
Однако нынче, зная все печальные обстоятельства и глядя на то, как развивалась болезнь гоголевского отчаяния и угасания, рассматривая хронологию последних месяцев жизни Гоголя, можно предположить, что под руководством святого отца Николай Васильевич сгорел и умер бы ещё раньше, чем это произошло, если бы стихийные бедствия, приключившиеся на Полтавщине, не поставили под угрозу неказистые дела в поместье гоголевской матери и сестёр и не вызвали бы его в Васильевку.
В конце апреля 1850 г. Николай Васильевич пишет Плетнёву: «Дела моей матери и сестёр от неурожаев и голодов пришли в такое расстройство, и они сами очутились в такой крайности, что я принужден собрать всё, какое у меня еще осталось имущество, и спешить сам к ним на помощь. Потрудись взять из ломбарда последний оставшийся мой билет на 1168 руб. серебром со всеми накопившимися в это время (трёх, кажется, лет) процентами и перешли их к Шевырёву» [394].
Гоголь находился в ужасном состоянии, и здоровье его и душевное равновесие оставляло желать много лучшего, однако нужно знать Гоголя, чтобы понимать, что призыв о помощи для него – руководство к действию. Он конечно же поспешил к родным. Однако и в поездке в родные края Николай Васильевич не мог теперь обходиться без святоотеческого руководства, ждал писем от своего духовника и сам писал ему.
Письма были такими: «Никогда еще не чувствовал так бессилия своего и немощи. Так много есть, о чем сказать, а примешься за перо, – не подымается. Жду, как манны, орошающего освежения свыше. Видит бог, ничего бы не хотелось сказать, кроме того, что служит к прославлению его святого имени. Хотелось бы живо, в живых примерах, показать темной моей братии, живущей в мире и играющей жизнью, как игрушкою, что жизнь не шутка. И всё, кажется, обдумано и готово, но перо не подымается. Нужной свежести для работы нет, и (не скрою перед вами) это бывает предметом тайных страданий, чем-то вроде креста. Впрочем, может быть, все это происходит от изнуренья телесного. Силы физические мои ослабели. Я всю зиму был болен. Не уживается с нашим холодным климатом мой холоднокровный, несогревающийся темперамент. Ему нужен юг. Думаю опять, с богом, пуститься в дорогу, в странствие, на Восток, под благодатнейший климат, навеваемый окрестностями святых мест. Дорога всегда действовала на меня освежительно – и на тело, и на дух» [395].
И вот Гоголь, сам не желая того, вырвался всё же, пускай ненадолго, но вырвался из святых когтей ржевского проповедника и тем самым продлил себе жизнь на то время, что находился вдали от настырной матвеевской святости. Ни скайпа, ни мобильного телефона тогда ещё не существовало, и достать его на расстоянии отцу Матвею было затруднительно. Письменно излагать свою премудрость у него получалось не столь блестяще, как источать её устами.
Глава двадцать вторая. Последний вояж
«Снова в путь» – сами эти слова обыкновенно действовали на Гоголя освежающим образом, ободряли его дух. И даже маленькие недоразумения, то и дело случавшиеся перед самым отъездом или во время пути, лишь развлекали его. Вот и на этот раз всё начиналось как водится, вот Гоголь отыскал попутчика, давнего своего товарища Максимовича, и отправился в родную Малороссию.
25 июня путники достигли городка Глухов, где расстались, попрощавшись. Отсюда Гоголь уехал в Сорочинцы в бричке Маркевича (это уже знакомый нам дядюшка Ульяны Григорьевны).
Сестрёнке Лизе он написал записочку: «Я приехал в Сорочинцы благополучно, но в чужом экипаже. Пожалуйста, не сказывая матушке, вели заложить коляску и завтра же пораньше выехать за мною. Матушке можешь сказать на другой день поутру: иначе она не будет спать» [396].
Дома всё оказалось не так и ужасно, как боялся увидать Гоголь, и, к некоторому даже удивлению Николая Васильевича, очередное, хотя и не слишком весёлое путешествие сумело немного развеять его дух, совсем было павший, и заставить продолжить странствия. Далеко теперь Гоголь не уезжал. Придя на помощь матери и сёстрам, залатав прорехи их хозяйства, подвергшегося атаке стихийными бедствиями, отдав родным большую часть своих денег, он двинул в Одессу.
Дом в Сорочинцах, в котором родился Н.В. Гоголь
Зимовать Николаю Васильевичу непременно хотелось у моря, это была его душевная, художническая потребность. Ему хотелось живого, как он говорил, ненатопленного тепла. И хотя дорога одинокого Гоголя из Васильевки в Одессу выдалась ужасной – осенние дожди замучили, хмарь, слякоть, но знакомая уже Одесса приняла нашего поэта не так и плохо. Здесь Николай Васильевич сумел найти новых друзей и отыскать некоторых старых.
Княжна Репнина вспоминала впоследствии: «В Одессе, где Гоголь прожил довольно времени, он почти ежедневно бывал у моего брата (князя В.Н. Репнина), который отвел ему особенную комнату с высокой конторкой, чтобы ему можно было писать стоя; а жил он не знаю где. У моего брата жили молодые люди-малороссияне, занимавшиеся воспитанием его младших сыновей. Жена моего брата была хорошая музыкантша; Гоголь просил ее аккомпанировать хору всей этой молодежи на фортепиано, и они под руководством Гоголя пели украинские песни» [397].
У Шенрока мы находим ещё один рассказ Репниной: «Ещё за год до кончины, когда он страшно состарился душевно, достаточно было ему услышать звуки родных мелодий, чтобы всё в нем встрепенулось и ярко вспыхнула едва тлеющая искра воодушевления. Княжна Репнина рассказывала нам, как Гоголь во время своей жизни в Одессе в доме её отца приобрел себе этим поэтическим энтузиазмом общую любовь, не исключая даже прислуги и дворни, которая восхищалась, во-первых, тем, что «сочинитель» молится совсем как простой человек, кладет земные поклоны и, вставая, сильно встряхивает волосами, и во-вторых, что он любит петь и слушать простые песни» [398].
Осмотревшись и немного придя в себя, Гоголь писал Шевырёву: «Живу я в Одессе, покуда, слава богу. Общество у меня весьма приятное: добрейший Стурдза, с которым вижусь довольно часто, семейство князей Репниных, тебе тоже знакомое. Из здешних профессоров Павловский, преподаватель богословия и философии, Михневич, Мурзакевич, потом несколько добрых товарищей ещё по нежинскому лицею. Словом, со стороны приятного препровождения грех пожаловаться. Дай бог только, чтобы не подгадило здоровье. Поместился я тоже таким образом, что мне покойно и никто не может мне мешать, в доме родственника моего (А.А. Трощинского), которого, впрочем, самого в Одессе нет, так что мне даже очень просторно и подчас весьма пустынно» [399].
А месяц спустя, в начале декабря 1850 г., Гоголь написал Плетнёву: «Слабая натура моя так уже устроилась, что чувствует жизненность только там, где тепло ненатопленное. Следовало бы и теперь выехать хоть в Грецию: затем, признаюсь, и приехал в Одессу. Но такая одолела лень, так стало жалко разлучаться и на короткое вре