Вот именно это обещание блаженства на небе заставляло многих мыслителей задуматься о смысле самой по себе религии. Если Бог един, то почему верят ему по-разному, по-разному называют его? Католики к тому времени уже дошли до того, что торговали индульгенциями на отпущение грехов. В буквальном смысле пошел на рынок, купил индульгенцию – и безгрешен!
Известно, что у Пушкина было много вопросов к самой по себе теории религии. Возникли вопросы и у Толстого, вопросы, на которые он всю жизнь искал ответа.
Он писал: «Привести эту мысль (о создании новой религии. – Н.Ш.) в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».
Об участии в боевых действиях размышлял спокойно. От предложения штабной службы не отказывался, поскольку она давала больше времени для литературной работы: «Горчаков приехал со всем штабом, я был у него, был принят хорошо, но о переводе в штаб, которого весьма желаю, ничего не знаю. Просить не буду, но буду дожидать, что он сам это сделает…»
Но и в опасных вылазках Толстой не прочь был поучаствовать: «Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошел с штурмовавшей колонной.
Военная карьера не моя и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше».
И продолжал работу над трилогией. «12 марта. Утром написал около листа Юности…; 13 марта. Писал Юность…!» и так далее…
Литература стала затягивать в свои недра все серьезнее и серьезнее.
20 марта. «Напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».
21 марта. «Получил восхитительное письмо от Маши, в котором она описывает мне свое знакомство с Тургеневым. Милое, славное письмо, возвысившее меня в собственном мнении и побуждающее к деятельности».
Иван Сергеевич Тургенев очень высоко оценил первые изданные произведения Толстого, в частности, он был в восторге от «Детства». А потому с большим удовольствием принял у себя в Спасском-Лутовинове соседей-помещиков – сестру Льва Николаевича Машу с супругом Валерьяном Петровичем Толстым. Тургеневу было 36 лет, Марии Николаевне – 24 года.
Между Тургеневым и Машей возникла симпатия, но пока еще Маша не сообщала о том своему брату. Все это позднее. Толстой же, конечно, прочитал многие тургеневские произведения и был польщен и отзывом о «Детстве», и приемом, оказанным его сестре в знак уважения к нему и его творчеству. Даже в дневнике нередко проскальзывают ссылки на Тургенева – в частности о творчестве: «Правду говорит Тургенев, что нашему брату литераторам надо одним чем-нибудь заниматься, а в этой должности я буду более в состоянии заниматься литературой, чем в какой-либо». Это Толстой записал, когда по прибытии его из-под Симферополя в Севастополь получил предложение стать старшим адъютантом. Именно ради возможности больше видеть, знать и писать о том, что видит, он согласился стать адъютантом.
Четвертый бастион
29 марта 1855 года Лев Толстой записал в своем дневнике: «Завтра еду в Севастополь квартирьером нашей батареи. Узнаю положительно, что значит постоянный огонь, который слышен уж 3 – ий день оттуда, говорят об отбитом штурме на 5 – м бастионе, на Чоргуне и о сильном бомбардировании».
Но когда 30 марта Толстой прибыл со своей батарей в Севастополь, то сразу получил назначение на 4 – й бастион, снискавший славу одного из самых опасных мест в обороне города. Чего только не придумывали союзники: не только занимались обстрелом, они еще и в «кротов» превратились. И руководителя контрминными работами на 4 – м бастионе, штабс-капитана А.В. Мельникова, прозвали «обер-кротом» Севастополя. Вот официальные данные: «За семь месяцев ведения подземно-минной войны защитники прорыли у бастиона 6892 метра подземных галерей, союзники – 1280 метров; русские произвели 94 взрыва, союзники – 121. Защитники израсходовали 761 пуд пороха, союзники – 4148. Но французам так и не удалось сделать подкопы под бастионом и взорвать его передовые укрепления».
Немалое значение имела и контрбатарейная борьба.
1 апреля Толстой записал: «Бомбардирование и больше ничего».
Враг начал постепенное, планомерное разрушение города и укреплений. Толстой ждал назначения адъютантом не потому, что на передовой опасно – при бомбардировке трудно определить, где опаснее, а потому, что все же хотел, несмотря ни на что, писать о Севастопольской обороне. Но… 1 – го же апреля он сделал запись: «Насчет перехода моего (в адъютанты) не удалось, потому что, говорят, я только подпоручик. Досадно».
2 апреля он отметил: «Вчера пришла батарея. Я живу в Севастополе. Потерь у нас уже до 5 тысяч, но держимся мы не только хорошо, но так, что защита эта должна очевидно доказать неприятелю невозможность, когда бы то ни было взять Севастополь. Написал вечером 2 страницы Севастополя».
