Не станем домысливать. Ясно одно – желания были мятежны, ведь он при своем откровении все же поставил отточие. Но далее в дневнике тема не раскрывается. 17 мая отмечено: «С завтрашнего троициного дня (дня Святой Троицы. – Н.Ш.) надеюсь начать регулярный образ жизни…». А уже на следующий день он сетовал на то, что устал от главной творческой темы: «… Детство… мне опротивело до крайности, но буду продолжать».
То есть отдых без любовных приключений? Записи следуют одна за одной, и все они о лечении и прогулках. 26 мая: «Встал в 6. Шел дождь. Купался и потом пил воду. Был доктор и был в Александровской галерее. Кончаю последнюю главу…Галерея очень забавна, вранье офицеров, щегольство франтов и знакомства, которые там делаются. Морально чувствую себя хорошо. Завтра кончаю «Детство», пишу письма и начинаю окончательно пересматривать. Ложусь. 11 часов».
И очень важный вывод, достойный того, чтобы войти в афоризмы: «Мы ценим время только тогда, когда его мало осталось…»
О своем времяпровождении в Пятигорске Лев Николаевич рассказал в письме к брату Сергею Николаевичу, датированном 24 июня 1852 года. «…Желал бы я тебе описать дух Пятигорский, да это так же трудно, как рассказать новому человеку, в чем состоит Тула, а мы это, к несчастью, отлично понимаем. Пятигорск тоже немножко Тула, но особенного рода – Кавказская. Например, здесь главную роль играют семейные дома и публичные места. Общество состоит из помещиков (как технически называются все приезжие), которые смотрят на здешнюю цивилизацию презрительно, и Господ Офицеров, которые смотрят на здешние увеселения как на верх блаженства. Со мною из Штаба приехал офицер нашей батареи. Надо было видеть его восторг и беспокойство, когда мы въезжали в город! Еще прежде он мне много говорил о том, как весело бывает на водах, о том, как под музыку ходят по бульвару и потом, будто все идут в кондитерскую и там знакомятся – даже с семейными домами, театр, собранье, всякий год бывают свадьбы, дуэли… ну, одним словом, чисто парижская жисть. Как только мы вышли из тарантаса, мой офицер надел голубые панталоны с ужасно натянутыми штрипками, сапоги с огромными шпорами, эполеты, обчистился и пошел под музыку ходить по бульвару, потом в кондитерскую, в театр и в собрание. Но сколько мне известно, вместо ожидаемых знакомств с семейными домами и невесты-помещицы с 1,000 душами, он в целый месяц познакомился только с тремя оборванными офицерами, которые обыграли его дотла, и с одним семейным домом, но в котором два семейства живут в одной комнате и подают чай в прикуску. […] Почти всех офицеров, которые приезжают сюда, постигает та же участь, и они притворяются, будто только приехали лечиться, хромают с костылями, носят повязки, перевязки, пьянствуют и рассказывают страшные истории про черкесов. Между тем в Штабу они опять будут рассказывать, что были знакомы с семейными домами и веселились на славу; и всякий курс со всех сторон кучами едут на воды – повеселиться».
В 50 – е годы девятнадцатого века Пятигорск уже превратился в известный на всю Россию курорт, куда ехали принимать сернисто-щелочные минеральные ванны.
Особенно популярен курорт был у офицеров Кавказской армии, во-первых, потому что находился близко к театру военных действий, во-вторых, потому что у многих была потребность в лечении ран, да и от болезней, вызванных климатом. Ну и, конечно, хотелось беззаботного, веселого отдыха. Интересно замечание Толстого по поводу необходимости постоянно становиться во фрунт, то есть приветствовать старших. Ни в наши дни, ни даже в советские времена в Пятигорске невозможно встретить офицеров в военной форме, хотя военных санаториев и военных отдыхающих более чем достаточно. Девятнадцатый век для военных – век особый. Не принято было офицерам носить цивильные одежды. Многие и вовсе этаких одежд не знали с самого раннего детства – в кадетские корпуса поступали мальчишками, младшего школьного, по нынешним меркам, возраста, причем были и такие времена в восемнадцатом веке, когда практически никаких выходов из корпуса – в увольнение, в отпуска – не предусматривалось. Одно время даже свидания с родными и близкими происходили в присутствии классного наставника.
Завершился Кавказский период, оставшийся в сердце на всю жизнь…
Кавказской службе посвящен и «Хаджи-Мурат». Об этом произведении А.Ф. Кони писал: «Наконец, “Хаджи-Мурат” по разнообразию картин и положений, по глубине и яркости изображений и по эпическому своему характеру может, по моему мнению, стать наравне с “Войной и миром” в своих несравненных переходах от рубки леса к балу у наместника Кавказа, от семейной сцены в отдаленной русской деревне к кабинету императора Николая Павловича и к сакле горного аула, где мать Хаджи-Мурата поет народную песню о том, как она залечила тяжелую рану, нанесенную ей в грудь кинжалом, приложив к ней своего маленького сына. Особенно сильно было в этом рассказе изображение Николая Павловича c его наружностью, взглядом, отношением к женщинам, к полякам, в действиях которых он старается найти оправдание себе в принимаемых против них суровых мерах, и с его мыслями о том, “что бы была без меня Россия…” Говорю: было, потому что Толстой считал главу о Николае Павловиче неоконченной и даже хотел вовсе ее уничтожить, опасаясь, что внес в описание не любимого им монарха слишком много субъективности в ущерб спокойному беспристрастию. Можно опасаться, что он осуществит свой скептический взгляд, столь пагубный со времен Гоголя для русской литературы».
