Их дом купили молодые энергичные фермеры. Они распахали склоны холмов и засеяли их всем, что хорошо продавалось на рынке. Я им продал часть своей земли, оставив себе только дубовую рощу, где мы любили гулять с Ленорой, и небольшой участок перед домом до злополучного моста. Там я заменил пару брусьев, которые совсем прогнили, но ничего более капитального строить не стал. Я также продал им недостроенные теплицы. Они перевезли все доски, рамы, трубы и печку к себе на участок и через полгода прислали мне корзину с клубникой и помидорами. Деньги от продажи земли и теплиц я положил в банк, небольшие проценты вдобавок к моей военной пенсии позволили мне жить довольно беззаботно. Я постепенно превращался в отшельника. В Филадельфии я нашел лавку, где дешево продавали старые книги, и чтение этих книг стало моим основным занятием.
Я практически ни с кем не общался, постепенно перестал следить за собой, отпустил бороду, которая оказалась совсем седой. Убрал зеркала из дома, потому, что в них стал отражаться не молодой энергичный парень, а старик, немного похожий на меня. Родители Леноры подарили мне ее маленький портрет, выполненный карандашом на толстой желтой бумаге. Я заказал для него рамку и повесил в комнате, где мы провели нашу первую ночь. Эту комнату я тоже закрыл на замок и открывал только в день смерти Леноры. Сам спал в гостиной на большом диване возле камина. Книги, которые я читал, стали заполнять комнаты — неровными стопками лежали на полу, на буфете, на столе.
Моим любимым местом, где я проводил почти все время, стало кресло напротив камина. Тогда, в далеком сентябре, когда начались холодные дожди, мы часто разжигали огонь и Ленора сидела в этом кресле. Я сидел у горящего камина, смотрел на пляшущие языки пламени, вспоминал тот сентябрь, думал о Леноре, и печаль разрывала мое сердце. Книги, которые я читал, были о чудесах, сотворенных человеческой мыслью и желаниями. Я пытался найти ответ на вопрос: были ли четыре смерти в это долине случайны? Что заставило старика так дешево и в спешке продать этот дом? Что заставило моего отца поднять тяжелые доски, а Ленору ступить на скользкие брусья моста? Почему мать разрешила отцу самому заниматься стройкой, зная, что у него слабое сердце? Почему я стоял как вкопанный и не смог удержать Ленору от ее последнего шага? И самое главное: могу ли я что-то исправить? Могу ли я встретиться с моими близкими и попросить у них прощения?
В тот ненастный декабрьский вечер я сидел у потухшего камина с толстым фолиантом на коленях. Это был сборник заклинаний, которые должны были помочь в разговоре с умершими. Я не верил, что это возможно, я вообще мало во что стал верить, но сейчас, закрыв глаза, повторял слова, напечатанные в этой книге. Полночь давно прошла, в доме была полнейшая тишина. Дождь, который бил в окна весь вечер, затих, и даже ветер перестал гудеть в каминной трубе.
И тут я услышал стук.
Стучали в дверь. Стучали тихо, как будто боялись меня потревожить. Просто хотели постучать и уйти, никем не замеченные.
— Кто это? — подумал я. — Это мне мерещится?
Я не слышал никаких звуков. Не было скрипа колес, не было ржания лошади, не было шагов по гравию дорожки, ведущей к моему крыльцу.
Но тут стук повторился. Такой же тихий и краткий.
— Путник? — прошептал я. — Он заблудился, а у меня горит свеча, и это единственный огонек во всей долине.
И тут я ощутил, как по комнате прошла волна теплого воздуха. Как будто подул ветерок. Я увидел, как колыхнулась штора, как задрожало пламя свечи. Страх охватил меня, я задержал дыхание, прислушиваясь к звукам, но все было тихо. Воздух в комнате снова стал неподвижным, пламя свечи успокоилось. Я встал из кресла и почувствовал, как сильно бьется мое сердце. Свеча почти догорела. Я осторожно взял подсвечник в руки и подошел к входной двери.
— Кто там? — спросил я, не узнав свой голос.
То, что я сумел выдавить из себя, не было похоже на голос мужчины. Это был какой-то приглушенный писк.
— Простите, я вас плохо слышу! — сказал я темноте толстой дубовой двери. — Задремал и не сразу смог сообразить, что вы стучите.
В ответ была тишина. Набрав в легкие воздуха, я поднял запор двери и резко распахнул ее. В лицо мне ударило сыростью и холодом. Пламя свечи задрожало и осветило тысячи мельчайших капель, плавающих в воздухе. Я осторожно выглянул наружу, но вокруг была только темнота. Ужасная темнота холодной декабрьской ночи. Я прикрыл пламя ладонью и сделал шаг на крыльцо. Никого не было!
И тут мне в голову пришла сумасшедшая мысль.
— Ленора?.. — прошептал я. — Это ты? Ты здесь?
Нет, не было тут моей Леноры. Был только ночной мрак, сырость и тишина. Тишина, когда слышен звон в ушах, когда в виске пульсирует сосудик, когда не хватает воздуха.
— Ленора, девочка, сладкая моя, где ты?
Нет ответа! Я закрыл дверь, поставил свечу на стол и сел в кресло.
