В Ясной Поляне детей вместе с Татьяной Александровной воспитывала их опекунша Александра Ильинична – тетушка Алин. После ее смерти в 1841 году детей забрала к себе другая сестра Николая Ильича Пелагея Ильинична Юшкова, которая и забрала их к себе в Казань, где они оказались, по словам Ильи Владимировича Толстого, в «ультрааристократической» среде.
Татьяна Александровна не захотела оставаться в Ясной Поляне в полном одиночестве и переехала к своей сестре Елизавете Александровне в Покровское.
Илья Владимирович Толстой по этому поводу писал: «Разлука с детьми была большим горем для нее: она их любила беззаветно, все содержание ее жизни теперь было в них. Да и дети платили ей такой же нежной признательностью и любовью, так что расставание с Ясной и потом, уже в Туле, с любимой тетенькой было тяжело для всех».
Приведено в книге и очень характерное для этого письмо, написанное Львом Толстым тетеньке Татьяне Александровне уже с Кавказа: «Почему это я плачу, когда думаю о Вас? Это слезы счастья, я счастлив, что умею Вас любить. И какие бы несчастья меня ни постигли, покуда Вы живы, несчастлив беспросветно я не буду. Помните наше прощание у Иверской, когда мы уезжали в Казань? В минуту расставания я вдруг понял, как по вдохновению, что Вы для нас значите и, по-ребячески, слезами и некоторыми отрывочными словами, я сумел Вам передать то, что я чувствовал. Я любил Вас всегда, но то, что я испытал у Иверской и теперешнее мое чувство к Вам – гораздо сильнее и более возвышенно, чем то, что было прежде».
Неспокойный Кавказ
Но вернемся к путешествию на Кавказ, в которое Лев Николаевич Толстой отправился после всех жизненных перипетий. Позади Астрахань, а впереди дорога уже весьма опасная. 30 мая Николай и Лев добрались до станицы Старогладковской, которая в ту пору входила в Кизлярский округ. Располагалась она на живописном левом берегу Терека.
На Кавказе. Казачья застава. Художник Л.Ф. Лагорио
В повести «Казаки», работу над которой Толстой начал на Кавказе, а издана она была лишь в 1863 году, Лев Николаевич повествует: «Еще в Земле Войска Донского переменили сани на телегу; а за Ставрополем уже стало так тепло, что Оленин ехал без шубы. Была уже весна – неожиданная, веселая весна для Оленина. Ночью уже не пускали из станиц и вечером говорили, что опасно. Ванюша стал потрушивать, и ружье, заряженное, лежало на перекладной. Оленин стал еще веселее. На одной станции смотритель рассказал недавно случившееся страшное убийство на дороге. Стали встречаться вооруженные люди. “Вот оно где начинается!” – говорил себе Оленин и все ждал вида снеговых гор, про которые много говорили ему. Один раз, перед вечером, ногаец-ямщик плетью указал из-за туч на горы. Оленин с жадностью стал вглядываться, но было пасмурно и облака до половины застилали горы. Оленину виднелось что-то серое, белое, курчавое, и, как он ни старался, он не мог найти ничего хорошего в виде гор, про которые он столько читал и слышал. Он подумал, что горы и облака имеют совершенно одинаковый вид и что особенная красота снеговых гор, о которых ему толковали, есть такая же выдумка, как музыка Баха и любовь к женщине, в которые он не верил, – и он перестал дожидаться гор. Но на другой день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между им и горами, и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были все те же.
– Что это? Что это такое? – спросил он у ямщика.
– А горы, – отвечал равнодушно ногаец.
– И я тоже давно на них смотрю, – сказал Ванюша, – вот хорошо-то! Дома не поверят. […]
С этой минуты все, что только он видел, все, что он думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более».
Здесь все дышало войной. На левом берегу – русские войска, на правом – банды горцев, недовольных тем, что пришли русские и пресекли их грабительские набеги на приграничные земли, пресекли столь выгодную в минувшие века торговлю пленными.
После присоединения Крыма к России, блистательно исполненного светлейшим князем Григорием Александровичем Потемкиным, получившим за эту операцию имя Таврического, и после усмирения ногайских орд Александром Васильевичем Суворовым, фронт борьбы отодвинулся в горы, ибо горцы тоже были охочи до чужого добра и до пленных, высоко ценившихся на невольничьих рынках, существовавших открыто вплоть до восемнадцатого века, а тайно – бог весть до какого времени. Россия наступала на Кавказ не ради приобретения новых территорий, а стремясь обезопасить себя от постоянных грабительских набегов.
