Еще до прибытия Толстого на театр военных действий на том направлении, куда он получил назначение, боевые действия были более активны.
А.М. Зайончковский писал по этому поводу: «С нового года турки проявили в низовьях Дуная и на среднем его течении признаки жизни, делая в разных пунктах попытки переправы незначительными частями на наш берег. Хотя к этой постоянной тактике Омера-паши и можно было привыкнуть, но «князь Горчаков сильно волновался».
Толстой оказался на второстепенном направлении. Осада укрепления Калафат шла ни шатко ни валко.
Командование не слишком торопило. Горчаков доносил государю: «Против самого Калафата держать теперь войск нельзя – голая, безлесная, грязная степь; будет даже трудно доставлять продовольствие войскам в Быйлеште. Главная моя забота будет в том, чтобы расположить их там с некоторыми удобствами, держа турок взаперти, и ближе сообразить, что предпринять, когда настанет хорошая погода».
Лев Толстой устал от неопределенности и бездействия. В дневнике он с досадой писал: «Осада Силистрии снята, я еще не был в деле, положение мое в кругу товарищей и начальство хорошо… Я твердо решился посвятить свою жизнь пользе ближнего. В последний раз говорю себе: ежели пройдет 3 дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя. Помоги мне Господи. До обеда пишу письма: Сереже и теткам, Волконской, ежели успею. После обеда продолжаю Записки Фейерверкера».
«Убью себя»?! Видно, уж совсем безопасно стало на линии соприкосновения с противником. Толстой же, уезжая в действующую армию, еще на Кавказ, готовил себя к суровым испытаниям, даже к гибели в бою. Да и прощания перед отъездом на Дунай с родственниками были весьма грустными и печальными. Предстояла серьезная война, долгая война – это все понимали. И вот он под Бухарестом. Противник рядом, а рассуждения в дневнике на тему – если не смогу побороть недостатки, убью себя.
Снова мысли о самосовершенствовании: «Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей – совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения. То же, что было со мной в хозяйстве, в ученье, в литературе, в жизни. В хозяйстве я хотел достигнуть совершенства и забывал, что прежде нужно было исправить несовершенства, которых слишком много, хотел правильного разделения полей, когда мне нечем было их удабривать и сеять. Нужно взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая же натура поведет меня к добру без книжки, которая столько времени была моим кошмаром. Я один из тех характеров, которые, желая, отыскивая и готовые на все прекрасное, неспособны именно поэтому к постоянно-хорошему».
Он рвался в бой, но никто в бой не посылал. Вполне понятно, что мысли о самосовершенствовании снова родились, поскольку обстановка позволяла расслабиться. Вместо решительных наступательных действий вдруг было приказано снять осаду Силистрии. Событие важное. В чем же дело?
Николай Дмитриевич Тальберг (1886–1967), духовный писатель, публицист, историк в книге «Русская быль» писал: «После снятия нашими войсками осады Силистрии Государь (Николай I. – Н.Ш.) предугадал, где противники нанесут удар. 27 июня он писал главнокомандующему князю Паскевичу: «Теперь в ожидании, будет ли попытка на Крым; спокоен буду, когда гроза минует». А уже через несколько дней, 3 июля, предупреждал: «Очень думаю, что попытка на Крым сбудется».
Император понимал, ради чего затеяна война. С тех пор, как Крым был присоединен в 1783 году к России, Запад словно с цепи сорвался. Одни планы захвата Крыма сменялись другими, да вот только силенок долгое время не хватало. И вот собрались с силами, придумали повод к войне и ринулись на Россию.
На Дунайском театре военных действий Россия перешла к обороне. Нужно было усиливать группировку в Крыму.
Светлейший князь Варшавский граф Иван Федорович Паскевич-Эриванский (1782–1856), назначенный по высочайшему повелению главнокомандующим на западных и южных границах и принявший командование над войсками 3 – го, 4 – го и 5 – го армейских корпусов Дунайской армии, не хотел отправлять часть войск в Крым, боясь ослабить западную границу, но князь М.Д. Горчаков, командовавший войсками на юго-западном фронте, перебросил к Перекопу 16 – ю дивизию. Государь по этому поводу писал ему: «Нельзя благоразумнее поступить, ни распорядиться, как ты это сделал. Искренне благодарю тебя». Паскевичу же сообщил: «Сохранение Крыма, обеспечение Севастополя и флота для нас первейшая важность; если будем так несчастливы, что лишимся их, на долю России ощущать будет этот тяжкий удар. Отвратить его, елико возможно, предмет наиважнейший».
