Когда-то Смирнова играючи приручила Гоголя, она – бесконечно опытная в любви, его – совершенно неопытного, витающего где-то в облаках своих фантазий. Он должен был спуститься с небес на землю, чтобы оказаться поближе к ней, в то время как и она двинулась к нему, попытавшись воспарить куда-то к небесам фантазий и мистики. Но пути их так и не сошлись, их траектории были слишком разными.
Однако Гоголь-то всё же спустился тогда на грешную землю, хотя идти ему по ней оказалось некуда. После тех месяцев, что прошли в Риме, в Бадене и Ницце, он всё-таки вошёл в тот соблазн, которого опасался в юности, предался искушению, а оно, как и суждено было, погубило его.
Смирнова поманила Гоголя чем-то необыкновенно сладким, немыслимо-желанным, похожим на любовь, и вот Гоголю, как никогда прежде, захотелось любви, захотелось обожания. Он захотел стать таким, кого Смирнова, да и все вокруг, просто не смогут не обожать. Гоголь не имел возможности дать Смирновой чего-то похожего на то, что давали ей те богатые, сильные, титулованные любовники, с которыми её не раз сводила судьба, но он мечтал дать Черноокой Ласточке нечто куда большее, обеспечить, даровать, причём и ей, и себе самому, став явлением подобным высокому авторитету, источавшему добро и свет.
Искушение – вещь жестокая! Гоголь, несколько отойдя от художества, выйдя из студии, где лежали мольберты, а на стенах были развешаны этюды ярких иронических сцен, начал вдруг иное дело – он взялся проповедовать, говорить о категориях долженствования, пожелав стать чем-то более значимым, чем просто художник, пожелав возвыситься над собою прежним. Начав рассуждать и о вещах религиозно-небесных, он прельстился мечтой о земной славе, о заманчивых прелестях обожания, которое должно было выпасть ему как открывателю спасительных истин.
И Гоголь, пытаясь создать себя такого, рванул коробку передач, врубил седьмую скорость и двинул к какой-то невероятной вершине, взяв которую надеялся получить желаемое. Но тяжкое и гибельное противоречие закралось во всём этом, ведь его мечты и стремления к духовно-подвижническому вознесению не вошли в противоречие с мечтой об уютном бытие помещика, обустроившего хозяйство своего «дворянского гнезда».
Гоголь вознамерился помирить несовместимое, но закономерно и скоро разбился на этом «выбранном» пути, с трудом собрав косточки. А поскольку в Гоголе теперь продолжала жить та страсть, которой он так боялся с самой юности и которая всё же поселилась в нём после приключения, испытанного в Бадене и Ницце, он уже не мог вернуться на чистые небеса своих фантазий. Тогда-то он и двинулся на выход из пенатов грешной жизни. Поначалу двинулся медленно, то и дело оглядываясь на те истины, которым когда-то служил, и не переставая верить в то, что, угасая для жизни, завоюет, однако же, правду для всех людей.
Гоголь с самого начала, с первой юности, боялся земной страсти, боялся влюбиться в такую, как Смирнова или Виельгорская. Он бежал от любви, поскольку знал в себе то предчувствие, которое жестоко и ясно говорило ему: любовь уничтожит тебя, испепелит, разрушит твою жизнь.
Судьба даровала Гоголю столь великий художественный дар, что посчитала излишним подарить ему что-то ещё, как простое человеческое счастье. И судьба даже вложила ему в голову жестокую мысль о том, что не позволит этого испытать. Он мог вкусить только искушение, которое, увы, всегда жестоко обманывает.
И вот он вкусил всё, что должен был испробовать, вот его жизнь превратилась в руины, вот он оказался рядом со Смирновой, вот он затаённо, не говоря ни слова, попросил о помощи.
Синельникова ещё могла бы оказать ему такую помощь и, пожалуй, очень хотела этого, но он не сумел её принять, а Смирновой нечем было его порадовать, ей нечего было ему дать, у неё самой жизнь давно пошла трещинами, ей самой хотелось выть на луну. Смирновой было очень тяжело, очень плохо было в это время. Но она когда-то приручила Гоголя, и вот он захотел найти последнее пристанище в её сердце… но теперь и разговора об этом не было. Они явились друг перед другом чужими, посторонними людьми.
Нет она, конечно, ни в чём не виновата. Она-то при чём? Ну, принцесса-то ещё ладно, в её адрес можно выдумать какие-нибудь упрёки, к ней ещё могут быть вопросы. К ней и её родственничкам, которые после смерти Гоголя примутся рассказывать о том, как к ним пытался свататься Гоголь и как они ему отказали.
Но Смирнова-то, она в своё время пыталась любить Гоголя, она не пошла дальше, чем он хотел, она по-настоящему боялась причинить ему боль, думала измениться ради него, а покидая его, ушла красиво, в самом деле красиво ушла, сделав вид, что всё-таки приняла постриг в монастыре, выстроенном гоголевской проповедью.
