Великая ценность его состоит не в том, что он всегда был прав или всегда был не прав, а в том, что побудил нас, то есть всех причастных к русской культуре, начать то трудное, многосложное, по-новому увлекательное движение к поиску новых образов и смыслов. Гоголь поначалу много всего открыл, потом ужасно заблуждался, но всегда оставался искрен, именно этим и запустив удивительный процесс в нашем обществе, новый процесс, неоднозначный и спорный, но бесконечно значимый. Никто другой не смог так нас «зажечь», а Гоголь смог, у него был этот дар, всем на зависть, и в том числе дар – отразить в зеркале всё то, чего так задело нас, так растревожило. Гоголю первому это удалось сделать ТАК. Но некоторые чудаки, как Василий Васильевич Розанов, не смогли простить Гоголю этого первопроходчества, этого первородства.
Немного затмить пафос Розанова и других деятелей, совершавших нападки на писателя Гоголя, могут разве что господа, нападающие на человека Гоголя, то есть использующие второй подход.
«Обличители» изъянов гоголевской личной жизни способны являться ещё более колоритными, чем литературоведы, споткнувшиеся о зависть к нашему классику, во всяком случае не менее любопытными. Начну, однако, с простенького.
Помнится, много лет назад оказалась в моих руках книжонка одна, озаглавленная довольно громко и претенциозно «Болезнь Гоголя» – красовалось на обложке. Оригинал сего издания был выпущен, как и статейки Розанова, в дореволюционную эпоху, в начале ХХ в. Автором являлся В.Ф. Чиж, аттестовавший себя врачом очень высокой квалификации. И вот не удержался я, начал читать, думал, сумею узнать чего-то любопытное (хотя внутренний голос шептал: зря потратишь время). Моему разочарованию не было передела, когда я всё-таки прочёл эту макулатуру. Ни о каких болезнях Гоголя там и близко не говорилось (в самом конце своего творения автор приписал какую-то банальность, почти бессмысленную с точки зрения логики, а с точки зрения современной психиатрии – смехотворную). Характерно было другое: едва ли не из каждой строчки выпирала обида – лютая, неутолённая, злая обида сего автора-биографа на Николая Васильевича Гоголя.
Автор, косноязычно спотыкаясь и путаясь, долго-долго перечислял старые, замыленные сплетни о Гоголе, ни одна из которых сенсационной не была и ничего особенного сказать о Гоголе не имела возможности, но автор-биограф, горячась и захлёбываясь, пытался доказать, что Гоголь был ничтожеством и отщепенцем, изгоем и нравственным калекой. Автор никогда с писателем не встречался, не видел его даже издали, пострадать от него даже теоретически не мог, однако в каждом абзаце, в каждой строчечке творец сего кропотливого исследования всё упорнее гнул свою линию. Каждая страница была написана так банально, так нервозно, так коряво, так беспомощно, что было во всём этом что-то очень жалкое, как нагота больного старого человека.
Дочитав сей выстраданный далёким автором труд, мне безо всяких объяснений было понятно, что человек, создавший его, когда-то мечтал, а возможно, и пытался стать писателем, но, не имея способностей, вынужден был уйти побеждённым, не добившись ровным счётом ничего. И всякий раз потом, когда взгляд его касался удивительных строчек Гоголя, в душе этого незадачливого старателя возникали жгучие чувства, чувства мучительные.
Однако тот трактат о психической неполноценности Гоголя был лишь скучным и жалким, ничего больше. Но помимо «исследований», подобных ему, встречаются и вещи в высшей степени любопытные, когда «горячий критик» буквально рубаху на себе рвёт, мечется в исступлении, пенится огромной пустотелой массой и безнадёжно лопается в этих пузырях, умея насмешить меня до слёз.
Современные авторы, напирающие на гипотезы тёмной ненормальности Гоголя, не имеют возможности использовать те выводы и тот, с позволения сказать, диагноз, что был озвучен Чижом (поскольку современная наука отвергла сами подходы к диагностике, которыми пытается пользоваться сей автор, не говоря уже о формулировках диагнозов и глубинной сути психических процессов). Однако и в наше время находятся желающие приписать Гоголю «диагнозы», стремясь уверенно и страстно поведать граду и миру «сенсационную, лишь недавно всплывшую на свет, обескураживающую и шокирующую, ужасную и тёмную, но истинно правдивую историю извращённых пороков Гоголя, тщательно скрываемых им при жизни, но многое, ох многое объясняющих нам теперь».
Речь заходит о некрофилии, неврастении, шизофрении, вампиризме, сатанизме и садизме, да и кое о чём другом тоже. Приводятся «доказательства» чего-то одного из длинного списка или всего сразу (в зависимости от широты взглядов «биографа», коя у каждого своя).
Нет, с какой-то точки зрения Гоголь – безусловно извращённый садист, коль он такие вещи проделывает над людьми! Вот, допустим, живёт себе некий человек, претендующий на звание сочинителя, пишет что-то и хочет быть доволен собой, но каждый раз, не успеет выйти тираж его «нетленки», о ней все тут же забывают, ни имён героев не вспомнится никому, ни сюжета, ни фабулы. А Гоголь, негодяй и садюга, такого насочинял, что столетия проходят, а из памяти людской так ничего и не стёрлось, как вошло в умы, так и будоражит их, раскрывая всё самое яркое, всё самое существенное.