А в Крыму обстановка накалялась, и Лев Толстой, следя за вестями оттуда, переживал за исход кампании. Вот пришли данные, что Англия, Франция, Турция и Сардиния, собрав крупную морскую группировку в 34 линейных корабля и 55 фрегатов, двинулись к полуострову и блокировали русский флот в Севастополе. В это время в Севастопольской бухте находились 14 русских линейных парусных кораблей, 6 фрегатов и 6 пароходофрегатов. По линейным кораблям враг имел более чем двукратное превосходство, а по фрегатам более чем четырехкратное. Мало того, пароходофрегатов у противника было более тридцати. А у нас только шесть. Это создавало колоссальное превосходство в маневренности.
11 июля Толстой отметил в дневнике: «Нынче Бабарыкину, который был тут и едет к Генералу, поручил свой рапорт о переводе».
Скорее, скорее туда, где назревают важные события.
К Перекопу отправляли целую дивизию. Ясно, что ждали вторжения. Причем рассматривали разные варианты. Высадка в Крыму при энергичной защите берега сложна. А вот попробовать десант в Одессе или в Очакове – это наверняка рассматривали. Тем более через Очаков и через Днепровско-Бугский лиман дорожка проторенная. Пытались там турки высадиться в Херсоне, Николаеве или в Пристани Глубокой. Но Александр Васильевич Суворов решительно пресек те попытки.
Крым звал неотступно, и Толстой бомбил рапортами командование. 22 июля: «[…] завтра являюсь к обоим Начальникам и подаю оба рапорта».
23 июля. «Нынче с утра ходил объясняться и являться к начальству. Вышло, что Крыжановский сказал, чтобы я ехал в батарею».
И снова запись: «Подал другой рапорт о переводе».
Но не тут-то было…
Но 24 июля сделал такую запись: «Утром Новережский… принес мне назад мой рапорт с надписью Крыжановскаго».
Отказ. Не спешили отпускать в Крым.
16 сентября. 11–16 сентября. «Высадка около Севастополя мучит меня. Самонадеянность и изнеженность: вот главные печальные черты нашей армии – общие всем армиям слишком больших и сильных государств».
До Льва Толстого дошло известие о действиях агрессоров, когда они уже совершили высадку, которая была спланирована заранее. Еще в конце августа 350 судов противника взяли на борт десант и поплыли из Варны к берегам Крыма. 1 сентября они подошли к берегам Евпатории и начали высадку 60 – тысячного десанта, усиленного 134 полевыми и 72 осадными орудиями. В составе десанта было около 30 тысяч французов, около 22 тысяч англичан и около 7 тысяч турок. Удивительным было то, что небольшой отряд неприятеля захватил провиантские склады с 60 тысячами пудами пшеницы. Этого продовольствия хватило захватчикам на четыре месяца.
Соединенные силы Англии, Франции и Османской империи высадились 2–6 (14–18) сентября 1854 года. В высадке участвовали 89 боевых кораблей и 300 транспортных судов. Первоначально было высажено 62 тысячи человек при 112 орудиях. В городе, как и обычно, началась кровавая вакханалия.
Пока суд да дело, Толстой снова занялся борьбой с недостатками:
«Странно, что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и возбуждающую в других зависть – наклонность выставлять все свои преимущества. Чтобы внушить любовь к себе, напротив, нужно скрывать все то, чем выходишь из общего разряда. Поздно я понял это. Не буду подавать рапорта, пока не буду в состоянии завести лошадей, и употреблю все средства для этого. Пока не буду ни с кем иметь других отношений, как по службе…»
«Записывать недостатки и бороться с ними…»
Начиная с июля 1854 года, то есть со времени относительного затишья, он стал записывать свои недостатки. 4 июля в дневнике отмечено: «Главные мои недостатки. 1) Неосновательность (под этим я разумею: нерешительность, непостоянство и непоследовательность. 2) Неприятный тяжелый характер, раздражительность, излишнее самолюбие, тщеславие. 3) Привычка к праздности. – Буду стараться постоянно наблюдать за этими 3 основными пороками и записывать всякий раз, что буду впадать в них…»
А на следующий день записал: «Главный мой недостаток состоит в недостатке терпимости к себе и другим».
И прибавил, что эта мысль через некоторое время напомнит о том моральном состоянии, в котором он находился 5 июля 1854 года.
Конечно, взыскательность и строгость к себе каждому человеку необходимы. Но Толстой, пожалуй, чрезмерно требовал от себя, порою, даже просто невозможного в той обстановке, в которой находился. Безусловно, он мог осуждать в себе лень и праздность – с его точки зрения лень и праздность. Им было создано и на Кавказе, и в Кишиневе, и впоследствии в Крыму столько произведений, которых иному писателю хватило бы и на все творчество.
А с некоторыми упреками, которые он адресовал сам себе, можно просто не согласиться. Так, 7 июля Лев Николаевич записал в дневнике:
Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски не образован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolérant) и стыдлив, как ребенок».