Повицкий вспоминал, что Есенин в Батуме опять начал тяжело пить. «За обедом он выпивал обычно бутылку коньяку, это была его обычная норма за обедом. К еде он почти не притрагивался».
Повицкий предложил ему такой распорядок дня: он запирал Есенина в его комнате до двух часов дня. В это время Повицкий возвращался домой, и они вместе обедали. После этого Есенин был волен делать все, что ему вздумается. Но по утрам он мог сосредоточиться на работе.
В Батуме стояла мягкая теплая погода, и тем не менее поэт скучал, его томило подспудное беспокойство. Порой он выкидывал номера — чистил туфельки женщинам на улице, однажды заявился пьяный на литературный вечер, где «судили» поэтов-футуристов, и стал оскорблять собравшихся.
Настроение, владевшее им, Есенин очень точно отразил в стихотворении «Батум»:
Корабли плывут
В Константинополь.
Поезда уходят на Москву.
От людского шума ль
Иль от скопа ль
Каждый день я чувствую
Тоску.
Далеко я,
Далеко заброшен,
Даже ближе
Кажется луна.
Пригоршиями водяных горошин
Плещет черноморская
Волна.
Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
То ли по причине установленного Повицким режима, то ли по какой-либо другой вдохновение не покидает Есенина. Это видно из его писем Гале Бениславской.
17 декабря он писал ей:
«Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны я могу и не приехать. Меня тянут в Сухум, Эривань, Трапезунд и Тегеран, потом опять в Баку.
На столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы «Цветы». Это, пожалуй, лучше всего, что я написал. Прислать не могу, потому что лень переписывать.
Лева запирает меня на ключ и до 3 часов никого не пускает. Страшно мешают работать».
А за несколько дней до этого он сообщает Чагину:
«Работаю и скоро пришлю вам поэму, по-моему, лучше всего, что написал».[9]
20 декабря он пишет Бениславской: «Делайте все так, как найдете сами. Я слишком ушел в себя и ничего не знаю, что я написал вчера и что напишу завтра. Только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия… Путь мой, конечно, сейчас извилист. Но это прорыв, вспомните, Галя, ведь я почти 2 года ничего не писал, когда был за границей.
…Я скоро завалю вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился».
Что именно увидел Есенин в Батуме, от чего он успокоился, осталось тайной. Можно предположить, и не без основания, что речь шла о женщинах.
В уже цитированном выше письме Бениславской от 20 декабря Есенин пишет:
«Мне скучно здесь без Вас, без Шуры и Кати, без друзей. Идет дождь тропический, стучит по стеклам. Я один. Вот и пишу, и пишу. Вечерами с Левой ходим в театр или ресторан. Он меня приучил пить чай, и мы с ним вдвоем выпиваем только 2 бутылки вина в день. За обедом и за ужином. Жизнь тихая, келейная.
…Днем, когда солнышко, я оживаю. Хожу смотреть, как плавают медузы. Провожаю отъезжающие в Константинополь пароходы и думаю о Босфоре. Увлечений нет. Один. Один. Хотя за мной тут бабы гоняются. Как же? Поэт ведь! Да еще известный. Все это смешно и глупо».
Тем не менее, несмотря на заверения поэта, вопрос о женщинах весьма волновал московских поклонниц Есенина. Он даже вынужден был оправдываться в письме Анне Берзинь, во второй половине декабря он писал:
«С чего это распустили слух, что я женился? Вот курьез! Это было совсем смешно. (Один раз в ресторане я встретил знакомых тифлисцев.) Я сидел просто с приятелями. Когда меня спросили, что это за женщина, я ответил: моя жена. Нравится? Да у тебя губа не дура. Вот только и было, а на самом деле сидела просто надоедливая девчонка — мне и Повицкому, с которой мы даже не встречаемся теперь».
Есенин оправдывался не зря — можно не сомневаться, что речь шла об очередном увлечении Есенина — батумской девушке, которую он прозвал «мисс Ол». Лев Повицкий писал о ней, что ей было 18 лет и внешностью она напоминала гимназистку старых времен. Она была девушкой начитанной, любила литературу, следовательно, к Есенину относилась восторженно.
