Штаны клеш, клетчатый костюм и несколько блузок. Все на размер больше нужного. И ничего из того, что ей нравилось. Она надела красное платье, которое купила на Кауаи, колготки и сандалии. Ну и что, что сейчас март? В этом платье ей было спокойно, оно напоминало, что через двадцать три дня Рай вернется домой.
Раздраженная мама ждала ее у входной двери. Увидев Фрэнки, она приподняла идеальную бровь. И чем ближе подходила Фрэнки, тем сильнее раздувались мамины ноздри.
— Да. Пахнет плесенью. Я знаю.
— Пойдем. — Мама выдавила улыбку.
Через пятнадцать минут они с мамой уже сидели в салоне красоты, вокруг Фрэнки суетился Пол.
— Кто тебя стриг, милочка?
— Я сама, — сказала Фрэнки. — Или подруга.
— Чем? Мачете?
Фрэнки улыбнулась:
— Очень может быть. Я только что из Вьетнама.
Его лицо скривилось от неприкрытого отвращения. Он даже отступил назад.
— Могу сделать косой боб до подбородка. Пойдет?
Его взгляд ранил ее, но она должна была быть к такому готова.
— Вполне. Мне все равно.
Пол принялся за работу: мыл, расчесывал, стриг и укладывал. Но когда он стал закалывать волосы на затылке, Фрэнки резко его остановила:
— Только без этой девчачьей херни, Пол.
Мама резко втянула воздух.
— Следи за языком, Фрэнсис. Ты не сапожник.
Наконец Пол закончил, Фрэнки встала и посмотрела в зеркало. Темные волосы обрели прежний блеск, сзади Пол сделал начес и идеально выровнял волосы по линии подбородка. Длинная челка теперь была зачесана набок.
— Очень мило. Спасибо.
Он сухо кивнул и отошел.
В загородном клубе Коронадо их «кадиллак» встретил чернокожий служащий и открыл для Фрэнки дверь. Она вышла и почувствовала странный диссонанс. Как холодный мир белых богачей может существовать в своем пузыре, пока вокруг люди выходят на улицы, протестуют против насилия, сражаются за гражданские права, а во Вьетнаме бушует война?
Главное здание было спроектировано как огромная старомодная гостиная, где все концентрируется вокруг массивного камина. Тут и там небольшими группами сидели мужчины, курили и выпивали. Коктейли на обед были здесь обычным делом. В комнате справа несколько женщин играли в бридж. В воздухе плыли волны сигаретного дыма.
Официантка проводила их к любимому столику родителей Фрэнки, с видом на бассейн. Белая скатерть, серебряные приборы, фарфоровые тарелки и букет цветов в центре стола.
Фрэнки села.
— Как чудесно выбраться на обед с моей девочкой, — сказала мама, доставая тонкую сигарету из серебряного портсигара.
Подошла другая официантка, и мама заказала две «Кровавые Мэри».
— Не рановато ли, мам?
— И ты туда же, Фрэнсис?
— О чем ты?
— Твой отец постоянно упрекает меня за каждый бокал. Если видит, конечно.
Прежде чем Фрэнки успела придумать остроумный ответ, к их столику приблизился пожилой мужчина — брыли как у бульдога, серая военная шляпа и коричневый костюм с тонким галстуком.
— Бетти, — сказал он с улыбкой. — Как всегда, в норме и в отличной форме. Моя Миллисента говорит, в этом году у тебя есть все шансы выиграть турнир.
— Миллисента мне льстит. — Мама улыбнулась. — Фрэнсис, помнишь доктора Бреннера?
— Не может быть! Фрэнсис! Уже вернулась из Флоренции?
— Флоренции?.. — Растерявшись, Фрэнки попыталась что-то сказать, как вдруг услышала громкий треск.
Летят.
Она кинулась на пол.
— Фрэнки? Фрэнки?
Что за черт?
Туман рассеялся. Она больше не во Вьетнаме. Она в обеденном зале загородного клуба растянулась на полу как дура. Рядом официантка, стоя на коленях, собирала битое стекло.
Доктор Бреннер протянул руку и помог ей подняться.
— Фрэнки? — строго сказала мама. — Как ты умудрилась упасть со стула?
Фрэнки не понимала, что случилось. Все казалось таким настоящим.
— Я… не… — Она дрожала, ее прошиб холодный пот. Она убрала волосы со лба и натянула улыбку. — Простите. Я только что из Вьетнама и…
И что?
Доктор Бреннер отпустил ее руку.
— Во Вьетнаме нет женщин, дорогая.
— Есть, сэр. Я провела там два года.
— Твой отец сказал, ты учишься за границей.
— Что? — Фрэнки повернулась к матери: — Вы совсем охренели?
Доктор Бреннер мгновенно испарился, как ветром сдуло.
Мама посмотрела вокруг, надеясь, что они не привлекли лишнего внимания.
— Сядь, Фрэнсис.
— Вы врали о том, куда я уехала?
— Твой отец решил…
— Он стыдится меня? Стыдится моей службы? И это после стольких рассказов о героях войны?
— Сядь, Фрэнсис. Не устраивай драму.
— Может, я и тебя позорю? Думаешь, это драма? Нет, мама. Драма — это когда солдата привозят в госпиталь с собственной ногой в руках. Когда…
— Фрэнсис Грэйс…
Из глаз Фрэнки хлынули слезы. Она выбежала из клуба, слыша, как люди перешептываются у нее за спиной. Скоро поползут слухи о «той самой дочери Макгратов», и это было бы даже смешно, если бы не было так больно.