И вот Лев Толстой, вслед за Пушкиным, который участвовал в боевых действиях во время своей второй поездки на Кавказ, вслед за Лермонтовым, храбро сражавшимся с горцами во главе подразделений, которые ныне бы назвали спецназом, решил вступить в ряды защитников рубежей России.
Еще князь Потемкин начал расселение на окраинах России… В рапорте на имя Государыни он просил «указать, как для необходимо нужного обеспечения границ по Тереку, так и для удобнейшей связи оных от Моздока до Азова, отвертое на 500 верстах против кубанцев пространство заселить Волгским войском, расположа его по самой границе в шести укрепленных ретраншаментами станицах, так, как и ныне оное населено, пожаловав на каждый двор по 20 рублей… А сверх того, поселить в необходимо нужных местах несколько из отставных от военной службы…»
Так образовались казачьи станицы, в которых жили закаленные в боях казаки с отважными своими семьями. Станицы – на левом берегу, селения горцев – на правом берегу. Казачьи станицы окружены деревоземляными фортификационными сооружениями.
Лев Толстой не случайно отправился на войну. Вспомним детское сочинение. Он сызмальства считал важнейшим из всех дел – дело защиты Отечества. Он ехал на справедливую войну – именно так понимал эту поездку. В своих произведениях он описывал всякие повороты в этой войне. Бывало, что нелицеприятно отзывался и о наших действиях. Но война есть война. Это он понимал. И это понимание заставляло оставаться в строю даже тогда, когда было трудно, очень трудно.
И вот он на театре военных действий…
Братьям Толстым показали чеченское селение Хамамат-Юрт, что хорошо просматривалось на правом берегу Терека. Казаки несли сторожевую службу, но для усиления их и укрепления границ назначались и армейские части. Близ станицы находился сторожевой пост с армейским караулом.
Каковы бы ни были первые впечатления, но они не могли сразу стереть в памяти все пережитое. Как теперь это было далеко! Как далека была Зинаида Молоствова!
Первый день в станице казался необыкновенно длинным. Настроение – приподнятое. Лев Толстой ощущал причастность к чему-то важному, необходимому, но вечерком, тем не менее, сел за письмо Александру Степановичу Оголину (1821–1911), назначенному в 1850 году Казанским губернским прокурором. Лев Толстой и Александр Оголин быстро подружились. Дело в том, что Оголин был принят в доме казанского помещика Модеста Порфирьевича Молоствова как жених его старшей дочери Елизаветы Модестовны, а Толстой ухаживал за Зинаидой Модестовной.
У горной речки. Художник Ф.А. Рубо
Вот и написал письмо в шутливой форме…
Господин Оголин!
Поспешите,
Напишите
Про всех вас
На Кавказ
И здорова ль Молоствова?
Одолжите Льва Толстого.
Правда, Оголин, вскоре назначенный председателем Тифлисской судебной палаты, женился не на Елизавете Молоствовой, а на Софье Николаевне Загоскиной, дочери Екатерины Дмитриевны Загоскиной, одной из образованнейших женщин Казани, возглавлявшей Казанский Родионовский институт благородных девиц в течение первых двадцати лет его существования. В этом институте воспитывалась младшая сестра Льва Николаевича, Мария Николаевна Толстая. Считается, что Е.Д. Загоскина послужила прототипом матери Нехлюдова в «Юности».
В «Юности», третьей книге трилогии, читаем: «Княгиня Марья Ивановна была высокая, стройная женщина лет сорока. Ей можно бы было дать больше, судя по буклям полуседых волос, откровенно выставленных из-под чепца, но по свежему, чрезвычайно нежному, почти без морщин лицу, в особенности же по живому, веселому блеску больших глаз ей казалось гораздо меньше. Глаза у нее были карие, очень открытые; губы слишком тонкие, немного строгие; нос довольно правильный и немного на левую сторону; рука у нее была без колец, большая, почти мужская, с прекрасными продолговатыми пальцами. На ней было темно-синее закрытое платье, крепко стягивающее ее стройную и еще молодую талию, которой она, видимо, щеголяла. Она сидела чрезвычайно прямо и шила какое-то платье. Когда я вошел на галерею, она взяла мою руку, притянула меня к себе, как будто с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который был у ее сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько с ними, она приглашает меня пробыть у них целые сутки».
Лев Толстой сумел даже в этой краткой характеристике передать тот значительный, несколько даже учительский вид, списанный с начальницы Родионовского института благородных девиц.
Екатерина Дмитриевна Загоскина дружила с Пелагеей Ильиничной Юшковой, теткой и опекуншей Толстого. В Казани она была очень заметной дамой. Писатель, критик и драматург Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) вспоминал, что она «принимала у себя всю светскую Казань, и ее гостиная по типу стояла почти на одном уровне с губернаторской».