Александра Осиповна была одной из умнейших женщин своей эпохи, она знала цену гоголевскому таланту, хлопотала при дворе, деятельно помогая Гоголю, уговаривая государя на уступки, спасая гоголевское дело от цензурных запретов. Еще недавно, ещё вчера, она была великолепна – остроумна, нежна, женственна, небанальна. Но почему же так больно писать о том, чем она явилась в жизни Гоголя? Почему всё вышло так жестоко, почему вся история их странной привязанности завершилась странной изменой?
Жестокое искушение Гоголя. Неверно выбранные места из детской мечты, странно рассказанные, жестоко прозвучавшие.
Но Гоголь, великий Гоголь, он так необычайно передал образ своего искушения!
О, какими манкими, какими уютными были картины благополучия правильных и деятельных помещиков, созданные Гоголем, когда искушение овладело им во всю мочь, а суровая действительность ещё не продемонстрировала перед ним реальную маету житья в «подмосковной деревеньке», как в том поместье с колоннадой.
Живя в курортных городках Европы, вдали от помещичьих имений, он работал поначалу над тем, чтобы сдать трудный экзамен первого тома «Мёртвых душ». И он сдал его на «отлично», то есть рассказал много правды. Но потом ему суждена была другая инициация, другая проверка, Гоголю выпало искушение, причём дьявольского свойства. И вот, продолжая пребывать в отелях всё тех же курортных городков, он начал рисовать в своём сознании картины далёкой Родины, но уже в другом свете, под другим углом, да так, что даже прежние очертания негодных язв помещичьего быта получили вдруг пасторальные оттенки.
В незавершённых главах второго тома струится эта обволакивающая душу атмосфера уюта. Стоит лишь попасть на обед к какому-нибудь Петру Петровичу, а уж тем более к умному греку Костанжогло, последовав за бричкой Чичикова, и ты попадаешь в облако старосветской душевности. С любовью и с бесконечной добротой Гоголь описал тишину и благодать ухоженной «подмосковной деревеньки», за которой следит хороший, добрый барин.
Ах, каким же странным был этот гений – Николай Васильевич Гоголь! Каким странным проявилось в нём сочетание мечты об уюте и умиротворённости в богатом поместье с мечтой о победе над косностью мёртвых душ! Как странно выглядит сочетание в одном лице и эпикурейца, любящего комфорт, и киника, презирающего деньги, и аскетического Дон Кхота, живущего высокой мечтой!
А может, и не странно это вовсе, ведь каждый из нас, каждый человек соткан из удивительных противоречий? Сознание человеческое так устроено.
Кстати, есть ещё один любопытный момент, а состоит он в том, что во время жизни Гоголя и сразу после его смерти были такие критики, которые делали ему упрёк на том основании, будто реалии, описываемые им в первом томе «Мёртвых душ», являлись уже не совсем современными той поре, то есть эпохе Николая I (происходившей после реформ Сперанского), а фиксировали положение дел на более ранний срок, когда крепостное право помнило ещё екатерининские порядки. Это отчасти так и есть, но дело в том, что Гоголь запечатлел для нас крепостничество в его «классическом», наиболее рельефном варианте.
Гоголь, обязанный быть преданным своему делу на все сто процентов, был подвергнут, будто по сценарию жестокого эксперимента судьбы, тому искушению, драматизм которого нам необходимо понять наконец по-настоящему. Он был поставлен в центр «эксперимента», имевшего дьявольскую интригу. И всё состоялось, всё произошло, разве что жизнь Гоголя была растоптана, поскольку так было велено.
Гений его, громадный и мощный, сделал всё то, что грезилось юноше Гоголю, то есть помог раскрепощению России, несмотря на то что человек Гоголь погряз под конец своей жизни в жестоком искушении и заблуждении. Но дело в том, что Гоголь и в последние дни жизни был верен, тысячу раз верен своему гению и потому в конце концов посчитал более правильным расстаться с жизнью, чем продолжать блуждать в западне.
Всё то, что в лучшие годы творчества было создано гением Гоголя, вернее, завоёвано гением, совершило настоящий и благотворный переворот в русской культуре и в русской будущности. Трудно отыскать такую сферу русской действительности, на которую не повлиял бы феномен Гоголя. Говорят же об иных ситуациях – «глаза открылись». Да, именно так и произошло с Россией после Гоголя. Открытия его дали России, да и мировой культуре столько всего, что трудно оценить данные масштабы.
Но всё же тот жестокий казус, тот жестокий «эксперимент» судьбы, в котором оказался Гоголь, не был до конца осмыслен нами, его потомками. Суть этого казуса отчего-то оказалась сложна для большинства из тех, кто задумывался над ним. И о гоголевском казусе стали трактовать что зря, рассуждая как те слепцы, которые, подойдя к слону и взяв его за хвост, стали уверены, будто слон похож на змею.
Для нас, для нескольких поколений потомков Гоголя, возникла досадная двойственность в отношении. С одной стороны, энергетика гоголевского гения повлекла за собой массу следствий и совершила множество необходимых и благотворных перемен, но, с другой стороны, не до конца осмысленные казусы биографической драмы Гоголя, не до конца прочувствованные нами, не позволили нам целиком и полностью принять наследие, и, сделав это, бесповоротно перейти на другую ступень гуманитарного развития.