Ему было мало сложившихся традиций в виде своевременных посещений церковных служб, в виде молитв. Он пытался искать ответы на многие вопросы, на которые сложно найти нелицемерно верующему, то есть не бездумно повторяющему все, чему учили на занятиях по Закону Божьему. А уж такие занятия были обязательны для всех.
Толстой боролся со своими недостатками, то побеждая их, то отступая перед ними. Но его огорчали и поступки близких, как и он отклоняющихся от общепринятых норм. Интересны записи, сделанные в Пятигорске, во время очередной поездки для лечения.
Датирована запись 9-15 июля. «Приехав в Пятигорск, нашел Машу, пустившуюся в здешний свет. Мне было больно видеть это – не думаю, чтобы от зависти, но неприятно было расстаться с убеждением, что она исключительно мать семейства».
Известно, с какой любовью Лев Толстой относился к своей младшей (на два года) сестре Марии Николаевне (1830–1912), любимице всех братьев Толстых. Лев Николаевич сделал ее прототипом Любочки в трилогии Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность». Дневниковая запись свидетельствует о том, что Лев Николаевич был недоволен тем, что сестра пустилась, как он выразился, «в здешний свет». Отчего? Да оттого, что она была замужем. Вышла замуж в 1847 году семнадцатилетней за троюродного брата, графа Валериана Петровича Толстого (1813–1865), и была уже матерью четырех детей.
В дневнике он записал далее, как бы извиняя поступки Маши, о которых не упоминал: «Впрочем, она так наивно мила, что в скверном здешнем обществе остается благородной». А 18 июля еще прибавил: «Маша так мила, что невольно жалеешь, что некому понять ее прелести».
Посвящено несколько строк и супругу сестры: «Валерьян благоразумен и честен, но нет в нем того тонкого чувства благородства, которое для меня необходимо, чтобы сойтись с человеком».
О том, что брак более чем неудачен, Лев Николаевич, видимо, еще не знал – не дошли до него эти вести, поскольку находился на театре военных действий. Супруг Маши часто изменял ей, причем не гнушался даже прислугой – завел роман с гувернанткой детей.
28 августа Толстой записал: «Труд только может доставить мне удовольствие и пользу…»
Но не может быть в жизни только труд, один труд. И в Пятигорске появилась дама сердца…
29 сентября. «[…] Был у Аксиньи. Она хороша, но не так нравится мне, как прежде…»
Немало записей, посвященных природе. 23 октября он записал: «С охоты, подходя к дому с северной стороны, я полюбовался видом серых гор из-за камышовых крыш домов и черной, тесовой, увенчанной крестом крыши часовни».
В дневнике постоянно даются вот такие картинки, срисованные с натуры. И люди, люди – их взаимоотношения, их разговоры, их чаяния.
«Два рекрута разговаривали на площади, и один из них, в то время как хотел слегка засмеяться шутке своего товарища, издал звук вроде кашля или перхоты, что часто бывает с людьми, ведущими неправильный образ жизни».
И стараясь побороть пороки – то, что сам Толстой считал пороками – он писал: «“Довольствоваться настоящим!” Это правило, прочитанное мною нынче, чрезвычайно поразило меня. Я живо припомнил все случаи в моей жизни, в которой я не следовал ему, и очень удивительно показалось, что я не следовал ему. Например, в ближайшем ко мне по времени случае в моей службе я хотел быть юнкером-графом, богачом, с связями, замечательным человеком, тогда как самое полезное и удобное для меня было бы быть юнкером-солдатом. Как много интересного я тогда мог бы узнать в это время и как много неприятного избежал. Но тогда положение мое было ближе ко мне; поэтому-то я не так ясно видел его. Затронутые страсти (гордость, тщеславие, лень) давали другой вид положению и подсказывали уму другие размышления. Верь рассудку только тогда, когда убедишься, что никакая страсть не говорит в тебе. В бесстрастном состоянии рассудок руководит человеком, но, когда страсти обладают им, они руководят и его разумом, придавая только больше пагубной смелости в дурных поступках».
О своей юности он писал: «Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны».
Постепенно у Льва Толстого появилось раздвоение в мыслях – с одной стороны он хотел уйти в отставку, чтобы полностью посвятить себя литературе, которая захватывала все более и более, а с другой, он поначалу просто стыдился покинуть армейский строй, а потом на него стало воздействовать множество причин, по которым он не хотел расставаться с нелегкой, но чем-то для него привлекательной армейской жизнью.