Хаджи-Мурат. Тифлис. 1852 г. Художник Г.Г. Гагарин
«Наслаждение… неясно, а раскаяние… велико!»
25 июня Лев Толстой записал в дневнике: «Нынче получил от Сережи письмо, в котором он пишет мне, что князь Горчаков хотел писать обо мне Воронцову, и бумагу об отставке. Не знаю, чем все это кончится; но я намерен на днях ехать в Пятигорск».
Стремился ли он покинуть службу? И да, и нет. С одной стороны, что сулила отставка? Возвращение в то общество, от которого он бежал на Кавказ. Продолжение же службы заставляло жить в среде, которая оставалась чуждой для него.
Да и уверенности в том, что легко удастся покинуть службу, не было. Назвался груздем… Сдавал экзамены, принимал присягу. Командование тоже не склонно было устраивать вот этакую текучку кадров. Хочу – не хочу! Существовал определенный порядок производства в чины и порядок ухода в отставку. Он был равнодушен к решению командования. Получится – хорошо, больше будет времени на литературные занятия. Не получится – значит, служба продолжится. Он писал: «Ни в чем у меня нет последовательности и постоянства. От этого-то в это последнее время, что я стал обращать внимание на самого себя, я стал сам себе невыносимо гадок. Будь у меня последовательность в тщеславном направлении, с которым я приехал сюда, я бы успел в службе и имел повод быть довольным собой; будь я последователен в добродетельном направлении, в котором я находился в Тифлисе, я бы мог презирать свои неудачи и опять был бы доволен собою. С малого и до большого этот недостаток разрушает счастье моей жизни».
И опять упрек себе в том же «проклятом» вопросе: «Будь я последователен в своей страстности к женщинам, я бы имел успех и воспоминания; будь я последователен в своем воздержании, я бы был гордо-спокоен».
Но совершенно ясно, что борьба с законом природы бесперспективна. Даже в обстановке, где передохнуть некогда от службы, а если и выпадают свободные минутки, то некогда передохнуть от литературной работы, которая затягивала все сильнее.
И по-прежнему стремление следовать добру: «цель моей жизни известна – добро, которым я обязан своим подданным и своим соотечественникам; первым я обязан тем, что владею ими, вторым – тем, что владею талантом и умом. Последнюю обязанность я в состоянии исполнять теперь, а чтобы исполнять первую, я должен употребить все зависящие от меня средства».
То есть Толстой понимал, что, продвигаясь постепенно в литературе, он может добиться успехов. А вот что касается службы, то здесь еще успехи незначительны. Но он ощущал всем сердцем ответственность за подчиненных, которых именует подданными.
Безусловно, он понимал, что преуспеть на литературном поприще может не столько тот, кому Богом дан талант, сколько тот, кто прошел испытания жизнью. Вот тогда и понадобится талант, чтобы эти свои испытания обратить в художественные произведения.
Толстой размышлял: «Может быть, Бог устроил жизнь мою так, с целью дать мне больше опыта. Едва ли бы я так хорошо понял свою цель, ежели бы я был счастлив в удовлетворении своих страстей».
Действительно, человек, живущий в праздности, вряд ли возьмется за перо. Трудно назвать писателей и поэтов, которые бы жили без нужды. Пройдут годы, и Лев Толстой озвучит целую теорию относительно литературных гонораров. Но это случится позже.
А пока снова о воздержаниях, которые считал необходимыми: «Воздерживайся от вина и женщин. Наслаждение так мало, неясно, а раскаяние так велико!».
8 июля 1853 года Лев Толстой написал:
«…Я слишком недоволен своей бесцельной, беспорядочной жизнью. Читал “Profession de foi du Vicaire Savoyard” (“Исповедание веры савойского викария” Жан-Жака Руссо. – Н.Ш.), и, как и всегда при этом чтении, во мне родилась пропасть дельных и благородных мыслей. Да, главное мое несчастие – большой ум […]
Не могу доказать себе существования Бога, не нахожу ни одного дельного доказательства и нахожу, что понятие не необходимо. Легче и проще понять вечное существование всего мира с его непостижимо прекрасным порядком, чем существо, сотворившее его. Влечение плоти и души человека к счастию есть единственный путь к понятию тайн жизни. Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то первое должно брать верх, ибо душа бессмертна, так же, как и счастие, которое она приобретает. Достижение счастия есть ход развития ее. Пороки души суть испорченные благородные стремления. Тщеславие – желание быть довольным собой. Корыстолюбие – желание делать более добра. Не понимаю необходимости существования Бога, а верю в Него и прошу помочь мне понять Его».