Она бежала, пока не ощутила обжигающую боль в боку, остановилась, решив поймать такси.
Потребовалось только вытянуть руку. Никакой формы, никаких косых взглядов.
Такси притормозило уже через минуту, водитель опустил стекло:
— Куда?
Куда?
Казалось, что здесь, на острове, который она так любила, ей больше не было места.
Но куда еще ей податься?
— Бульвар Оушен, — сказала она со вздохом и вытерла глаза.
Ей некуда было идти.
Оказавшись дома, она вытащила листок голубой почтовой бумаги и дрожащей рукой стала писать Раю. Она хотела излить кому-то душу, облегчить свою боль.
22 марта 1969 г.
Я невозможно скучаю. Считаю дни до твоего возвращения.
Дома ужасно. Я не знаю, как быть. Родители выдумывали всякую чушь, лишь бы никто не узнал, что я служу во Вьетнаме. Настолько они меня стыдятся. Я страшно злюсь, злюсь как никогда раньше. Я в ярости. В бешенстве. Сегодня я закатила сцену в загородном клубе. Это какая-то новая ярость, я не могу ее контролировать, она пожирает меня изнутри. Может, мне просто нужно выспаться…
Все здесь так странно, все перевернуто, я еще даже не рассказала о тебе родителям. Не уверена, что им есть дело.
С нетерпением жду твоего приезда.
Фрэнки снова проснулась на полу своей спальни, голова и горло жутко болели. Может, она кричала во сне?
Усилием воли она заставила себя подняться. От кошмаров ее трясло, она все еще злилась на родителей за предательство. Комната тонула в кромешной тьме. Сколько она спала?
В коридоре (стены обшиты дорогим деревом, украшены сверкающей латунью) пахло сигаретами и лимонным полиролем. Пряные нотки духов «Шалимар» лишь слегка приглушали этот запах.
Мама, все еще одетая для клуба, сидела в гостиной в кресле напротив камина, потягивала мартини и читала журнал «Лайф». Комнату освещала пара настольных ламп, от камина исходило приятное тепло.
Папа в костюме и галстуке стоял у огня, в одной руке бокал, в другой тлеющая сигарета. Увидев Фрэнки в халате, он нахмурился. Конечно, ведь она выглядела неподобающим образом.
— Да. Это я, пап, вернулась из Флоренции. Кормили не так хорошо, как хотелось бы, — сказала Фрэнки, не в силах скрыть обиду в голосе.
— Не умничай, Фрэнки, — сказал он.
Она подошла к буфету, налила большой стакан джина и села рядом с мамой.
Напряжение висело в воздухе. Фрэнки старалась не обращать внимания на настороженный, беспокойный взгляд матери.
Дотянувшись до маминых сигарет, она закурила.
— Когда ты начала курить? — спросила мама.
— Наверное, после красной тревоги. — Увидев мамин непонимающий взгляд, она добавила: — Ракетного обстрела госпиталя. Взрывы были жуткие, оглушающие. А может, после «наплыва», когда привезли целую роту солдат, разорванных в клочья. В общем, кто знает? Сначала ты не куришь, а потом тебе протягивают сигарету. Помогает унять дрожь в руках.
— Понимаю, — сдержанно сказала мама.
— Нет, не понимаешь.
Фрэнки отчаянно принялась объяснять. Может, если они ее выслушают, все встанет на свои места?
— В Тридцать шестом — это эвакогоспиталь, в который меня определили, — мое первое дежурство выпало на МАСПОТ. Так называют массовый поток пострадавших. Черт, я была ходячей катастрофой…
Родители смотрели на нее во все глаза, но слушали. Слава богу.
— На носилках принесли солдата, буквально разорванного на части. Он подорвался на мине, ноги оторвало. Их просто не было. Я не…
— Хватит. — Папа со стуком поставил бокал на буфет — с такой силой, что стекло едва не треснуло. — Никто не хочет слушать эти истории, Фрэнки. Господи боже. Оторвало ноги.
— И что за язык? — добавила мама. — Ругаешься как сапожник. Не могу поверить, что и в клубе ты говорила подобным образом. Еще и перед доктором Бреннером. Мне пришлось звонить Миллисенте и извиняться за твое поведение.
— Извиняться за мое поведение? — опешила Фрэнки. — Почему вам всем плевать на то, что я пережила на войне?
— Все кончилось, Фрэнки, — тихо сказала мама.
Спокойно, Фрэнки.
Но она не могла успокоиться. Сердце выпрыгивало из груди, внутри поднималась волна ярости, такой непреодолимой ярости, что хотелось что-нибудь разбить.
Она сдержалась, но эти усилия, казалось, отравили ее, будто все нерассказанные истории свились внутри в один ядовитый комок. Она больше не могла здесь находиться, не могла притворяться, что ничего не изменилось, что два года она училась во Флоренции, а не держала за руки умирающих солдат. Ее душили невысказанные слова: «Я была там, и вот как это было». Хотелось, чтобы родители приняли ее, чтобы гордились.
— Не могу поверить, что вы стыдитесь меня. — Фрэнки резко встала.
— Я больше не знаю, кто ты на самом деле, — сказал отец.
— Не хочешь знать, — отрезала Фрэнки. — Ты думаешь, что если женщина, медсестра, идет на войну, то это ничего не значит. Вот если на войну идет сын, то им можно гордиться, а дочь заслуживает лишь порицания.