Но самое главное то, что Лев Толстой с самых ранних лет мечтал вовсе не о разгульной и развратной жизни, а о семье, настоящей семье. Эту мечту он высказал в рассказе «Святочная ночь», в небольшой главе, так и названной – «Мечты»:
«…Весна, вечер; я в саду, на любимом месте покойной матушки, около пруда, в березовой аллее, и не один, – со мной женщина, в белом платье, с волосами, просто убранными на прелестной головке; и эта женщина та, которую я люблю, – так, как я никого не любил до сих пор, которую я люблю больше, чем все на свете, больше, чем самого себя…Я держу нежную руку женщины, которую я люблю, смотрю в эти чудные большие глаза, взгляд которых так отрадно действует на душу, она улыбается и жмет мою руку – она счастлива!»
Восточная война
Как-то уж стало привычным считать, что Лев Николаевич Толстой в молодости – офицер-артиллерист, участник Севастопольской обороны 1854–1855 годов. Иногда еще можно услышать о том, что на Кавказе воевал – как-никак и «Кавказский пленник» (1872 г.), и «Хаджи-Мурат» (конец 90 – х), и «Казаки» (1863 г.) принадлежат его перу. А вот о том, что он побывал и на Дунайском театре военных действий во время Восточной войны 1853–1856 годов, обычно почему-то упускается.
А между тем 14 марта 1854 года Лев Толстой записал в своем дневнике:
«Букарест. Начинаю новую тетрадь дневника, после почти месячного промежутка, во время которого я так много переиспытал, перечувствовал, что мне не было времени думать и еще меньше записывать. С Кавказа я приехал в Тулу, видел теток, сестру, Валерьяна и узнал о своем производстве…».
Отпуск был краток и сумбурен. Отпустили, поскольку отправлялся молодой офицер на серьезный театр военных действий. Война началась год назад, в 1853 – м, и постепенно охватила и запад, и север, и восток, и юг России. Враг стоял на границах. Его атаки успешно отражали и монахи Соловецкого монастыря, и на Балтике, и на Камчатке, его теснили на Дунайском театре военных действий. Но… Весь Запад с ненавистью смотрел на Русскую Державу. Вот-вот могли вступить в войну и другие страны, кроме уже воевавших. Об этом дальше, а пока – отпуск.
Прибыл в Ясную Поляну, свой до боли знакомый, до боли любимый уголок. Хотел насладиться хотя бы теми краткими днями, что были в распоряжении. Но тут же примчались за ним братья. В дневнике Лев Николаевич записал: «Все 3 брата (Николай, Сергей и Дмитрий) и Перфильевы приехали ко мне и увезли меня в Москву. Из Москвы я проехал в Покровское, там простился с тетушкой Пелагеей Ильиничной, Валерьяном, с Машей и Сережей. Эти 2 прощанья – особенно последнее – были одни из счастливейших минут в моей жизни. Оттуда поехал к Митеньке, который почти по моему совету бросил Москву, – и через Полтаву, Кишинев и т. д. 3 – го дня приехал в Букарест. Я был счастлив все это время!»
Эта запись понятна. Прежде Лев Толстой не раз поверял дневнику свои мысли о том, что никому не нужен и всеми забыт, писал об одиночестве. И вот он в кругу семьи. Родственники понимали, что едет он не на прогулку. Даже на Кавказе было менее опасно, поскольку там проводились периодически операции, но в основном служба была более или менее спокойная. А тут… Тут настоящая война, с полевыми сражениями, осадами и штурмами крепостей и других укреплений.
В Бухаресте на первых порах сетовал: «Служебное положение мое здесь неопределенно… Чем выше я становлюсь в общественном мнении, тем ниже я становлюсь в собственном».
Отчего же так? Оказывается, все та же борьба с самим собой на фронте страстей, на почве интереса к прекрасному полу: «Я имел несколько раз женщин, лгал, тщеславился…»
Настоящий писатель – везде писатель. И на театре военных действий у него мысли не только о войне. Мысли о работе, мысли о своем месте в жизни. Толстой отмечал в дневнике: «Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей – совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения. […] Нужно взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая же натура поведет меня к добру…».
И все-таки, каким же образом попал Лев Толстой в Дунайскую армию, то есть оказался на острие событий Восточной войны? Он сам рассказывает об этом в записи от 7 июля, оценивая свои поступки и проговариваясь о том, что новое назначение не совсем случайно: «Скромности у меня нет! Вот мой большой недостаток. Что я такое? Один из 4 – х сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7 – летнего возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17 – ти лет, без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие года своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и Командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья…»