го из всего этого времени нет ни одной минуты, которую бы я желал возвратить такою, какою она была; и все перемены, которые бы я желал сделать, я бы желал их сделать в самом себе.
Лучшие воспоминания мои относятся к милой Волконской…»
Вот тут у читателя, вполне естественно, возникнет вопрос, что за воспоминания и относятся ли они к Кавказу. Ведь в книге освещается тема любви, а тут такие слова о Волконской. Обратимся же к этой милой незнакомке…
Волконская и Болконские
Это было перед Кавказом…
1851 год. 20 марта. Лев Толстой, которому шел двадцать третий год, приехал из Ясной Поляны в Москву и записал в дневнике, что прибыл туда с тремя целями: «1) Играть. 2) Жениться. 3) Получить место. Первое скверно и низко, и я, слава богу, осмотрев положение своих дел и отрешившись от предрассудков, решился поправить и привести в порядок дела продажею части имения. Второе, благодаря умным советам брата Николеньки, оставил до тех пор, пока принудит к тому или любовь, или рассудок, или даже судьба, которой нельзя во всем противодействовать. Последнее невозможно до двух лет службы в губернии, да и, по правде, хотя и хочется, но хочется много других вещей несовместных; поэтому погожу, чтобы сама судьба поставила в такое положение».
Словом, из намеченного удалось выполнить лишь первое – играть. Вот и запись соответствующая, датированная 24 марта. Среди прочих развлечений записано: «У Волконских был неестествен и рассеян и за 1000 засиделся до часу (рассеянность, желание выказать и слабость характера)…»
Вот и появляются Волконские, именно не одна Волконская, а Волконские.
И все, более о них ни слова. 5 апреля Толстой был уже в Пирогово, но если всякие разговоры о женитьбе прекратил, то о службе продолжал думать, хотя и записал на следующий день: «Ничего не исполнил», и далее, после описания всяких житейских событий, вывод: «Ничем лучше нельзя узнать, идешь ли вперед в чем бы то ни было, как попробовать себя в прежнем образе действий. Чтобы узнать, вырос или нет, надо стать под старую мерку. После четырех месяцев отсутствия я опять в той же рамке. В отношении лени я почти тот же. Сладострастие то же. Уменье обращаться с подданными – немного лучше. Но в чем я пошел вперед, это в расположении духа…»
И, наконец, 19 апреля, решение: «Завтра поеду в Тулу, решусь насчет службы…»
И решился. Отправился с братом Николаем на Кавказ, в его артиллерийскую бригаду.
Мы уже касались причин этого решения, не всем окружающим понятного. Ехать в армию, не будучи военным! Толстой спешил в армию, он искал защиту в службе, защиту от опостылевшей светской жизни, которая совсем иначе станет восприниматься вдали, на линии огня. Нет, он не станет одобрять светское времяпровождение. Он напишет о светской жизни: «Последнее время, проведенное мною в Москве, интересно тем направлением и презрением к обществу и беспрестанной борьбой внутренней».
Но он будет описывать со знанием дела, и, что греха таить, иногда и с тоской по беспечному прошлому. Ведь в службе то далеко не все сладко…
Вот запись 30 мая, сделанная в станице Старогладковской. «Пишу 30 июня в 10 часов ночи в Старогладковской станице. Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже. Хотел бы писать много: о езде из Астрахани в станицу, о казаках, о трусости татар, о степи, но офицеры и Николенька идут к Алексееву ужинать, пойду и я. Я расположен любить капитана, но отдаляться от других. Может быть, скверные».
А позднее – снова о беспечном прошлом и о светских увлечениях, милой Волконской. Нет, он видел ее не на Кавказе, он бывал в гостях у своего троюродного брата по материнской линии князя Александра Александровича Волконского, засиживался подолгу, играя в карты или просто беседуя, причем часто собеседницей его становилась хозяйка дома Луиза Ивановна Волконская, в девичестве Грузсон.
О ней нет подробностей, но зато есть подробности в произведениях, в которых героини списаны с нее, и прежде всего в романе «Война и мир». Супруга Льва Николаевича Софья Андреевна Толстая была убеждена, что Луиза Волконская стала прототипом Лизы, жены князя Андрея Болконского.
В некоторых очерках делаются предположения, что Лев Толстой был влюблен в супругу своего троюродного брата. Так ли это? Ответ может дать небольшое толстовское произведение, названное им «История вчерашнего дня». Ему-то и обязана «милая Волконская» упоминанием в дневнике в суровую пору кавказской службы.
В 1852 году Лев Толстой делает наброски для большого романа – замысел, который так и не был реализован. Но наброски, несомненно, биографичны. Жанр не определен. Название – «История вчерашнего дня». Вот они – лучшие его воспоминания, «которые относятся к милой Волконской».
«Пишу я историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня».
Л.И. Волконская
Так начинается это небольшое произведение, точнее, наброски. Ну а день, как уже понятно, является необычным днем – это встреча с Волконской.
