— И очень разочаруешь своих сослуживцев, — сказала Рамона.
— Мне не впервой, — буркнула Гвин. — После возвращения я разочаровываю буквально каждого, кого встречаю.
Фрэнки слышала эти слова от каждой женщины, которая приезжала на ранчо в попытке оправиться от ран, нанесенных войной. Она знала, что им нужно услышать.
— Знаете, я ведь не боялась идти на войну, хотя стоило бы. Теперь же я боюсь идти к мемориалу, хотя в этом нет ничего страшного. Люди заставляли нас думать, что мы сделали что-то плохое, что-то постыдное. О нас забыли. Забыли обо всех ветеранах Вьетнама. Но особенно о женщинах.
Все закивали.
— Я часто спрашиваю себя, смогла бы я снова это сделать, смогла бы снова записаться в армию? Осталась ли во мне хоть часть той мечтательной девушки, которая рвалась служить своей стране? — Фрэнки оглядела сидящих перед ней женщин. — Думаю, я бы сделала это, даже зная, что мне предстоит. В каком-то смысле те два года на войне были лучшими в моей жизни.
— И худшими, — сказала Гвин.
Злость в глазах Гвин напомнила Фрэнки, каково было там, во Вьетнаме.
— И худшими, — согласилась она, — ты права, Гвин. Но не думаю, что чье-то возможное разочарование — повод не ехать на эту акцию. Многие из нас слишком долго зависели от мнения других людей. Мы должны делать то, что нужно нам. Ведь мы так долго молчали, так долго оставались в тени.
— Все это для мужчин, — сказала Гвин. — Я вроде рассказывала, как в Далласе пыталась записаться на групповую терапию для ветеранов Вьетнама? Всегда одно и то же. «Это не для вас. Вы женщина. Во Вьетнаме не было женщин».
Женщины опять закивали.
— Нам не ставят памятники, — сказала Гвин.
— Но боль у нас та же, что и у мужчин. Мы так же боремся с отголосками войны уже целое десятилетие. Пытаемся оставить все позади. Знаю, новость про «Агент Оранж» вскрыла старые раны, — сказала Фрэнки.
Эта тема поднималась в их кругу постоянно.
— У меня было четыре выкидыша. — Глаза Лиз снова наполнились слезами. — Ребенок мог спасти меня, мог спасти каждую из нас. Эту хрень распыляли прямо у нас под носом, нас всех медленно убивали.
— Иногда мне кажется, что умереть было бы проще, чем выносить эту жизнь, — сказала Гвин. — Возможно, у всех нас будет рак.
Фрэнки вглядывалась в лица женщин, каждую терзала своя боль.
— Кто из вас пытался покончить с собой? — спросила она.
Этот табуированный вопрос она задавала каждой новой группе.
— Я думала, так будет лучше… просто исчезнуть, — ответила Гвин.
— Это очень храбрые слова, Гвин, но мы и так знаем, что ты храбрая. Вы все храбрые. И очень сильные.
— Когда-то я и правда такой была, — сказала Лиз.
— Ты и сейчас такая. Сидишь в амбаре, пропахшем навозом, в богом забытой дыре, и делишься ужасными и очень личными вещами с незнакомцами. — Фрэнки на миг замолчала. — Но разве мы незнакомцы? Мы женщины, которые пошли на войну, мы медсестры Вьетнама, которым дома пришлось молчать. Мы потеряли себя, забыли, кем хотели быть. Но я — доказательство того, что все может измениться к лучшему. Вы можете измениться. Все начинается здесь. На этих стульях мы напоминаем себе и друг другу, что мы не одни.
13 ноября 1982 года Фрэнки проснулась в дешевом мотеле задолго до того, как над Вашингтоном взошло солнце.
Сегодня ночью ей не спалось. Если бы она все еще пила, точно бы плеснула себе чего покрепче. Ей почти хотелось снова начать курить, нужно было чем-то занять руки. Еще не было пяти утра. Она встала, вытащила из шкафа старую дорожную сумку. Для этой поездки она могла бы купить новый чемодан, но старая сумка, казалось, больше подходила случаю. Она была с ней с самого начала, с Вьетнама, и должна быть рядом сейчас.
Сумка глухо приземлилась на вытертый ворсистый ковер. Фрэнки включила прикроватную лампу, опустилась на колени и расстегнула сумку.
Все те же знакомые запахи: пот, кровь, грязь, сигареты и рыба. Вьетнам.
Не пей воду из-под крана.
Я новенькая.
Да неужели.
А это мы, возвращаем должок.
Сверху лежал полароидный снимок, сделанный в офицерском клубе. Этель, Барб и Фрэнки в шортах, футболках и армейских ботинках. Джейми одной рукой обнимает Фрэнки за талию, а другой держит банку с пивом. На следующем фото они с Джейми танцуют, оба потные и счастливые, а вот снимок, где парни, щурясь от солнца, играют в волейбол, девушки сидят рядом и наблюдают, еще на одном снимке Гэп с гитарой.
Только посмотрите на эти улыбки.
Хорошее время. Оно у них тоже было.
Фрэнки вытащила старую армейскую панаму и еще глубже погрузилась в воспоминания. Она снова была там, где носила эту панаму, вспомнила, как придерживала ее, залезая в вертолет, чтобы не сорвал ветер. Панаму украшали десятки значков и нашивок, которые Фрэнки дарили пациенты, — эмблемы взводов и эскадрилий, желтая рожица и пацифик. И когда она успела написать «Занимайтесь любовью, а не войной»? Она не помнила.
