— Воспоминания, — сказал он. — Вьетнам. Начнем отсюда.
Сначала ей было трудно говорить об этом вслух, но стоило только произнести: «Помню, как первый раз увидела оторванную конечность», как поток воспоминаний сломал засовы и вырвался наружу. За время заточения воспоминания успели вырасти и окрепнуть, Фрэнки только сейчас поняла их настоящую силу.
От сеанса к сеансу, день за днем, она все больше раскрывала себя и свое прошлое, обнажая самые глубокие раны. Она рассказала о малышке, которая умерла у нее на руках, о тяжелораненых, которые доживали свое на носилках в кровавой грязи, о мальчиках, едва достигших подросткового возраста, которых она держала за руку, о красных тревогах, об операциях, проведенных прямо на полу амбара, о Мэй — маленькой девочке, которая до сих пор приходила к ней во снах. Она рассказала об ужасных страданиях обычных вьетнамцев. Эти темные воспоминания уступили место другим, почти забытым, далеко спрятанным. Например, как солдаты заботились друг о друге. Как отказывались лечиться, пока не видели рядом товарища. Как пытались собрать себя по частям, часто в буквальном смысле, когда из ужасных ран торчали внутренности.
К концу первой недели, состоящей из чередований групповой и индивидуальной терапии, Фрэнки была эмоционально выжата. Доктор Алден выдал ей дневник для записи ощущений, и постепенно она начала писать о том, как ей стыдно оказаться здесь, о том, как она ненавидит Рая и ненавидит себя. К концу недели она уже исписывала по несколько страниц в день.
В день посещений, ее третью субботу в центре, она бродила по коридорам, слишком напряженная, чтобы общаться с другими пациентами, слишком нервная, чтобы стоять на одном месте. Она курила сигарету за сигаретой и старалась не замечать пульсирующую в висках боль.
Фрэнки подошла к автомату и купила еще одну колу (эту зависимость ей разрешили оставить), как вдруг из колонок раздалось ее имя:
— Посетитель к Фрэнки Макграт.
Фрэнки не была уверена, что готова кого-то видеть, но все равно направилась к комнате для посетителей. Она была выкрашена в приятный, успокаивающий синий, на стенах висели картинки: радуга, океан, водопады. На столике в углу лежали детские игрушки и коробки с пазлами. Бежевый плакат с цитатой из «Желаемого»[52] давал совет: «Думай спокойно между шумом и спешкой и помни, сколько мира может быть в тишине».
Она села на стул и стала нервно постукивать ногой по полу. Головная боль притупилась, но до конца не прошла. Во рту пересохло. На коже выступил пот.
Наверняка это родители. Она представила, как неловко им будет в этих стенах. Что они скажут? Если они так стыдились ее военной службы, то что скажут о наркомании? О вождении в пьяном виде? О потере медицинской лицензии? Обо всех ее промахах? Что вообще на это можно сказать?
Дверь открылась, вошла Барб. Она явно нервничала, но, увидев Фрэнки, бросилась ее обнимать.
— Ты меня до смерти напугала!
Барб и Фрэнки вышли на улицу, вокруг было полно лавочек и столиков для пикника, за которыми весело болтали целые семьи.
Фрэнки села за свободный стол.
Барб устроилась напротив.
— Фрэнки, какого черта?
— Рай, — прямо сказала она.
— Рай? — удивилась Барб.
— Он… однажды пришел ко мне и… Нет, началось не с этого. Я увидела его на пляже вместе с семьей… с этого момента прошла как будто целая вечность. Я поехала за ним. Как какая-то ненормальная. А потом он пришел ко мне и…
— И ты снова ему поверила? — Барб подалась вперед: — Ты?
— Я думала, он любит меня.
— Сукин сын. Убить его мало.
— Да, я думала так же. Я ненавидела его и себя так сильно… что меня это уничтожило. Вот и все. Когда я только сюда попала, я хотела встретиться с ним. Я думала, мне нужно услышать: «Да, я тебя обманул, прости меня». Но нет. Я знаю, что он сделал, и знаю, что сделала я. Все это ужасно, но проблема совсем в другом. Мой врач и групповая терапия помогли мне это понять. Я давным-давно должна была об этом сказать, должна была сказать тебе… — Фрэнки сделала глубокий вдох и посмотрела на подругу. Ее трясло, она была такой хрупкой. Такой уязвимой. — Сказать, что меня преследует Вьетнам. Быть честной. Но казалось, что Вьетнам тебя вообще не затронул. Я думала, со мной что-то не так, думала, я слишком слабая.
— Если я ничего о нем не говорю, это не значит, что я о нем не думаю, — отозвалась Барб.
— Но как я должна была это понять? Мы никогда не обсуждали Вьетнам. — Фрэнки запнулась и выдохнула, в голове звучали слова доктора Алдена: «Просто говори, Фрэнки. Давай». — Не знаю, почему я не могу все отпустить, почему продолжаю помнить, когда все давно забыли?
— Я тоже помню, — сказала Барб. — Иногда мне снятся кошмары.
— Правда?
Барб кивнула:
— Бомбежки… напалм. Ночь в Тридцать шестом. Мальчишка из моего города…
Фрэнки взяла за руку лучшую подругу, она слушала ее истории. Ее боль так походила на боль Фрэнки. Они проговорили до самого вечера, пока на небе не показались звезды. Раньше Фрэнки не знала, что слова могут исцелять или, по крайней мере, быть началом исцеления.
— Ты была настоящей рок-звездой, — сказала Барб, выслушав ее. — Ты же знаешь, да? Парни уезжали домой благодаря тебе, Фрэнки.
Фрэнки вздохнула:
— Знаю.
— И что дальше, подруга?
— Шаг за шагом, — пожала плечами Фрэнки. На самом деле о будущем думать было рано, она даже не знала, верит ли в возможность исцеления. Она не была в порядке и еще долго не будет, однако теперь она точно не станет об этом врать.
Но.
«Когда-нибудь все наладится», — подумала она. Фрэнки чувствовала, как внутри собираются силы, словно рассвет, который брезжит на горизонте, обещая, что теплое солнце скоро согреет мир. Если она будет продолжать в том же духе, если будет работать над собой и верить в себя, она сможет исцелиться, сможет стать лучше.
Однажды.
Глава тридцать четвертая
Удивительно, как быстро может успокоиться буйный, встревоженный мир. В начале 1974-го, когда война закончилась и Никсон ушел с поста президента, страна наконец вздохнула с облегчением. Конечно, борьба продолжалась — битвы за гражданские права и права женщин не прекращались, а движение, начавшееся в 1969 году со Стоунволлских бунтов в Нью-Йорке, добавило к новостной повестке и борьбу за права геев.
Ветераны Вьетнама растворились в общем пейзаже, спрятались на виду у населения, которое когда-то их презирало, считая людьми второго сорта. Хиппи тоже сильно изменились — окончили университеты, покинули коммуны, отрезали волосы и начали устраиваться на работу. Изменилась даже музыка. Больше никакой сердитой музыки войны и протестов. Теперь все подпевали Джону Денверу, Линде Ронстадт и Элтону Джону. «Битлз» распались. Дженис и Джими были мертвы.
В это время Фрэнки вела собственную борьбу за преображение. Она попала в реабилитационный центр не по своей воле. Нет, не так. Скорее, попала бессознательно.
Хотя к февралю Фрэнки чувствовала себя намного лучше, она отлично понимала, что легко может сорваться и снова полететь вниз. Порой думать о новой жизни было невыносимо. Почти все, что наполняло ее все эти годы — воспоминания, любовь, сны, — было окрашено в черный цвет. Пока она не представляла, кем станет без своей боли, без необходимости ее скрывать.
Но трезвость и терапия давали свои плоды. День за днем. Впервые за эти годы Фрэнки почти удалось представить свое будущее без боли и притворства. Она больше не верила в концепцию «держаться до последнего», она знала, что, закрывая глаза на травматическое событие, ты только растишь и подпитываешь темные воспоминания, которые рано или поздно сожрут тебя изнутри. Фрэнки смирилась с тем, что потеряла лицензию медсестры, и хотя она надеялась однажды ее вернуть, но больше не принимала будущее как нечто должное.
Ей все еще снились кошмары, а иногда она просыпалась на полу своей маленькой, пустой комнаты. В основном так случалось после тяжелого сеанса терапии и группового занятия. Она все еще тосковала по людям, которых потеряла, но Генри и доктор Алден часто напоминали, что сожаления — пустая трата времени. Лишь кочка на трудном жизненном пути. День за днем она заново училась жить, не останавливаться и двигаться дальше.
Удивительно, но из всех сожалений и разочарований, которые привели ее к пьянству, таблеткам и потере лицензии, с Раем справиться оказалось легче всего.
Фрэнки начала лечение, опустошенная романом с женатым мужчиной, уничтоженная своей верой в его любовь. Она знала, что была слабой и грешной, но в глубине души верила, что Рай любил ее. Любовь в каком-то смысле оправдывала ее ужасный поступок.
Но однажды доктор Алден спросил:
— Когда Рай впервые сказал, что любит тебя?
Фрэнки резко выпрямилась. Рай вообще когда-нибудь признавался ей в любви?
Она промотала в голове все воспоминания и нашла только: «Боюсь, я буду любить тебя до самой смерти».
Тогда это казалось романтичной, красивой фразой. И только теперь она увидела, что за ней стояло. Темная сторона любви. На самом деле он говорил: «Я не хочу тебя любить».
Для него это не было настоящей любовью. Он и на Кауаи приехал, потому что думал, что она скоро улетит домой и их роман станет приятным завершением ее службы. А она верила каждой секунде, которую они проводили вместе.
Хуже всего было то, что его ложь открыла в ней самой безнравственность, которой (она могла поклясться) до него не существовало. Сначала она считала себя дурой, но постепенно осознала, что она просто человек.
Теперь Фрэнки понимала, как на самом деле уязвима и что ей нужно бережно относиться к себе.
— Я боюсь, что уже не поверю в любовь, — сказала она как-то доктору Алдену.
— Но тебя любят очень многие люди, Фрэнки. Разве не так? — спросил тот.
Она закрыла глаза, вспоминая лучшие моменты своей жизни: отец подбрасывает ее в небо и называет бусинкой, мама нежно обнимает ее, когда ей грустно, Финли учит кататься на серфе, делится секретами и держит за руку. Джейми помогает поверить в себя, не дает ей опустить руки.