Поэт Евгений Сокол оставил воспоминания о том, как он провел с Есениным дни 22 и 23 декабря. Есенин опять перебрал, и они вышли из Дома Герцена после учиненного им скандала. Часов в 11 вечера он выпил вина и стал жаловаться.
— Это не моя вина. Они сознательно провоцировали меня, они преследуют меня… Они завидуют мне. Подонки… Я писатель. Я известный поэт, а кто такие они? Что они написали? Что-нибудь собственное они написали? Они живут за счет моих строчек! Они пьют мою кровь, и при этом они хотят управлять мною.
По дороге домой Есенин много говорил о своем будущем, рисовал радужные картины, заявил, что отправится в длительное путешествие — спустится по Волге до Каспийского моря, потом в Баку, на Кавказ и в Крым, а осенью вернется в Ленинград. О Толстой он сказал:
— Она чужая. Мы с ней совершенно чужие.
На следующий день Есенин был в Госиздате, чтобы получить деньги. Евдокимову сказал, показывая черный шелковый шарф с красными маками:
— Это подарок от Изадоры… Дункан. О, как эта старуха любила меня! Если бы я написал ей сейчас, она примчалась бы, порвав всякие контракты, все на свете… Есть такие дураки… Будь они прокляты! Которые говорят, что Есенин кончился! Но я еще буду писать… Буду писать… К черту все!
Спустя два часа Наседкин оказался свидетелем того, как Есенин приехал на квартиру Софьи Толстой. Он был пьян и настроен враждебно: «Он говорил Шуре абсурдные вещи. Он был вне себя. Багаж его был готов. Все его вещи вплоть до самых мелочей были уложены в чемоданы. Перед тем, как уехать (он ни с кем не прощался), Есенин дал мне чек на 750 рублей — он не взял деньги в банке и уехал без копейки. Просил меня перевести их в Ленинград на следующий день».
Что толкнуло Есенина на переезд в Ленинград? Уезжая из Москвы 23 декабря, он полностью рвал со своим прошлым — попрощался с детьми, забрал с собой почти все свои рукописи и бумаги.
Дурной знак заключался в том, что Есенин тяжело запил сразу же, как только вышел из клиники. Тем не менее он уверял друзей, что он планирует начать работать в Ленинграде.
Шершеневич так отозвался об этом отъезде: «Мы не понимали его стези, не понимали, что трагедия достигла своего финала… Он уехал в этот город, чтобы закончить свою жизнь там, где он начинал свою поэтическую деятельность, свою поэтическую жизнь, подобно слону, который перед смертью возвращается к тому озеру, где родился».
ЭпилогСМЕРТЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ
Утром 24 декабря Есенин приехал в Ленинград. Первым делом он направился к Вольфу Эрлиху, но не застал того дома. Он оставил у Эрлиха в комнате свои чемоданы и записку: «Вова, я приехал. Жду тебя в ресторане Михайлова или Федорова. Сергей».
Эрлих, вернувшись домой, обнаружил записку и отправился в ресторан, который оказался закрыт. Но там его уже поджидал извозчик, присланный за другом Есениным, который уже был в гостинице «Англетер» — он отправился туда повидаться со своим старинным приятелем Георгием Устиновым.
Как вспоминала жена Устинова Елизавета, Есенин ворвался в их номер в «Англетере» в десять часов утра и пригласил их в номер 5, который он снял, чтобы выпить шампанского и отпраздновать его приезд.
В своем номере Есенин рассказал им, что уехал из Москвы навсегда, что в Ленинграде он начнет новую жизнь, бросит начисто пить, что он раз и навсегда порвал со всеми своими близкими, что не вернется к своей жене. Одним словом, он намеревался начать совершенно новую жизнь. «Он был, — вспоминала Елизавета Устинова, — в исключительно приподнятом настроении».
Есенин с Устиновыми выпили шампанского, и Сергей хотел послать еще за бутылкой, но Устинов запротестовал, ссылаясь на то, что ему надо на работу в «Красную газету». Появился Эрлих. Есенин с Елизаветой Устиновой отправились за покупками на предстоящее Рождество — купили гуся, разных закусок, вина, коньяку и шампанского. Когда они вернулись в «Англетер», Есенин по словам Устиновой, предавался воспоминаниям и говорил о своем будущем. Он заявил, что хотел бы жить вместе с Устиновыми. Естественно, последовали обещания бросить пить, работать и начать новую жизнь.
В тот вечер Есенин не был сильно пьян, но он раз десять принимался читать разные варианты «Черного человека», словно, как вспоминал Устинов, «он хотел внушить нам что-то, подчеркнуть что-то».
На следующее утро Есенин разбудил Эрлиха, который оставался ночевать в его номере, и предложил ехать к Клюеву. Эрлих с трудом уговорил его дождаться, пока рассветет. Есенин лежал на кровати и через окно, выходившее на Исакиевскую площадь, любовался рассветом.