Фрэнки надевала панаму на выезды в деревни и во время полетов в Лонгбьен, носила ее на пляже и на отдыхе на Кауаи. В ней она раздавала конфеты детям в приюте, сидела в кузове военного грузовика, подпрыгивая на кочках красных дорог и купаясь в потоках грязи.
Эту панаму она наденет и сегодня.
Этот драгоценный сувенир больше не нужно прятать в шкафу, не нужно пытаться забыть женщину, которая эту панаму носила. Больше вообще ничего не нужно прятать.
Фрэнки достала жетоны, взяла их в руки впервые за много лет и удивилась, какие они на самом деле легкие. Раньше они казались тяжелее. Она вспомнила окровавленные жетоны, которые когда-то держала в руках, пытаясь разобрать имя раненого, его группу крови и религию.
Одни женщины собирали бисер, другие в это же время — солдатские жетоны.
Она вытащила стопку полароидных снимков, которые привезла с собой, и вспомнила, как год назад они сидели с мамой на ранчо у костра, над головой сияли звезды, и мама вдруг попросила показать ей эти блеклые изображения — медсестры, доктора, солдаты, вьетнамские дети, ведущие буйвола вдоль дороги, буйные джунгли, слепяще белые пляжи, старики на рисовых полях. Тогда мама почти ничего не сказала, просто внимательно слушала ее рассказы несколько часов подряд.
А вот ее последний дневник. Первый она начала вести еще во время реабилитации — на этом настаивал Генри. Много лет назад яростным черным маркером она написала первое предложение: «Как я до этого докатилась? Какой позор».
За годы она исписала сотни страниц. Сначала это была хроника ее страданий, потом — выздоровления, а теперь, в Монтане, на земле, где Фрэнки обрела себя, обрела призвание и страсть, дневник стал хроникой ее жизни. У нее не было детей и уже, наверное, никогда не будет, но у нее было ранчо, были женщины, что приходили за помощью. У нее были друзья, была семья и цель. Она жила яркой и полной жизнью, о которой они с братом всегда мечтали.
Фрэнки открыла дневник на пустой странице, поставила дату и написала:
Сегодня Финли занимает все мои мысли. Еще бы.
Мама с папой решили не приезжать на открытие мемориала. Я бы хотела, чтобы они приехали, они нужны мне, но я их понимаю. Эта скорбь слишком тяжела, чтобы выносить ее из дома.
Мы были последними мечтателями — мое поколение. Мы верили всему, чему нас учили родители, знали, что есть добро, а есть зло, знали, что хорошо и что плохо, мы верили в американский миф о равенстве, справедливости и чести.
Поверит ли в это еще хоть одно поколение? Говорят, что война разрушила наши жизни, развенчала прекрасную ложь, в которую мы верили. Все так. И не совсем так.
Все было гораздо сложнее. Мыслить ясно трудно, когда весь мир обозлен, когда люди разделены, когда все кругом лгут.
Боже, как бы мне хотелось…
В дверь постучали. Фрэнки не удивилась. Кто мог уснуть в такой день? Она встала и открыла дверь.
В слабом свете фонаря стояли Барб и Этель. На парковке позади них мигала неоновая вывеска: «Мест нет».
— Пахнет Вьетнамом, — сказала Этель. — Зря ты не дала мне заплатить за номер получше.
— Это все ее дурацкая дорожная сумка, — сказала Барб.
— Мне теперь приходится экономить, — ответила Фрэнки.
Они вышли из номера — все трое в пижамах — и спустились к овальному бассейну, который явно нуждался в чистке. От воды под светом фонарей исходило голубое сияние. Неподалеку, словно маленькая пчела, тихо жужжала неоновая вывеска.
— Всего шесть баксов — и ты в отеле с бассейном, — сказала Барб, садясь на скрипучий шезлонг.
— Может, за семь они его даже почистят. — Этель села рядом.
— Лучше бы постирали простыни, — сказала Барб.
— Ну же, хватит жаловаться. Мы ведь уже тут. — Фрэнки растянулась на шезлонге между ними.
— Вчера мне снилась наша первая ночь в Семьдесят первом. — Барб закурила. — Я не вспоминала ее уже много лет.
— Мне недавно приснилось первое дежурство, когда привезли детей из приюта с ожогами от напалма, — сказала Этель.
Фрэнки смотрела на грязную воду в бассейне, огороженном металлической сеткой. Ей тоже снились такие кошмары, она тоже вскакивала среди ночи с бешено колотящимся сердцем, но еще ей снились водные лыжи на реке Сайгон, вой Койота, танцы под Doors с подругами. Она с удивлением осознала, что вспоминает и Рая, — впервые за много лет — и неожиданно поняла, что он совсем ее не тревожит. Осталось лишь выцветшее, заплатанное сожаление.
— Сегодня будет полная неразбериха, — сказала Этель. — Съедется тьма народу.
— Уж надеемся, — отозвалась Барб.
Они волновались, гадали, как все пройдет. Мемориал, посвященный войне, о которой никто не хотел вспоминать.
— Мы здесь, — сказала Фрэнки. — Для меня этого достаточно.
Даже после стольких лет упорной работы над собой Фрэнки все равно боялась встречи с Вьетнамом, боялась столкнуться лицом к лицу со всем тем, что она там потеряла.
Этим утром, надев старую форму, она внимательно посмотрела в зеркало и вдруг увидела в отражении молодую себя. К воротничку она прикрепила значок Корпуса армейский медсестер.