Севастопольская жизнь вовсе не походила на кишиневскую. Там было время и в карты сыграть, и о девицах подумать, и дневнику поверить свои мысли. Здесь же все иначе. 7 апреля Толстой записал: «Все дни эти так занят был самыми событиями и отчасти службой, что ничего, исключая одной нескладной странички «Юности», не успел написать еще. Бомбардирование с 4 – го числа стало легче, но все продолжается. 3 – го дня ночевал на 4 – м бастионе. Изредка стреляет какой-то пароход по городу.
Вчера ядро упало около мальчика и девочки, которые по улице играли в лошадки: они обнялись и упали вместе. Девочка – дочь матроски. Каждый день ходит на квартиру под ядра и бомбы…»
Вот он, знаменитый 4 – й бастион. Казалось бы, только успевай от бомб уворачиваться, а Толстой 11 апреля отметил: «Очень, очень мало написал в эти дни «Юности» и «Севастополя». Насморк и лихорадочное состояние были тому причиной». Многих в Крыму поражала лихорадка.
В те дни Толстому довелось заглянуть в лазарет. Среди стонов, боли, среди крови он вдруг увидел очаровательную девушку в белом халате. Она поразила его не только своей красотой, но и какой-то особенной манерой движений. Она была именно сестрой милосердия, потому что каждое прикосновение к изувеченным, изорванным бомбами и гранатами солдатам было необыкновенно. Это была сестра милосердия из Крестовоздвиженской общины, добровольно прибывший в ад Севастополя. Да, приближался сущий ад.
Толстой подошел к ней, что-то сказал, стараясь перекричать гул канонады, но тут же оробел, как обычно. Что он мог сказать? Что предложить?
Вечером он записал в дневнике: «Хочу влюбиться в сестру милосердия, которую видел на перевязочном пункте».
Видел. Но увидит ли еще хотя бы раз? Сестры милосердия погибали так же, как и воины на передовой, потому что в Севастополе не было тыла. К примеру, рассказывали тогда, что однажды отважный генерал Хрулев зашел отдохнуть в свое жилище, так же, как и солдатские, не очень-то защищенное. Но отдохнуть не удалось, потому что начался приступ на одном из направлений. Он вышел на улицу, сел на коня, и не успел отъехать и полусотни метров, как ядро упало на его кровать и разорвалось.
И все же Лев Толстой урывками, в минуты затишья успевал работать.
«12 апреля. 4 – й бастион. Писал Севастополь днем и ночью и кажется недурно и надеюсь кончить его завтра». А где же о медсестре? Ни слова. Да и что писать? Он действительно не имел никакой возможности увидеть ее снова.
Да и разве можно отлучиться с 4 – го бастиона? Ведь враг может начать атаку в любую минуту. Но Толстой 13 апреля снова писал о работе: «Тот же 4 – й бастион, который мне начинает очень нравиться, я пишу довольно много. Нынче окончил «Севастополь днем и ночью» (первоначальное название рассказа «Севастополь в декабре». – Н.Ш.) и немного написал «Юности».
15 мая 1855 года подпоручик Лев Толстой был назначен командиром горного взвода, с которым выступил в лагерь на Бельбек в 20 верстах от Севастополя. 19 мая взвод занял назначенную позицию, и Лев Толстой записал: «Хлопот много, хочу сам продовольствовать и вижу, как легко красть, так легко, что нельзя не красть. У меня насчет этого воровства планов много, но что выйдет не знаю».
Всё, что видел и слышал, Лев Толстой впитывал точно губка. И писал, писал свои рассказы, на которые набрасывались читатели в обеих столицах, стремясь узнать правду о том, что делается в Севастополе, из первых рук. Писатель и литературный критик Иван Иванович Панаев (1812–1862) писал Льву Николаевичу: «Статья эта («Севастополь в декабре месяце». – Н.Ш.) с жадностью прочлась здесь всеми, от нее все в восторге – и, между прочим, Плетнев, который отдельный ее оттиск имел счастье представить государю императору на сих днях».
Толстой отметил: «Меня польстило, что ее читали Государю».
Четвертый бастион с неприятельской стороны по оставлении Севастополя. Из «Севастопольского альбома» Н. Берга
«Насчет женщин, кажется, нет надежды»
28 августа русские войска оставили Южную сторону Севастополя и прочно стали на Северной стороне несгибаемого города. В этот день Льву Толстому исполнилось 27 лет.
Трагедии не было. Отход с позиций, которые уже не представляют ценности в связи с их полным разрушением – дело на войне обычное. Северная сторона не так пострадала от обстрелов, как южная. Северная сторона довольно сильно огрызалась, и пароходам врага приходилось отходить с рубежей наиболее действительного огня.
Конечно, оставление южной стороны в любом случае не успех. Толстой по этому поводу высказывался в своих материалах.
И вот 17 сентября в дневнике появилась запись: «Я кажется сильно на примете у синих (жандармов, они носили синюю форму. – Н.Ш.). За свои статьи. Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей. Моя цель – литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочиненьями. Завтра еду в Королес и прошусь в отставку, а утро пишу».