А правнучка Ольги Васильевны Гоголь-Головни Елена Александровна Цивинская, жившая в Киеве, вспоминала, что их семью в сентябре 1941 года фашисты должны были вывезти на работу в Германию. Готовясь в дорогу, она спрятала на груди золотые часы и золотые серёжки с аметистом, которые Николай Васильевич привез сестре из Рима в 1840 году, брошку с жемчугом «Мария» – подарок Гоголя матери. Эти вещи женщина прикрыла своей единственной годовалой дочерью. При погрузке в поезд присутствовал их сосед-врач. «Этот ребенок болен тифом, всю его семью срочно надо изолировать», – сказал он полковнику немецкой армии, занимавшемуся отправкой остарбайтеров. И их повели под конвоем в барак для тифозных больных, но, к счастью, не в главный корпус, где можно было бы действительно подхватить болезнь, а в пристройку к нему. Таким образом, потомки великого Гоголя были спасены.
Не знаю, как это назвать – простым совпадением или мистикой, которой пронизаны многие произведения Гоголя» [425].
Вот на этой по-хорошему сентиментальной ноте, не добавляя ничего больше к рассказу гоголевских потомков, я, пожалуй, и остановлюсь. Все недосказанное оставлю для послесловия.
Послесловие
Личная жизнь Гоголя, его судьба, его удачи и неудачи, тона и полутона картин, написанных им, свет и тень его фигуры, ирония и грусть его интонаций – словом, всё, чем было составлено это явление, Гоголь, горячо волнует многих вот уже полтора столетия. Неудивительно это: Гоголь великан, его трудно не заметить в существе окружающей нас реальности. Странный великан – то робкий, то насмешливо-яростный, то грустный и потерянный, необычный великан попался… Так они обычными, пожалуй, и не бывают. Великан по-своему беззащитен, ведь он настолько велик, что каждый способен попасть в него камешком, даже коль прицелится совсем неуклюже. Жестоки мы, но нам так трудно отказать себе в том, чтобы прикоснуться к нему, хотя бы на расстоянии. Из этих камешков сложился уже громадный курган, да что там – пирамида египетская! Однако Гоголь не покоится в подземном её чертоге, он по-прежнему с нами, вокруг нас. Он принадлежит к числу тех редчайших субъектов, которые всякую пору живее всех живых.
Писал он о разных и порою странных вещах, в том числе о «мёртвых душах», тем не менее бессмертие схлопотал, и ведь не для себя одного – для многих душ, согласных бороться за бессмертие. Гоголь сумел стать тем, от кого в своё время пошла есть новая масштабность удивительно загадочной нашей русской культуры – резко возросшая масштабность, возвысившая уровень значимости русской мысли перед лицом всех земных обитателей.
Гоголь сумел многих удивить, многих озадачить, многим задать перцу, многих заставить задуматься, да так, что семена этих раздумий проросли по-настоящему, дав массу плодов. А русская литература, так та и вовсе разделилась на два периода – до «Шинели» и после неё.
Гоголь, шедший вслед за Пушкиным, мечтал создать не просто красивый вариант восточнославянского языка, а некую интегральную систему речи для всех славян, построенную на опыте наших разделённых некогда культур, на лучших элементах этого опыта, ведь он, помимо того что в совершенстве владел русским языком, умел говорить по-украински, понимать польский, под конец жизни начал учить ещё и сербский, заинтересовавшись народной культурой балканского славянства.
Известным стало одно, кажущееся категоричным утверждение Гоголя, которое он произнёс в беседе с земляками-украинцами: «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, – сказал он, – надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племён. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня – язык Пушкина, какою является евангелие для всех христиан».
В этой книге мы уже цитировали это выражение в контексте повествования. Но здесь важно, что Гоголь, говоря об этом, не собирался отобрать у кого-то родной язык и навязать ему диалект другого племени, пускай и родственного, нет, он всю жизнь занимался тем, чтобы создать что-то более широкое и объёмное, нежели обычный региональный язык.
Трудно поспорить с тем, что на этом направлении ему удалось сделать многое. Пушкин, предшественник Гоголя, работал над созданием нового языка, учитывая богатый опыт европейской, и прежде всего французской, поэзии и словесности вообще. Речевые обороты русского языка, использовавшиеся до Пушкина и после появления его художественных работ, – это две разности, вторая из которых намного более функциональна, удобна и богата. А Гоголь уже на этой основе разрабатывал именно славянскую компоненту в языке и культуре. И нужно было видеть, с каким восторгом встречали Гоголя в Чехии (ещё живого Гоголя, который посетил Прагу в 1845 г.).
Мечты писателя о расширении ареала русского языка, о его общеславянской роли всё же реализовались, причём в немалой степени. Спустя десятилетия, в год полёта Гагарина, когда наша страна находилась на максимальной точке своего восхождения, русскоговорящие чехи, словаки, сербы и болгары встречались в немалом количестве. Русский язык в Восточной Европе звучал всё чаще. Любой из тех наших сограждан, кто в советское время посещал по турпутёвке ту же Чехословакию или Болгарию, подтвердит данный факт. Молодое поколение в этих странах бегло говорило на великом и могучем.
Сейчас мы утратили позиции, сдали многое на откуп иным субъектам. Это грустно, конечно, но если нам и стоит вновь думать о том, чтобы предлагать интеграцию культур на том уровне, что был достигнут в эпоху гагаринского полёта, то сначала-то придётся подумать о том, что именно предлагать? Нужны новые формы, как говаривал Чехов. Нужно нечто новое и ещё более интегральное, такое, от чего трудно отказаться. И для создания таких вещей мы должны наконец добиться того, чтобы Гоголь перестал являться нерешённой проблемой русской жизни, нерешённой задачей. А добиться этого можно, хотя и трудно это.
Судьба, подарив Гоголя русской культуре, взвалила на плечи России лидерство в кругу славянских народов, но одновременно и тяжкую ношу. Поколения, шедшие в ногу с Толстым и Достоевским, несли свою эстафету, несли достойно. Но для нас это оказалось тяжело. А в 1991 г., мы, как Семён Семёныч Горбунков, сказали: «Нельзя ли, чтобы этот гипс поносил за меня кто-нибудь другой?» Но, как мы помним, в том гипсе были золото, бриллианты (вернее, должны были быть, но мы-то их выпотрошили). Однако мы не имели права оказываться от своего варианта культуры в ущерб масскульту англоязычных стран.
Ну да ладно, не будем о грустном, тем более это уже банальность. Впрочем, вполне очевидным может оказаться и то, что коль мы положим на одну чашу весов все шедевры современного масскульта, все вместе – и англоязычные, и прочие, а на другую чашу кинем одну лишь гоголевскую «Шинель», то она всё равно перевесит. Таким уж свойством обладал гоголевский талант, что он поразительным образом не утрачивает актуальности. И более того, он побуждает к действию, продолжая оставаться нерешённой задачей.
Однако тут другая беда норовит навалиться – муки зависти к Гоголю. Да-да, есть такая болезнь в среде пишущей братии, а клиническая картина её весьма серьёзна. И странно, до удивительного странно, но разрастанию этой зависти ничуть не мешает горемычная судьба Гоголя, его незадавшаяся личная жизнь, его кризисы и казусы.
Любой писатель, находясь в роли читателя, вдвойне ощущает то воздействие, которое оказывают гоголевские тексты, ведь Гоголь каждого задевает, слишком сильно и умело задевает за живое, делая с читателем что-то такое, чему трудно найти определение.
А писатели-то, особенно в нынешние времена, похожи на спортсменов, они жаждут добиться ярких достижений. И вот, пока какой-нибудь кандидат в мастера писательского спорта потеет на тренировочной площадке, вновь и вновь безуспешно пытаясь взять ту планку, что необходима для дальнейшего движения к цели, перед его глазами вновь появляется Гоголь.
Да, случается такое, что в недобрый час тебе в руки, будто сам собой, попадает томик Гоголя, и ты думаешь: «Гляну-ка я в очередной раз, а как там у него всё это выглядело?» Начинаешь читать «Сорочинскую ярмарку» или «Портрет», забывшись поначалу, удалившись в прекрасные миры… но уже скоро погружаешься в трясину зависти, настоящей, опасной, чёрной зависти, поскольку яснее ясного видишь, что у Гоголя, особенно в тех произведениях, что были одобрены его гением, нет ничего вымученного, неуклюже слепленного по частям, ничего не зияет огрехами, ни к чему не придерёшься. И ты замечаешь, что каждая строчка у него, рождена, легко и непринуждённо создана его талантом, а не смонтирована, не сработана. И завидуя всё более и более, ты понимаешь, что Гоголь создавал и создал-таки новый язык, уникальный, перешедший границы, утвердивший что-то своё, порой странное и удивительное, но гениальное и великое.
Порой обидно, но даже текст незаконченного второго тома «Мёртвых душ», те черновики с пропусками слов, что не одобрены были гоголевским гением и не выпущены в свет, поражают живостью необычайного языка.
Зависть коллег по цеху, а точнее – незадачливых последователей, существует не к одному Гоголю. Завидуют и осуждают Льва Толстого, Сергея Есенина, страстно завидуют Маяковскому, Высоцкому и другим гениям, но отчего-то зависть к Гоголю по-особенному неистовая, по-особенному отчаянная, дьявольская какая-то. И почти никогда не случается, чтобы человек, начавший заниматься русской литературой в качестве автора, сумел обойтись без подсознательного протеста к феномену Гоголя и той странной укоризны, что возникает в душе, когда ты недоволен собой и понимаешь, что кто-то, шедший впереди, был выше тебя на голову, сумев стать великаном. Тогда в сознании твоём включается механизм защиты, и укорить ты спешишь не себя, а его, Гоголя.
Частичным объяснением этого казуса может служить то, что он вполне подпадает под один из законов диалектики – закон отрицания отрицания, ведь каждая новая генерация стремится отрицать опыт предыдущей и каждое новое явление волей-неволей отрицает состоявшийся ранее опыт, чтобы самому самоутвердиться в качестве исключительного явления. А поскольку Гоголь – ярчайший феномен, наследие которого составило целый вит