. – Н.Ш.).
Январь я провел частью в дороге, частью в Старогладковской, писал, отделывал первую часть, готовился к походу и был спокоен и хорош. Февраль провел в походе – собою был доволен. Начало марта говел, скучаю и ленюсь. Отправляясь в поход, я до такой степени приготовил себя к смерти, что не только бросил, но и забыл про свои прежние занятия, так что теперь мне труднее, чем когда-нибудь, снова приняться за них.
Хотя все это время я о себе очень мало думал, но мысль о том, что я стал гораздо лучше прежнего, как-то закралась в мою душу – и даже сделалась убеждением».
И в этой обстановке он все чаще и все серьезнее задумывался о женитьбе, о семье.
В рассказе «Утро помещика» Толстой показывает воплощение таких мечтаний, вложенных в уста героя, князя Нехлюдова: «Я и жена, которую я люблю так, как никто никогда никого не любил на свете, мы всегда живем среди этой спокойной, поэтической деревенской природы, с детьми, может быть, с старухой теткой; у нас есть наша взаимная любовь, любовь к детям, и мы оба знаем, что наше назначение – добро. Мы помогаем друг другу идти к этой цели. Я делаю общие распоряжения, даю общие, справедливые пособия, завожу фермы, сберегательные кассы, мастерские; она, с своей хорошенькой головкой, в простом белом платье, поднимая его над стройной ножкой, идет по грязи в крестьянскую школу, в лазарет, к несчастному мужику, по справедливости не заслуживающему помощи, и везде утешает, помогает… Дети, старики, бабы обожают ее и смотрят на нее, как на какого-то ангела, как на провидение. Потом она возвращается и скрывает от меня, что ходила к несчастному мужику и дала ему денег, но я все знаю, и крепко обнимаю ее, и крепко и нежно целую ее прелестные глаза, стыдливо краснеющие щеки и улыбающиеся румяные губы».
А ведь Софья Андреевна Толстая, супруга Льва Николаевича, так и вела себя. Она была необыкновенно неприхотлива в быту, скромно одевалась, самоотверженно занималась семейными делами, вела хозяйство.
Откройте «Утро помещика», и вы обнаружите сходство будущей супруги с образом, создаваемом в мечтах…
Об этом думалось и писалось на Кавказе, в иной среде, в иной обстановке. Он интересовался жизнью казаков. Он встречался с казачками. А однажды он даже заявил: «Будущность России казачество – свобода, равенство и обязательная военная служба каждого». И прибавил: «Я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи – война и свобода».
Иллюстация к повести «Казаки». XIX в.
«Мечтая о славе, о женщинах…»
Боевые действия на Кавказе в какой-то мере зависели и от активности горцев. Если со стороны неприятеля делались попытки грабительских набегов, проводились боевые операции. Их цель – предотвращение таких набегов с помощью проведения упреждающих ударов и уничтожения скапливающихся для прорыва через границу отрядов. Разведка работала неплохо.
Всю зиму 1850–1851 гг., еще до приезда Льва Толстого на Кавказ, там шла подготовка к летним боевым действиям. Начиная с 3 января и по 1 марта 1851 солдаты рубили просеки, прокладывая путь для летнего наступления. С 1844 года главнокомандующим войсками на Кавказе и Кавказским наместником являлся русский государственный и военный деятель генерал-адъютант Михаил Семенович Воронцов (1782–1856). В войсках чувствовалось его энергичное, дельное и твердое руководство.
Лев Николаевич прибыл на Кавказ как раз в ту пору, когда русские войска начали использовать то, что подготовлено зимой.
Так, летом 1851 года русское командование в Старом Юрте получило данные о том, что на сопредельной стороне готовится очередная провокация. Как-то под вечер Николай Толстой, придя домой, рассказал брату, что решено провести рейд против неприятеля.
Лев стал просить брата взять его с собой. Но на каких правах? Он ведь не был в строю, не имел воинского звания. И все же Николаю удалось уговорить командование включить брата в отряд в качестве добровольца.
Отряд выступил в поход. Шли осторожно, стараясь оставаться незамеченными. Льву Толстому было любопытно наблюдать за поведением солдат. Они были разных возрастов, собрала их военная судьба из разных уголков России. Слышались и волжский говор, и наречия Севера, и знакомые голоса тех, кто призван из родного для Льва Николаевича Черноземья. Удивило совершенное спокойствие солдат. Казалось, они идут не на бой с врагом, где может случиться всякое, а остановились на привал во время какого-то обычного учебного похода.
Впервые он услышал магическое русское «ура», впервые увидел, как бегут в панике храбрые горцы, тем самым признавая русскую силу, русское мастерство, безудержную боевую удаль.