«Вскоре, — писал Повицкий, — они стали интимными друзьями и Есенин заговорил о женитьбе».
Девушка очень хотела стать женой Есенина, но Повицкий узнал от местных жителей, что «мисс Ол» и ее родственники «замешаны в контрабандной торговле с Турцией, а возможно, и в делах похуже». Повицкий незамедлил предостеречь Есенина, и тот, не раздумывая, порвал с ней окончательно.
Есенин вспомнил о «мисс Ол» в письме Вержбицкому из Батума от 26 января 1925 года:
«Завел новый роман, — писал он, — а женщину с кошкой не вижу второй месяц. Послал ее к черту. Да и вообще с женитьбой я просто дурака валял. Я в эти оглобли не коренник. Лучше так, сбоку, пристяжным. И простору больше, и хомут не трет, и кнут реже достает».
Быть может, дело было не в том, что сообщил ему Повицкий, а разрыву с «мисс Ол» прежде всего способствовало то, что в середине декабря Есенин познакомился с батумской школьной учительницей армянкой Шаганэ Нерсесовной Тальян. О характере их отношений ничего доподлинно не известно, но уже дня через два после их знакомства Есенин написал стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ» — честь, которой удостаивались весьма немногие женщины.
Стихотворение это заслуживает того, чтобы процитировать его полностью:
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Потому что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому, что я с севера, что ли.
Я готов рассказать тебе поле,
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи —
Я нисколько не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.
Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ, ты моя Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне…
Шаганэ ты, моя Шаганэ.
Есенин вспоминал Шаганэ и в других стихотворениях, вошедших в цикл «Персидские мотивы». Ее имя фигурирует в стихотворении «Ты сказала, что Саади целовал лишь только в грудь…»:
Я б порезал розы эти,
Ведь одна отрада мне —
Чтобы не было на свете
Лучше милой Шаганэ.
Конечно, ей же, Шаганэ Тальян, посвящено и знаменитое стихотворение:
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я сюда приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.
Я давно ищу в судьбе покоя,
И хоть прошлой жизни не кляну,
Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою веселую страну.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал.
И в стихотворении «В Хороссане есть такие двери…» Есенин снова обращается к Шаганэ, называя ее именем Шага:
Ни к чему в любви моей отвага.
И зачем? Кому мне песни петь?
Если стала неревнивой Шага,
Коль дверей не смог я отпереть,
Ни к чему в любви моей отвага.
Потом ее имя появляется в «Голубой родине Фирдуси…» и, наконец, в одном из стихотворений, завершающих цикл «Персидские мотивы», Есенин в последний раз упоминает Шаганэ:
…Я не знаю, как мне жизнь прожить:
Догореть ли в ласках милой Шаги
Иль под старость трепетно тужить
О прошедшей песенной отваге?
Можно смело утверждать, что мало кто из женщин Есенина оставил в его поэзии такой заметный след, как эта никому не известная бакинская учительница Шаганэ Тальян. Увы, большего мы о ней не знаем.
Во второй половине февраля 1925 года Есенин вернулся в Тифлис, пообщался со своими грузинскими друзьями-поэтами. Потом заехал в Баку, откуда послал Гале Бениславской телеграмму:
«Выходите в воскресенье встречать несите шубу и денег. Сергей»
1 марта Есенин был уже в Москве.
Глава XIVГАЛЯ БЕНИСЛАВСКАЯ
Для Гали Бениславской ее звездный час пробил, когда Есенин порвал с Айседорой Дункан и ушел из особняка на Пречистенке.
Разрыв оказался делом не простым, а весьма сложным и затяжным. В драматическом финале, в которым завершилась их связь, переплелись элементы подлинной трагедии и фарса.
Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья» не без иронии изобразил довольно характерную жанровую сценку.
Есенин в первые дни после возвращения из-за границы сплошь и рядом прибегал в Богословский переулок с маленьким сверточком в руках.
— Окончательно! — выпаливал он. — Так ей и сказал: Изадора, адью.
В сверточке Есенин приносил свое имущество: две-три рубашки, пару кальсон, носки.