— Смотри, синий свет, свет такой синий.
Потом они поехали к Клюеву, подняли того с постели. Пока Клюев одевался, Есенин объяснил Эрлиху:
— Понимаешь, я его люблю! Это мой учитель.
В номере в «Англетере» Есенин читал Клюеву свои новые стихи.
Клюев слушал, сложив рука на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.
— Ну как, Николай? — спросил Есенин.
— Хорошие стихи, Сережа, очень хорошие стихи. Вот если бы все эти стихи собрать в одну книжечку и издать ее с золотым обрезом, она была бы настольной книгой у всех нежных барышень.
Есенин долго сидел молча, мрачно насупившись. Расстался с Клюевым сдержанно, но звал его обязательно прийти вечером. Клюев обещался, но не пришел.
Есениным явно овладевал страх перед одиночеством. Он утром постучался в двери к Устиновым, но, очевидно, слишком рано, и они его не услышали. А днем он настойчиво просил, чтобы его пускали к Устиновым, даже если он придет ни свет ни заря.
Мания преследования тоже не оставляла Есенина. Он запретил портье пускать к нему кого бы то ни было, а Устиновым объяснил, что ему так надо, чтобы из Москвы не могли за ним следить.
Примечательный разговор произошел между ним и Елизаветой Устиновой:
— Сережа, — спросила Елизавета, — зачем ты пьешь? Ведь раньше меньше пил?
— Ах, тетя, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно!
— А твое творчество?
— Скучное творчество! Никого и ничего мне не надо — не хочу! Шампанское вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и… себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь «божья дудка».
Устинова попросила объяснить, что он имеет в виду.
— Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же.
Наутро четвертого дня пребывания Есенина в Ленинграде он пожаловался Устиновой:
— Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи — и нет чернил. Я искал, искал, так и не нашел. Смотри, что я сделал!
Он засучил рукав, показал руку — порез.
Есенин вырвал из блокнота листок со стихотворением, сложил его вчетверо и сунул Эрлиху в карман.
— Это тебе! Я еще тебе не писал ведь?
Эрлих хотел прочитать, но Есенин остановил его:
— Нет, ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь!
Случилось так, что в тот день Эрлиха отвлекли другие дела и заботы и он не прочитал подаренные ему Есениным стихи.
Если бы он вытащил блокнотный лист из кармана, его бы потрясли скорбные строчки:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Прочитай друзья Есенина своевременно это стихотворение, они, конечно, не оставили бы его в ту ночь одного. Но Георгий Устинов справедливо заметил: «Ну, а что на следующую ночь? Он был не ребенок, чтобы его провожали в туалет. Он сам не позволил бы этого…»
И далее Устинов высказывал такое предположение: «Не был ли Есенин убежден, что эти стихи все мы прочитали, но не обратили на них никакого внимания и предоставили ему возможность сотворить с собой все, что он захотел? Для сверхчувствительного и подозрительного Есенина это мог быть тяжелый удар. Это означает, что никто меня не любит! Это значит, что я никому не нужен!»
Воспоминания Устинова пронизаны горечью:
«Весь самый последний день Есенина был для меня мучительно тяжел. Наедине с ним было нестерпимо оставаться, но и как-то нельзя было оставить его одного, чтобы не нанести обиды. Я пришел к нему днем. Есенин спал при спущенных шторах. Увидев меня, он поднялся с кушетки, пересел ко мне на колени, как мальчик, и долго сидел так, обняв меня одной рукой за шею. Он жаловался на неудачно складывающуюся жизнь. Он был совершенно трезв.
Потом в комнату пришли. Есенин пересел на стул, читал стихи и опять «Черного человека». Тяжесть не проходила, а как-то усиливалась до того, что уже трудно было ее переносить… Под каким-то предлогом я ушел к себе».
Интересные детали оставил Воронский:
«Есенин, без сомнения, страдал от мании преследования. Он боялся одиночества. И еще одно обстоятельство: люди говорят — и это подтверждается, —что перед своей смертью в гостинице «Англетер» он боялся оставаться один в своей комнате. Вечерами и ночами, перед тем как уйти в свою комнату, он подолгу сидел один в вестибюле. Но лучше об атом не думать, потому что кто знает, что лежало за этой есенинской манией преследования и что это была за болезнь».
Утром 28 декабря Устинова постучала в номер Есенина, ей никто не ответил, тогда она попросила управляющего гостиницей открыть дверь запасным ключом. Это оказалось делом нелегким, так как дверь была заперта изнутри и ключ торчал в замке.
Когда они наконец вошли в номер, то увидели Есенина, висевшего в петле в оконном проеме на трубе центрального отопления.
В ночь с 29 на 30 декабря гроб с телом Есенина прибыл поездом в Москву. Несколько тысяч человек шли за катафалком от вокзала до Дома печати на Никитском бульваре. На доме висел большой плакат со словами «Здесь лежит тело великого русского национального поэта Сергея Есенина».