Издевается он над нашим братом писакой, ох глумится, причём безжалостно.
И вот незадачливый автор садится за стол и начинает бешено бить по клавишам, припоминая всю ту гадость, что когда-нибудь слышал или читал о Гоголе в самой что ни наесть «жёлтой» публицистике. А чёрт, тот самый чёрт, что был оседлан Гоголем и побеждён, стоит торжествующий и властный за плечом «одарённого» автора, ставшего вдруг энергичным биографом, и будто булгаковский Воланд, принявшийся жестоко искушать Маргариту, шепчет на ухо автору: «Будите же свою фантазию, пришпоривайте её».
Новоиспечённый автор-биограф пробуждает все свои тайные стороны, и льётся из его истерзанной души тёмный поток низменных страстей. И пускай слог его остаётся по-прежнему бездарен, излишне претенциозен и отягощён изъянами, но страсть-то, сама страсть, горящая в нём, в этот момент всё же живая субстанция! У биографа этого стоит задача – победить Гоголя, уничтожить его, растоптать его, чтобы одно только мокрое место осталось. И вот биографу и самому приходится взмокнуть уже порядком, вот он смахивает со лба выступивший пот, но не собирается отступать и шепчет горячими губами: «Ох и врежу я тебе, Гоголь, ох и задам! Подумаешь – гений! Скоро все узнают, какой ты гений! Извращенец ты, некрофил и грязный, подлый гад! Одним словом – ничтожество».
Нетрудно вообразить и выражение лица незадачливого автора. Глядя на него, можно и музыкальное сопровождение подобрать. Помнится, была в советское время кое-какая блатная песенка, не слишком достойного содержания и глубокого смысла, но именно она, как нельзя лучше, сюда подойдёт. Композиция сия содержала рассказ о незадачливом милиционере, что таил лютую ненависть к начальнику-лейтенанту. И такие слова были в этой песне:
Ему хотелось очень выпить,
Ему хотелось закусить,
И оба глаза лейтенанту
Одним ударом погасить.
Не подумайте, однако, что я взялся вас позабавить и после серьёзного разговора о гоголевской биографии теперь в этом послесловии решил немного покуражиться. Нет, всё, о чём говорил на предыдущей странице, я заявлял вполне серьёзно, просто иные «диагносты» Гоголя выглядят уж очень смешно.
Дело в том, что я, как уже говорил выше, социолог по образованию и когда-то, на заре туманной юности, с увлечением занимался проблемой девиантного поведения. А когда начал писать и особенно когда увлёкся гоголевской биографией, то, быть может, не до конца признаваясь и себе самому, всё же намеревался отыскать в Гоголе признаки девианта. Но каждый раз, когда знакомился с доводами людей, одни из которых с позиций психиатрии, а другие с неких морально-нравственных позиций приписывали Гоголю патологии, я не мог не замечать грубые ошибки, допущенные теми, кто брался за опыт диагностики.
Каждый из этих людей попадал в ловушку, которую, казалось бы, трудно не заметить. Тем не менее каждый, идя по намеченному пути (не важно, совершал он свою диагностику с позиций, близких медицинским, или с обычно этических), делал аналитический вывод о характеристиках гоголевской «аномалии», пытаясь наложить на жизнь Гоголя и на гоголевские установки шаблон одного из отклонений. Проще говоря, исследователь брал какой-нибудь случай, известный ему, и подгонял под него гоголевскую ситуацию. Однако не в этом состояла главная опасность! Самое досадное было в том, что каждый, упорно желавший подвести свою диагностику к какому-нибудь результату, вынужден был (да, именно вынужден) домысливать картину внутреннего мира Гоголя. А это глупое занятие, на этом пункте все и погорели. И когда я отслеживал ход рассуждений каждого из исследователей, который они выдавали за анамнез, то отчётливо видел слабое звено в цепи, после которого их «расследование» спешило безнадёжно рассыпаться.
Гоголя невозможно взять и притянуть к какому-то типичному случаю, поскольку психотип его априорно уникален, то есть является случаем единичным. Даже если брать редкие, очень редкие примеры из психиатрической практики или из околонаучной фантастики, он всё равно в них не впишется. Гоголь и сложнее, и проще иных примеров.
Как вы, наверное, успели заметить, прочитав мою книгу, сугубо девиантных признаков в поведении писателя мне в конце концов найти не удалось. Гоголь был подвержен депрессиям, но он был адекватен той реальности, в которой существовал. Он почти всю жизнь сохранял ясный разум (за исключением нескольких недель в январе и феврале 1852 г., когда подпал под разрушительное влияние Константиновского).
Социология оценивает личность по её проявлениям, по тем установкам, которые проявляются в поступках, в деятельности человека. Социологи не лезут внутрь нейронов, поскольку осведомлены, что и психиатрия не сумела там многого добиться, зато нас учат дотошному вниманию ко всему тому, в чём заключена суть человека как общественной единицы.