Размышления о пользе и вреде разговоров, о смысле игры в карты неизменно приводят к прекрасному полу – ради того и сделаны наброски. Ну и о женщинах, которые играют в карты, о том, «чего лучше желать, чтобы 2–3 часа быть подле той женщины. А ведь ежели есть та женщина, этого за глаза довольно».
Далее Лев Толстой писал: «Так вот, я играл в карты, садился справа, слева, напротив, и везде было хорошо. Такого рода занятие продолжалось до 12 – ти часов без четверти. 3 роберта (игра) кончились. Отчего эта женщина любит меня (как бы мне хотелось здесь поставить точку) приводить в замешательство, и без того уже я не свой при ней; то мне кажется, что у меня руки очень нечисты, то сижу я нехорошо, то мучает меня прыщик на щеке именно с ее стороны».
Вот и признание в том, что не все игры были ради игр – о том, кстати, есть рассуждения в очерке. Но любовь тут особая, не плотская любовь. Толстой пишет: «Она для меня женщина, потому что она имеет те милые качества, которые их заставляют любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она могла принадлежать мужчине. Это мне в голову не приходит. У нее дурная привычка ворковаться с мужем при других, но мне и дела до этого нет; мне все равно, что она целовала [бы] печку или стол, – она играет с мужем, как ласточка с пушком, потому что душа хорошая и от этого веселая».
Тут, несомненно, описание Луизы Волконской.
«Она кокетка; нет, не кокетка, а любит нравиться, даже кружить голову; я не говорю кокетка, потому что или это слово нехорошо, или понятие, с ним связанное. Называть кокетством показывать голое тело, обманывать в любви – это не кокетство, а это наглость и подлость. Нет, а желать править и кружить головы, это прекрасно, никому вреда не делает, потому что Вертеров (герой романа Гёте “Страдания юного Вертера”. – Н.Ш.) нету, и доставляет себе и другим невинное удовольствие. Вот я, например, совершенно доволен, что она мне нравится, и ничего больше не желаю. Потом, есть умное и глупое кокетство: умное – такое, которое незаметно и не поймаешь преступника на деле; глупое – напротив: ничего не скрыто, и вот как оно говорит: “Я собой не очень хороша, но зато какие у меня ноги! Посмотрите: видите? Что, хороши?” – “Ноги у вас, может быть, хороши, но я не заметил, потому что вы показывали”. Умное говорит: “Мне совершенно безразлично, смотрите ли вы или нет; мне жарко, я сняла шляпу”. – “Все вижу”. – “А мне что за дело”. У нее и невинное, и умное».
А она? Каково ее отношение к троюродному брату своего мужа? Толстой подмечает: «Удивительно: исключая, как когда я с ней говорю, я никогда не видал на себе ее взгляда, и вместе с тем она видит все мои движения. “Ах, какие у него розовые часы! ” Меня очень оскорбило, что находят мои брегетовские часы (дорогие карманные часы с боем. – Н.Ш.) розовыми, мне так же обидно показалось [бы], ежели бы мне сказали, что у меня розовый жилет. Должно быть, я приметно смутился, потому что, когда я сказал, что это, напротив, прекрасные часы, она, в свою очередь, смутилась. Должно быть, ей было жалко, что она сказала вещь, которая меня поставила в неловкое положение. Мы оба поняли, что смешно, и улыбнулись. Очень мне было приятно вместе смутиться и вместе улыбнуться. Хотя глупость, но вместе. Я люблю эти таинственные отношения, выражающиеся незаметной улыбкой и глазами, и которых объяснить нельзя».
И далее много маленьких наблюдений, крошечных фактов, подмечать которые и есть свойство влюбленных. То есть, Толстой любил и писал о любви, не сознавая, что это за любовь и до каких пределов она распространяется.
«Как я люблю, что она меня называет в 3 – м лице. По-немецки это грубость, но я бы любил и по-немецки. Отчего она не находит мне приличного названия? Заметно, как ей неловко звать меня по имени, по фамилии и по титулу. Неужели это от того, что я…»
В очерке фраза прерывается отточием, словно это и не очерк вовсе, а живая жизнь, живая сцена.
И, конечно, интересно читателю, что же дальше, во что выльются все эти встречи для весьма любвеобильного молодого Толстого, да полно, разве любвеобильного только в молодости?
А вот портрет Луизы Волконской: «Она […] головку с тонким и кругловатым очерком лица, черными, полузакрытыми, но энергическими глазами, с узеньким и острым, острым носиком и с таким ртом, который с глазами составлял одно и всегда выражал что-нибудь новое. В эту минуту, как сказать, что он выражал? Была и задумчивость, и насмешка, и болезненность, и желание удержаться от смеха, и важность, и каприз, и ум, и глупость, и страсть, и апатия, и еще мало ли что он выражал. Немного погодя муж вышел, должно быть, приказать ужин.
Когда меня оставляют одного с ней, мне всегда делается страшно и тяжело».
И далее совершенно бессмысленный диалог, такой диалог может быть только у влюбленных, ну или во всяком случае, сильно симпатизирующих друг другу людей, когда им главное сказать невозможно, а более говорить не о чем, а говорить все-таки надо.