Казалось бы, настало время взяться за перо, чтобы поведать обо всем этом по свежим следам, но удивительно – вернувшись из похода, Лев Толстой написал: «Чувство страха совершенно исчезло. Ни одного из чувств веры, надежды и любви я не мог бы отделить от общего чувства. Нет, вот оно чувство, которое испытал я вчера – это любовь к Богу. Любовь высокую, соединяющую в себе все хорошее, отрицающую все дурное. Как страшно было мне смотреть на всю мелочную – порочную сторону жизни. Я не мог постигнуть, как она могла завлекать меня. Как от чистого сердца просил я Бога принять меня в лоно свое. Я не чувствовал плоти, я был один дух. Но нет! Плотская – мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся и поддался ему. Я заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог.
Вечное блаженство здесь невозможно. Страдания необходимы. Зачем не знаю. И как я смею говорить: не знаю. Как смел я думать, что можно знать пути Провидения. Оно источник разума… Ум теряется в этих безднах премудрости, а чувство боится оскорбить Его. – Благодарю Его за минуту блаженства, которая показала мне ничтожность и величие мое. Хочу молиться; но не умею; хочу постигнуть; но не смею – предаюсь в волю Твою!»
Лев Толстой размышлял о храбрости, размышлял здраво, с позиций человека, который видел смерть, который участвовал в схватках с врагом: «Храбрость есть такое состояние души, при котором силы душевные действуют одинаково, при каких бы то ни было обстоятельствах. Или напряжение деятельности, лишающее сознания опасностей. Или есть два рода храбрости: моральная и физическая. Моральная храбрость, которая происходит от сознания долга, и вообще от моральных влечений, а не от сознания опасности. Физическая та, которая происходит от физической необходимости, не лишая сознания опасности, и та, которая лишает этого сознания…».
Кавказские приключения
Много сказано в литературе – конечно, не в школьной, – что Лев Николаевич Толстой любвеобилен, что был он отъявленным соблазнителем, да и сам признавал это, однажды даже заявив: «Не буду искать, но не буду и упускать!»
И в его трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» немало о любви, и в романах много, даже в таком серьезном, эпохальном, как «Война и мир», ну а уж об «Анне Каренине» и «Воскресении» и говорить нечего.
Но свою страсть к прекрасному полу Лев Толстой постоянно осуждал. Он старался переделать себя, переродиться после вольной жизни. Отчасти для того и отправился на Кавказ. И там старался сдерживать свои порывы, сдерживать силой воли, а когда ее не хватало – молитвой.
Знающим о конфликте Толстого с церковью интересно прочитать, что он писал в своем дневнике о вере.
Вот запись от 12 июня 1851 года…
«Вчера я почти всю ночь не спал, пописавши дневник, я стал молиться Богу. Сладость чувства, которое испытал я на молитве, передать невозможно. Я прочел молитвы, которые обыкновенно творю: Отче, Богородицу, Троицу, Милосердия Двери, воззвание к Ангелу хранителю и потом остался еще на молитве. Ежели определяют молитву просьбою или благодарностью, то я не молился. Я желал чего-то высокого и хорошего; но чего, я передать не могу; хотя и ясно сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с Существом всеобъемлющим. Я просил Его простить преступления мои; но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели Оно дало мне эту блаженную минуту, то Оно простило меня. Я просил и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить, и что я не могу и не умею просить. Я благодарил, да, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединял все, и мольбу, и благодарность».
Вот убрать авторство писавшего и спросить: кто же это? Наверное, не каждый ответит.
Но он же молод, ему всего двадцать три года. Уже в раннем детстве, в отрочестве, в юности его сердце загоралось, когда встречались на жизненном пути милые, очаровательные создания. Он испытал и раннюю, если мыслить категориями Пушкина, и первую любовь.
И вдруг запись иного характера, запись, датированная 13 июня: «…Ездил в Червленную, напился, спал с женщиной; все это очень дурно и сильно меня мучает. Еще ни разу не проводил я больше 2 месяцев хорошо – так, чтобы я был доволен собою. Вчера тоже хотел. Хорошо, что она не дала. Мерзость! но пишу это себе в наказание…».
Дурно поступил! Но ведь осуждал себя! Но с другой стороны – он молод, он в том возрасте, когда природа требует близости с женщиной. И вдруг появляется такая возможность. И что же? Нет, нет и нет – скажут фарисеи. А Лев Толстой размышлял: «Зачем так тесно связана поэзия с прозой, счастие с несчастием? Как надо жить? Стараться ли соединить вдруг поэзию с прозой, или насладиться одною и потом пуститься жить на произвол другой? В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона, которая лучше мечты. Полное счастие было бы соединение того и другого».
Нельзя-то нельзя, но ведь на Кавказе вместе с ним проходили службу молодые, сильные, пышущие здоровьем люди. Они оказались вдали от своих домов, от привычных обществ, от друзей и подруг. Многие были холостыми. Они скучали без женского общества и находили это общество кто как мог. Лев Толстой записывал в дневник такие вот эпизоды: «Джеджанов (казачий офицер.