И снова стук! Откуда это? Может, поднялся ветер и стучит плохо закрытыми ставнями? Я встал, подошел к окну и открыл его. И тут…
Откуда он взялся? Я не видел, как он влетел. Это был огромный черный ворон. Он как бы вышел из-за портьеры, махнул пару раз крыльями и оказался на голове бюста богини Паллады. Это бюст мы купили вместе с Ленорой, считая, что должны благодарить ее за мое удачное возвращение с фронта. Ворон спокойно сидел и смотрел на меня своими черными глазами. Он казался очень важным и значительным.
Я почувствовал, что сердце начало успокаиваться, страх прошел, и я нашел в себе силы улыбнуться. Это всего лишь птица. Она залетела погреться. Хотя… ворон… ночью… я никогда не видел, чтобы вороны летали ночью. Это был необычный ворон, он знал что-то такое, чего не знал я.
— Кто ты? — спросил я его. — Откуда ты? Как тебя звали там, откуда ты прилетел?
— Nevermore! — каркнул ворон, и у меня по спине пробежали мурашки.
Это было его имя? К вам прилетал когда-нибудь ворон с именем Nevermore? Это самое безысходное, самое страшное слово, которое придумали люди. Его надо исключить из всех словарей, запретить писать и произносить его. А тут на голове бюста Паллады сидело адское воплощение этого слова. Оно как будто прилетело оттуда, откуда не возвращаются, из царства Аида, из царства забвения, из царства Nevermore. У меня опять застучало сердце, мне захотелось, чтобы ворон улетел, не терзал мою грудь, не разрывал мое сердце.
— Улети! — прошептал я. — И ко мне вернется покой…
— Nevermore! — снова услышал я.
Откуда он знает это чудовищное слово? Он меня не боится, он жил с кем-то из людей. Кто был его хозяин? Почему этот человек так часто повторял это слово, что глупая птица его запомнила? Какую страшную он прожил жизнь, что это слово стало кличкой адской птицы? Он умер, и птица ищет нового хозяина? Или это намек? Голос той, о ком я думаю? Но почему ворон? Откуда он? И почему Nevermore!
Я придвинул кресло почти вплотную к бюсту, что не произвело на ворона никакого впечатления. Вблизи я разглядел, что ворон очень стар и худ. Его перья не блестели, как у молодой здоровой птицы. Он явно доживал свой долгий вороний век. И доживал его со словом Nevermore!
Так мы и сидели. Я смотрел на старого ворона, а он смотрел на меня. И мы оба молчали. Я не знаю, сколько прошло времени, но почувствовал, что моя голова стала клониться на бархатную спинку кресла, глаза стали закрываться, и я уснул. На том самом бархате, на котором любила засыпать Ленора, когда я сидел возле окна и размышлял о нашей совместной жизни. Но не вернуть мне ту, что раньше сидела в этом кресле. Никогда! Nevermore!
Я спал и чувствовал, как клюв ворона погружается в мое сердце, как он приковывает меня к креслу, как происходит то, чего я больше всего боялся в последние годы. Я начал понимать, что даже после смерти мне не будет суждено увидеть Ленору, и не старый ворон будет тому препятствием, а страшное слово Nevermore! Это как заклятие, а ворон просто прилетел, чтобы сказать его мне, чтобы разрушить мои надежды на нашу встречу. Он отнимал у меня последнее, что согревало меня призрачной надеждой. Он сидел как последнее слово, как последняя точка в книге моей жизни. Вот сейчас ворон улетит, и все кончится. Мне незачем будет больше жить. Для кого будет рассвет? Для кого будут плыть облака по серому декабрьскому небу? Мне этого больше не надо. Nevermore!
Рассвет наступил. За окном появился серый туман, который постепенно светлел, и я стал различать корявые ветки старых акаций. Ворон пошевелился, расправил крылья и вдруг взлетел, сделал круг по комнате и полетел вниз вдоль лестницы, ведущей в подвал. Я вскочил и бросился за ним. Свеча догорела, комнату заливал тусклая серость, но на лестнице было совсем темно. Я ощупью добрался до конца ступенек и огляделся. Через небольшое оконце, почти закрытое стеблями старой малины, проникало немного света. Я увидел пустые коробки, которые хранились тут со времен нашей жизни с Ленорой, и ящики с плотницкими инструментами, оставленные тут после ее смерти, поскольку я понял, что никогда не буду заниматься постройкой теплиц. Ворона нигде не было. Я позвал его, с трудом выговаривая страшное слово «Nevermore!», попинал пустые коробки, но ворон не появился. Окошко было закрыто, других дверей в подвале не было, и было непонятно, куда делся этот страшный ночной гость, этот проклятый ворон.
Проклятый ворон! А ведь я где-то встречал эти слова! Я бросился наверх, в столовую, и подошел к старинному буфету, который остался тут еще со времен старика-алхимика. В одном из выдвижных ящиков хранились письма родителей мне на фронт. Так, вот письмо с описанием покупки дома. А вот и то, что я искал:
«… Мы с Джо бросились к мосту в надежде, что нам удастся спасти старика. Мать отстала, мы бежали вниз к оврагу, Джо, который моложе меня на 15 лет, добежал первым. Но он не стал спускаться вниз, а остановился возле моста. Вернее, возле чемодана старика, который стоял на самом последнем брусе. Казалось, что старик шел по краю моста, потом поставил чемодан и бросился вниз. Тут я услышал, как Джо тихо, но отчетливо произнес: